И намъ казалось, что мать была на нашей сторонѣ, потому что иначе, зачѣмъ-бы она намъ разсказывала о герояхъ и зачѣмъ-бы у нея на стѣнкѣ висѣлъ портретъ лорда Байрона, а на этажеркѣ стояла чугунная кукла Наполеона? Мы были ей благодарны, молча подсаживались къ ней и ласкались, а она гладила насъ по волосамъ, мечтая, вѣроятно, какъ хорошо было-бы, если-бы одинъ изъ насъ былъ Байрономъ, а другой Наполеономъ, а она, наша мамочка, была-бы не кондукторомъ и адвокатомъ, а „матерью великихъ людей“, какъ мы читали въ одной книжкѣ. Когда мы подымали на нее свои глаза, наши взгляды встрѣчались, и мы отлично понимали другъ друга. А умный пана все продолжалъ разсуждать.
Одинъ день въ году мы не ссорились съ нашими подругами, а наоборотъ, уступали имъ, вели себя тихо и скромно, потому что мы наглядно убѣждались, что есть мѣсто, гдѣ всѣ, рѣшительно всѣ равны. Это бывало въ тотъ день поста, когда насъ всѣхъ водили причащаться. Тутъ мы не толкались и не щипались, не возмущались, если впередъ насъ забирались дѣти нашего швейцара и незнакомыя намъ дѣвочки. Изъ одной и той же чаши, одной и той же ложечкой, одинъ и тотъ же священникъ, у котораго рука тряслась отъ старости, давалъ одинаковые кусочки просфоры, впитавшей въ себя красное вино, одинаково всѣмъ: и большимъ и маленькимъ, мужчинамъ и женщинамъ, богатымъ и бѣднымъ, и молодымъ офицерамъ и старымъ нищимъ, и умному папѣ и младшему дворнику, и швейцаровымъ ребятишкамъ и намъ, и милой мамочкѣ, такой молодой въ бѣломъ платьѣ, и толстой уличной торговкѣ. Дома мы играли чинно, боясь запачкать парадное платье и не споря съ отцомъ, потому что видѣли, что и онъ иногда правъ. Но на слѣдующій день
И нам казалось, что мать была на нашей стороне, потому что иначе, зачем бы она нам рассказывала о героях и зачем бы у неё на стенке висел портрет лорда Байрона, а на этажерке стояла чугунная кукла Наполеона? Мы были ей благодарны, молча подсаживались к ней и ласкались, а она гладила нас по волосам, мечтая, вероятно, как хорошо было бы, если бы один из нас был Байроном, а другой Наполеоном, а она, наша мамочка, была бы не кондуктором и адвокатом, а „матерью великих людей“, как мы читали в одной книжке. Когда мы подымали на нее свои глаза, наши взгляды встречались, и мы отлично понимали друг друга. А умный пана всё продолжал рассуждать.
Один день в году мы не ссорились с нашими подругами, а наоборот, уступали им, вели себя тихо и скромно, потому что мы наглядно убеждались, что есть место, где все, решительно все равны. Это бывало в тот день поста, когда нас всех водили причащаться. Тут мы не толкались и не щипались, не возмущались, если вперед нас забирались дети нашего швейцара и незнакомые нам девочки. Из одной и той же чаши, одной и той же ложечкой, один и тот же священник, у которого рука тряслась от старости, давал одинаковые кусочки просфоры, впитавшей в себя красное вино, одинаково всем: и большим и маленьким, мужчинам и женщинам, богатым и бедным, и молодым офицерам и старым нищим, и умному папе и младшему дворнику, и швейцаровым ребятишкам и нам, и милой мамочке, такой молодой в белом платье, и толстой уличной торговке. Дома мы играли чинно, боясь запачкать парадное платье и не споря с отцом, потому что видели, что и он иногда прав. Но на следующий день
