журналѣ, я влѣзалъ съ ногами на подоконникъ и подолгу смотрѣлъ на блестящіе кресты дальнихъ церквей. Мнѣ не становилось веселѣе, но я затихалъ и долго не спускалъ глазъ все съ того-же, такъ хорошо знакомаго пейзажа. А къ отцу все также приходили гости, пили чай, а иногда ихъ подводили къ моему окну, они молчали, или говорили вполголоса. Отецъ отвѣчалъ имъ, вѣроятно что то умное, потому что они шептали: „Боже, какой возвышенный полетъ мыслей! Какая торжественная прелесть словъ“. Мать улыбалась, гордясь не то своимъ мужемъ, не то моимъ окномъ и тихонько звала пить чай.
Однажды я увидѣлъ въ мое окно нѣчто совершенно невиданное до сей поры, удивительное и восхитившее меня: изъ далекой улицы подъ нѣжную торжественную музыку, стройно выѣзжала масса людей на одинаковыхъ лошадяхъ, разливая вокругъ себя необычайное сіяніе.
У нихъ не было ни рукъ, ни ногъ, а одинъ золотой блескъ, стройность и нѣжная музыка. Такъ золотой змѣею они выѣхали медленно, тамъ вдали, прошли и скрылись. „Фрейленъ, фрейленъ, что это такое?“ — закричалъ я со своего окна.
Мелькомъ взглянувъ на видѣніе, нѣмка отвѣтила: „Это кавалергарды, дитя; какой веселый маршъ: тра-та-та! — тра-та-та!“
„Они люди?“
— Что это? —
„Кавалергарды, говорю, люди?“
— Фу, какой ты глупый! Конечно, и она снова принялась за шитье. Мнѣ было нѣсколько досадно на фрейленъ, зачѣмъ она не раздѣляетъ моего восторга, а говоритъ о кавалергардахъ, будто о своихъ прикащикахъ. Конечно, будь она русская, она хоть бы перекрестилась на такое чудо, а съ нѣмки чего же спрашивать?
журнале, я влезал с ногами на подоконник и подолгу смотрел на блестящие кресты дальних церквей. Мне не становилось веселее, но я затихал и долго не спускал глаз всё с того же, так хорошо знакомого пейзажа. А к отцу всё также приходили гости, пили чай, а иногда их подводили к моему окну, они молчали, или говорили вполголоса. Отец отвечал им, вероятно что то умное, потому что они шептали: „Боже, какой возвышенный полет мыслей! Какая торжественная прелесть слов“. Мать улыбалась, гордясь не то своим мужем, не то моим окном и тихонько звала пить чай.
Однажды я увидел в мое окно нечто совершенно невиданное до сей поры, удивительное и восхитившее меня: из далекой улицы под нежную торжественную музыку, стройно выезжала масса людей на одинаковых лошадях, разливая вокруг себя необычайное сияние.
У них не было ни рук, ни ног, а один золотой блеск, стройность и нежная музыка. Так золотой змеею они выехали медленно, там вдали, прошли и скрылись. „Фрейлен, фрейлен, что это такое?“ — закричал я со своего окна.
Мельком взглянув на видение, немка ответила: „Это кавалергарды, дитя; какой веселый марш: тра-та-та! — тра-та-та!“
„Они люди?“
— Что это? —
„Кавалергарды, говорю, люди?“
— Фу, какой ты глупый! Конечно, и она снова принялась за шитье. Мне было несколько досадно на фрейлен, зачем она не разделяет моего восторга, а говорит о кавалергардах, будто о своих приказчиках. Конечно, будь она русская, она хоть бы перекрестилась на такое чудо, а с немки чего же спрашивать?
