Квартира моихъ родителей была въ 6-мъ этажѣ. Теперь, конечно, этимъ никого не удивишь, но въ дни моего дѣтства еще не было 8-ми или 9-ти этажныхъ домовъ и 6-й этажъ казался почти предѣльной высотой. Отецъ и мать немного ворчали, что трудно подыматься по лѣстницѣ, но мнѣ эти подъемы доставляли даже нѣкоторое развлеченіе, неся съ собой еще ту выгоду, что благодаря этому неудобству старшіе рѣже выходили изъ дому, и я былъ-бы даже радъ, еслибъ мы жили не въ 6-мъ, а въ 20-мъ этажѣ, чтобы только моя бонна, веселая нѣмка, Марія Яковлевна, рѣже бѣгала со двора. При томъ, какъ разъ у меня въ дѣтской было окно, которое считалось гордостью нашей квартиры. Изъ него открывался широкій отдаленный видъ, не было видно нашей улицы, даже противоположнаго тротуара, а прямо темнѣлъ большой городской садъ, съ круглымъ прудомъ но срединѣ, улица уже за садомъ, купола, шпили и кресты церквей, а вправо кусокъ Невы, такой синей весною, по которому медленно плыли баржи и быстро бѣгали пароходики съ трубами, казавшіеся игрушечными. Окно выходило на западъ и почти всегда, когда насъ посѣщали рѣдкіе гости, ихъ приводили къ моему окну и они стояли нѣсколько минутъ въ молчаніи и потомъ тихо говорили матери, что они теперь понимаютъ, откуда въ стихахъ моего отца такая возвышенность мыслей и торжественная прелесть выраженій. Я не совсѣмъ понималъ ихъ слова, но гордился, что мое окно хвалятъ, потому что вѣдь это было мое окно, разъ оно находилось въ моей комнатѣ.
У насъ совсѣмъ не было знакомыхъ дѣтей, а гости, которые ходили къ отцу, ни пѣли, ни танцевали, ни играли въ карты, только спорили, да читали стихи, а потомъ мать ихъ поила чаемъ. Марія Яковлевна мнѣ разсказывала, что на Васильевскомъ островѣ у нее живетъ тетка, куда она ѣздила почти каждый праздникъ. Разсказывала также, какое тамъ бываетъ веселье. Тамъ бываетъ много барышень и молодыхъ людей, служащихъ въ конторахъ, банкахъ, магазинахъ, юнкеровъ, и даже одинъ офицеръ. Тамъ танцуютъ, играютъ, поютъ, пьютъ наливку и занимаются стуколкой; а на масленицѣ катаются на вейкахъ и бываетъ чудно, какъ весело. Одинъ разъ нѣмка выиграла восемь гривенъ, а другой разъ, катаясь съ горъ, потеряла муфту и офицеръ ее поцѣловалъ. Ахъ, какъ жалко, что у насъ ничего подобнаго не бываетъ! Но Марія Яковлевна меня утѣшила, сказавъ, что мой папа слишкомъ умный человѣкъ, что его всѣ цѣнятъ и уважаютъ, муфты у него нѣтъ, и что ему совсѣмъ не интересно, чтобъ его цѣловали офицеры. Мнѣ хотѣлось, чтобъ все было менѣе умно и повеселѣе, но чтожъ дѣлать, нужно жить такъ, какъ приходится.
И я подумалъ, что разъ мой отецъ сдѣлался такимъ умнымъ отъ моего окна, то и со мною можетъ случиться то же, и сталъ смотрѣть на круглый прудъ и игрушечные пароходики не только съ гордостью, но и съ нѣкоторой надеждой. Часто, когда мнѣ надоѣстъ разставлять солдатиковъ, слушать нѣмецкія сказки или рисовать рожки и усы дамамъ въ старомъ, модномъ журналѣ, я влѣзалъ съ ногами на подоконникъ и подолгу смотрѣлъ на блестящіе кресты дальнихъ церквей. Мнѣ не становилось веселѣе, но я затихалъ и долго не спускалъ глазъ все съ того-же, такъ хорошо знакомаго пейзажа. А къ отцу все также приходили гости, пили чай, а иногда ихъ подводили къ моему окну, они молчали, или говорили вполголоса. Отецъ отвѣчалъ имъ, вѣроятно что то умное, потому что они шептали: „Боже, какой возвышенный полетъ мыслей! Какая торжественная прелесть словъ“. Мать улыбалась, гордясь не то своимъ мужемъ, не то моимъ окномъ и тихонько звала пить чай.
Однажды я увидѣлъ въ мое окно нѣчто совершенно невиданное до сей поры, удивительное и восхитившее меня: изъ далекой улицы подъ нѣжную торжественную музыку, стройно выѣзжала масса людей на одинаковыхъ лошадяхъ, разливая вокругъ себя необычайное сіяніе.
У нихъ не было ни рукъ, ни ногъ, а одинъ золотой блескъ, стройность и нѣжная музыка. Такъ золотой змѣею они выѣхали медленно, тамъ вдали, прошли и скрылись. „Фрейленъ, фрейленъ, что это такое?“ — закричалъ я со своего окна.
Мелькомъ взглянувъ на видѣніе, нѣмка отвѣтила: „Это кавалергарды, дитя; какой веселый маршъ: тра-та-та! — тра-та-та!“
„Они люди?“
— Что это? —
„Кавалергарды, говорю, люди?“
— Фу, какой ты глупый! Конечно, и она снова принялась за шитье. Мнѣ было нѣсколько досадно на фрейленъ, зачѣмъ она не раздѣляетъ моего восторга, а говоритъ о кавалергардахъ, будто о своихъ прикащикахъ. Конечно, будь она русская, она хоть бы перекрестилась на такое чудо, а съ нѣмки чего же спрашивать?
Съ тѣхъ поръ моими мыслями всецѣло владѣли эти люди, всѣ какъ одинъ, безъ рукъ, безъ ногъ, появляющіеся не иначе какъ въ золотомъ блескѣ и подъ нѣжную музыку, которая совсѣмъ не похожа на глупое „тра-та-та! тра-та-та!“, спѣтое Маріей Яковлевной. Я просиживалъ цѣлыми днями на своемъ окнѣ, ожидая что повторится видѣніе, но оно не повторялось, а только сновали опостылѣвшіе игрушечные пароходики по надоѣвшей самой себѣ Невѣ. Такъ какъ всѣ считали моего отца очень умнымъ человѣкомъ, то я рѣшилъ обратиться къ нему и разспросить его хорошенько о своихъ кавалергардахъ.
Конечно, я дѣлалъ маленькую измѣну, выдавая свой секретъ, но что же мнѣ было дѣлать? Время шло, а они больше не появлялись.
Отецъ могъ мнѣ объяснить, только то, что кавалергарды это такой полкъ и кромѣ того разсердился, зачѣмъ я присталъ къ нему со вздоромъ и кто мнѣ набиваетъ голову всякими глупостями. Мать взяла меня подъ защиту, говоря, что у мальчиковъ моего возраста часто бываютъ военныя увлеченія, что это вполнѣ естественно и потомъ пройдетъ. Но отецъ продолжалъ ворчать и оплакивать мою будущность, предсказывая, что изъ меня выйдетъ дурацкій солдафонъ.
Не будучи въ состояніи носить свою тайну, не раздѣленною, я снова обратился къ Марьи Яковлевнѣ, которая хотя и была нѣмкой, но въ данномъ случаѣ представляла болѣе подходящаго собесѣдника, нежели мой отецъ.
Но будучи проученъ первымъ разомъ, я началъ вторичные разспросы уже издалека.
Сидя на своемъ окнѣ и смотря на далекіе дома я спросилъ у бонны: „эти дома, фрейленъ, маленькіе?“
„Почему маленькіе?“
„Ну, какъ комодный ящикъ?“
„Тамъ всякіе есть дома. Это оттого что далеко, тебѣ кажется, что маленькіе“…
Я, конечно, зналъ, что дома не съ комодный ящикъ, но это была хитрость, чтобъ спросить о кавалергардахъ.
„И люда тамъ большіе ходятъ?“
„Почему ты сегодня такой глупый? Люди тамъ ходятъ обыкновенные“.
„Какъ вы, какъ папа?“
„Какъ я, какъ папа“.
„А кавалергарды тоже какъ вы, какъ папа?“
„Офицеры тамъ бываютъ всякіе, а въ солдаты берутъ высокихъ“.
„А папа можетъ свѣтиться“.
„Какъ свѣтиться?“
„Ну, какъ самоваръ?“
Фрейленъ даже заинтересовалась и пощупавъ мою голову, предложила лечь спать.
„Ложись-ка лучше спать… Во снѣ, можетъ, и папа будетъ, какъ самоваръ.
„А все-таки, когда пана ходитъ, никакого тра-та-та не слышно“.
Не знаю, что подумала Марья Яковлевна, но она весело разсмѣялась и закрыла меня одѣяломъ.
Развѣ съ нѣмкой можно разговаривать о кавалергардахъ? Вотъ меня Богъ и наказалъ!
Одинъ разъ мы пошли съ фрейленъ гулять. Начался дождь и мы скрылись въ лавкѣ знакомаго сапожника, у котораго, кстати, нужно было взять мои башмаки, къ которымъ онъ дѣлалъ подметки.
Лавка сапожника была въ подвалѣ, такъ что изъ окна были видны только ноги прохожихъ, которыя шлепали по лужамъ.
Сапожникъ былъ нѣмецъ и Марья Яковлевна начала съ нимъ тараторить по нѣмецки, а меня занималъ рыжій мазаный мальчишка. Сначала онъ таскалъ кота за хвостъ, а тотъ кричалъ, потомъ сталъ мазать стулъ сапожнымъ кремомъ. Но видя, что меня это не очень развлекаетъ, онъ сталъ безъ всякой связи произносить какія то слова, которыхъ я не понималъ, но отъ которыхъ почему то краснѣлъ. Объяснить ихъ онъ мнѣ не съумѣлъ, но сказалъ, что эти слова „похабные“ и что мальчики должны ихъ говорить. Когда и это увеселеніе истощилось, онъ сталъ ковырять въ носу и вытирать палецъ о мой костюмчикъ, что мнѣ уже совсѣмъ не понравилось.
Вдругъ онъ радостно воскликнулъ; „вотъ калегардъ идетъ!“
Я бросился къ окну, передъ которымъ стояли два грязныхъ сапога въ шпорахъ и висѣлъ уголъ сѣрой шинели.
„Какой же это кавалергардъ? у тѣхъ и ногъ то нѣту?“
„А вотъ такой, какъ вытащитъ нагайку, да стегнетъ тебя, такъ и узнаешь какой.
„Зачѣмъ же онъ будетъ меня бить? Я ему ничего не сдѣлалъ?“
Мальчишка началъ было кривляться, показывая мнѣ языкъ, но тутъ вышла фрейленъ и повела домой! Конечно, я никому не сказалъ о своемъ разговорѣ съ подвальнымъ мальчишкой, но все печальнѣе и дольше смотрѣлъ изъ моего окна. Неужели оно меня обмануло и правъ тотъ рыжій мальчишка? Конечно нѣтъ!.. Онъ просто злой мальчишка!
Но почему тогда ты, мое милое окно, мнѣ не поможешь? Не покажешь еще разъ того видѣнія, чтобъ я былъ увѣренъ, что злой мальчишка говорилъ изъ зависти. Ни папа, ни нѣмка объяснить мнѣ ничего но могутъ.
Однажды мать мнѣ сказала:
„Вотъ ты все спрашивалъ о кавалергардахъ, я тебя могу порадовать. Сегодня мы пойдемъ въ гости къ тетѣ Олѣ и ты тамъ увидишь настоящаго кавалергарда“.
Я ничего не сказалъ, но не могъ дождаться конца обѣда, послѣ котораго мы должны были ѣхать къ роднымъ. Я невнимательно игралъ съ дѣвочкой Машей и все съ ней ссорился, потому что она хотѣла, чтобъ вѣнскіе стулья были лодками, а я — чтобъ они были лошадьми. Наконецъ въ комнату вошла мама въ сопровожденіи высокаго, молодого офицера. Онъ былъ съ руками и ногами, безъ всякаго блеска и музыки, но сапоги у него были не грязные, никакой нагайки не было и онъ не только не сталъ меня бить, а наоборотъ, взялъ, высоко подбросилъ и спросилъ:
„Это ты, малышъ, интересовался кавалергардами?.. Ну, смотри какіе мы.“
„ А что у тебя блеститъ? Я видѣлъ“.
„Это кираса, мы надѣваемъ ее только въ парадъ“.
„А музыка?“
„Это наши трубачи“.
„И у тебя есть лошадь?“
„Конечно. Вотъ пріѣзжай съ мамой въ манежъ, я тебѣ покажу“.
И дѣйствительно, онъ не только показалъ свою лошадь, но и покаталъ меня на ней. А мама смотрѣла, улыбаясь. И я въ первый разъ замѣтилъ, что мама у меня молодая и красивая. Я разсказалъ все моему новому другу и про окно, и про мальчишку, какъ они оба меня обманули.
Онъ погладилъ меня и сказалъ:
„Это и всегда такъ будетъ, если о вещахъ судить съ чердака, или изъ подвала. Нужно подходить къ вещи прямо и близко, тогда ее узнаешь. Но, можетъ быть, тебѣ жалко, что у меня есть руки и ноги? и не всегда я въ блескѣ?“
„Нѣтъ, такъ гораздо лучше. Богъ съ нимъ съ блескомъ… Зато ты настоящій и я могу тебя трогать. И ты хорошій. А мальчишка изъ подвала просто злой мальчишка!“
Но почему же тогда наши гости говорили, что мой папа сдѣлался умнымъ именно отъ моего окна?
Или для большихъ и маленькихъ разныя мѣрки? Я не знаю, но съ благодарностью поцѣловалъ своего новаго друга, за то что можно прижаться къ его мундиру, за то, что онъ такой добрый и красивый. А главное — настоящій.
Я думаю, что и мама охотно бы его поцѣловала — гакъ нѣжно она на насъ смотритъ. И я кричу ей; „Мама, поцѣлуй и ты его! Это ничего, что онъ безъ кирасы и нѣтъ музыки!“
