Хотя у меня сестеръ не было, а былъ только братъ Дмитрій, къ намъ часто приходили въ гости двѣ дѣвочки, Маша и Клаша. Отецъ думалъ, что если съ дѣтства мы пріучимся играть съ дѣвочками, мы будемъ не такъ шалить и вести себя тише. Онѣ приходили каждое воскресенье, мы ихъ колотили и дразнили дѣвчонками, онѣ ревѣли, ябедничали, называли насъ мальчишками и исподтишка норовили сдѣлать какую-нибудь гадость. Задирали первыя обыкновенно онѣ, а потомъ бѣжали жаловаться; насъ ставили въ уголъ, а онѣ ходили и дразнились. Нельзя сказать, чтобы это было особенно весело; но ихъ родители были того же мнѣнія, какъ и мой отецъ, и посылали ихъ къ намъ каждое воскресенье. И, дѣйствительно, мы привыкли обращаться съ Машей и Клашей: еще съ субботы мы придумывали, какъ ихъ изводить въ воскресенье.
— Давай, какъ только онѣ придутъ завтра, дернемъ ихъ за косы.
— Или, лучше, намажемъ стулъ горчицей и посадимъ ихъ въ чистыхъ платьяхъ на этотъ стулъ.
Такъ мы сговаривались, съ нетерпѣніемъ ожидая прихода нашихъ жертвъ.
Когда мы нѣсколько подросли, мы, конечно, не сажали ужъ нашихъ подругъ на горчицу и не дергали ихъ за косу, по отъ этого дѣло не улучшилось, потому что все время мы проводили въ спорахъ о томъ, кто лучше: мужчина или женщина.
— А женщины не могутъ хорошо ѣздить верхомъ.
— Это все вздоръ, отлично умѣютъ, а вы не умѣете стряпать.
— Фу, какая ты глупая, а повара-то? вѣдь когда кухарка хочетъ похвастаться, всегда говоритъ: „кухарка за повара“.
— Ну, такъ вы не умѣете вышивать.
— А вы не можете быть гусарами.
— А вы не можете быть кормилицей.
— А Пушкинъ былъ мужчиной, что взяла?
— А у насъ есть Чарская.
— Однимъ словомъ, дрянь.
— Самъ-то ты дрянь.
И каждый разъ начинали съ тѣхъ же самыхъ глупостей. Когда же мы обращались къ отцу за разрѣшеніемъ нашихъ споровъ, онъ говорилъ, что, конечно, всѣ люди равны, и что если теперь это не всѣми еще признается, то наступитъ такое время, когда женщины будутъ и адвокатами, и боевыми генералами и кондукторами, а мужчины (ну, конечно, кормилицами они не будутъ) останутся тѣмъ же, чѣмъ и теперь. Эти отвѣты насъ очень сердили, потому что Маша и Клаша торжествовали и показывали намъ языки, мы ихъ потихоньку поколачивали по старой памяти и отправлялись къ нянькѣ Прасковьѣ, которая разсуждала всегда гораздо болѣе утѣшительно, нежели умный папа. Мы ей повѣряли наши горя, а она, почесавъ вязальной спицей голову, говорила:
— Чего только не выдумаютъ. Не нами это заведено, не нами и кончится. Хоть меня возьми: хоть бы меня смолоду учили, да развѣ я могла бы, какъ акробатъ, по канату ходить? Вѣдь это какъ кому Богъ далъ и кто къ чему приставленъ. Вѣдь ты посмотри вокругъ себя: тогда-бы не было ни лисицы, ни зайцевъ, ни березъ, ни сосенъ, ни лѣта, ни зимы, и все было-бы на одинъ манеръ. Конечно, папаша человѣкъ умный, только онъ сидитъ въ своемъ кабинетѣ и ничего не видитъ. Онъ, поди, сердечный, овса отъ пшеницы отличить не можетъ, ни осины отъ березы. Опять птица: сколько, ихъ разныхъ породъ и всѣ для чего-нибудь нужны; да и въ одной породѣ, хотя бы куры, одна отъ другой отличается: и перышки разныя, и характеръ. Пѣтухъ тебѣ нести яицъ не станетъ. Какъ-же тутъ ихъ всѣхъ уравнять? А ужъ про людей и говорить нечего; одинъ человѣкъ скромный, другой хулиганъ отчаянный, одинъ тебѣ умный, а другой дуракъ-дуракомъ. Ну, какъ тутъ быть? Это ужъ, какъ кто къ чему приставленъ.
Тогда насъ эти разсужденія очень утѣшали, и мы вѣрили имъ больше, чѣмъ скучнымъ словамъ отца, который говорилъ, что нужно дать возможность и право развивать свои способности на любомъ поприщѣ, безъ различія пола, состоянія и исповѣданія. На отца мы сердились и хотѣли побить его его же собственнымъ оружіемъ: когда онъ намъ давалъ читать книгу, мы ее не читали, а выбирали какую-нибудь самую неподходящую, увѣряя, что всѣ книги равны; за обѣдомъ ѣли одно сладкое, говоря, что это все равно, что ѣсть супъ. Конечно, мы были глупые мальчики, отецъ приходилъ въ отчаяніе и ворчалъ:
— Это чортъ знаетъ, что такое! Какіе-то хулиганы растутъ.
Наша мама улыбалась и говорила отцу:
— Ты, отчасти, самъ виноватъ: дѣти не могутъ всего понимать, а чувство равенства очевидно не врождено людямъ, а благопріобрѣтаемо, иначе оно не встрѣчало бы такого отпора.
И намъ казалось, что мать была на нашей сторонѣ, потому что иначе, зачѣмъ-бы она намъ разсказывала о герояхъ и зачѣмъ-бы у нея на стѣнкѣ висѣлъ портретъ лорда Байрона, а на этажеркѣ стояла чугунная кукла Наполеона? Мы были ей благодарны, молча подсаживались къ ней и ласкались, а она гладила насъ по волосамъ, мечтая, вѣроятно, какъ хорошо было-бы, если-бы одинъ изъ насъ былъ Байрономъ, а другой Наполеономъ, а она, наша мамочка, была-бы не кондукторомъ и адвокатомъ, а „матерью великихъ людей“, какъ мы читали въ одной книжкѣ. Когда мы подымали на нее свои глаза, наши взгляды встрѣчались, и мы отлично понимали другъ друга. А умный пана все продолжалъ разсуждать.
Одинъ день въ году мы не ссорились съ нашими подругами, а наоборотъ, уступали имъ, вели себя тихо и скромно, потому что мы наглядно убѣждались, что есть мѣсто, гдѣ всѣ, рѣшительно всѣ равны. Это бывало въ тотъ день поста, когда насъ всѣхъ водили причащаться. Тутъ мы не толкались и не щипались, не возмущались, если впередъ насъ забирались дѣти нашего швейцара и незнакомыя намъ дѣвочки. Изъ одной и той же чаши, одной и той же ложечкой, одинъ и тотъ же священникъ, у котораго рука тряслась отъ старости, давалъ одинаковые кусочки просфоры, впитавшей въ себя красное вино, одинаково всѣмъ: и большимъ и маленькимъ, мужчинамъ и женщинамъ, богатымъ и бѣднымъ, и молодымъ офицерамъ и старымъ нищимъ, и умному папѣ и младшему дворнику, и швейцаровымъ ребятишкамъ и намъ, и милой мамочкѣ, такой молодой въ бѣломъ платьѣ, и толстой уличной торговкѣ. Дома мы играли чинно, боясь запачкать парадное платье и не споря съ отцомъ, потому что видѣли, что и онъ иногда правъ. Но на слѣдующій день все шло по-старому. Опять мы дразнили Машу и Клашу, ѣли мороженое вмѣсто супа и читали Ната Пинкертона вмѣсто умныхъ книжекъ.
Однажды мать подозвала насъ и сказала:
— Вы меня огорчаете, мальчики. Если вы будете такъ вести себя, то ничего хорошаго изъ васъ не выйдетъ. Вы будете самыми обыкновенными шалопаями или тупицами, а я бы хотѣла, чтобы вы вышли замѣчательными людьми, чтобы вы отличались отъ многихъ и многихъ. Для этого вы мнѣ должны помочь и сами стараться быть хорошими. Мнѣ сегодня нездоровится. Я хотѣла васъ просить съѣздить, вмѣстѣ съ няней на кладбище, потому что сегодня — день смерти моей матери, а вашей бабушки.
На кладбище было ѣхать очень далеко, но мы ѣхали тихо и чинно, думая, что мы дѣлаемъ то, что дѣлаютъ обыкновенно большіе. Мы даже сами выбирали цвѣты въ магазинѣ, чтобы положить ихъ на могилу. Нянька быстро отыскала памятникъ нашей бабушки и, войдя за рѣшетку, стала креститься и низко кланяться, мы стали дѣлать то же, думая, что на кладбищѣ старая нянька знаетъ лучше всѣхъ, что нужно дѣлать, можетъ быть, даже лучше мамочки, а ужъ куда лучше папы. Потомъ, сѣвъ на скамейку, она вынула изъ кармана булку и стала бросать кусочки птицамъ. Мы приняли участіе въ этомъ занятіи, потому что насъ забавляло, какъ воробьи, поворачивая головой, подскакивали все ближе и ближе и, проворно схвативъ кусокъ булки, улетали съ нимъ на еще голыя вѣтки ближайшихъ деревьевъ. Скормивъ всю булку, мы отправились гулять но кладбищу и читать надписи на крестахъ и памятникахъ. Кого только тутъ не было похоронено! И генералы, чуть не двѣнадцатаго года, и актрисы, и младенцы, и именитое купечество. И надъ всѣми росла та же зеленая трава, разстилали свои вѣтви еще не покрытыя зеленью деревья, и надъ ними было темно-синее небо, по которому бѣлыми клочьями буйно мчались весеннія облака. А нянька намъ говорила:
— Вотъ ужъ тутъ всѣ равны. Какъ-бы ты на землѣ ни тормошился, какихъ-бы чиновъ ни достигъ, а отъ савана да тесоваго дома не уйдешь. И все та же трава вырастетъ, будь ты грѣшный или праведный, богачъ или нищій, — смерть всѣхъ приравняетъ. А до послѣдняго часа никто, братцы, не равенъ.
— А вотъ, няня, еще въ церкви, когда мы причащались, тоже были всѣ равны.
— Это все-таки не то, что здѣсь. Тамъ милость Божія равна для всѣхъ, а человѣку, пока онъ живъ, равнымъ съ другимъ сдѣлаться трудно. Такъ ужъ насъ Господь создалъ. Тутъ ничего не подѣлаешь, какъ ни мудри.
