что все время мы проводили въ спорахъ о томъ, кто лучше: мужчина или женщина.
— А женщины не могутъ хорошо ѣздить верхомъ.
— Это все вздоръ, отлично умѣютъ, а вы не умѣете стряпать.
— Фу, какая ты глупая, а повара-то? вѣдь когда кухарка хочетъ похвастаться, всегда говоритъ: „кухарка за повара“.
— Ну, такъ вы не умѣете вышивать.
— А вы не можете быть гусарами.
— А вы не можете быть кормилицей.
— А Пушкинъ былъ мужчиной, что взяла?
— А у насъ есть Чарская.
— Однимъ словомъ, дрянь.
— Самъ-то ты дрянь.
И каждый разъ начинали съ тѣхъ же самыхъ глупостей. Когда же мы обращались къ отцу за разрѣшеніемъ нашихъ споровъ, онъ говорилъ, что, конечно, всѣ люди равны, и что если теперь это не всѣми еще признается, то наступитъ такое время, когда женщины будутъ и адвокатами, и боевыми генералами и кондукторами, а мужчины (ну, конечно, кормилицами они не будутъ) останутся тѣмъ же, чѣмъ и теперь. Эти отвѣты насъ очень сердили, потому что Маша и Клаша торжествовали и показывали намъ языки, мы ихъ потихоньку поколачивали по старой памяти и отправлялись къ нянькѣ Прасковьѣ, которая разсуждала всегда гораздо болѣе утѣшительно, нежели умный папа. Мы ей повѣряли наши горя, а она, почесавъ вязальной спицей голову, говорила:
— Чего только не выдумаютъ. Не нами это заведено, не нами и кончится. Хоть меня возьми: хоть бы меня смолоду учили, да развѣ я могла бы, какъ акробатъ, по канату ходить? Вѣдь это какъ кому Богъ далъ
что всё время мы проводили в спорах о том, кто лучше: мужчина или женщина.
— А женщины не могут хорошо ездить верхом.
— Это всё вздор, отлично умеют, а вы не умеете стряпать.
— Фу, какая ты глупая, а повара-то? ведь когда кухарка хочет похвастаться, всегда говорит: „кухарка за повара“.
— Ну, так вы не умеете вышивать.
— А вы не можете быть гусарами.
— А вы не можете быть кормилицей.
— А Пушкин был мужчиной, что взяла?
— А у нас есть Чарская.
— Одним словом, дрянь.
— Сам-то ты дрянь.
И каждый раз начинали с тех же самых глупостей. Когда же мы обращались к отцу за разрешением наших споров, он говорил, что, конечно, все люди равны, и что если теперь это не всеми еще признается, то наступит такое время, когда женщины будут и адвокатами, и боевыми генералами и кондукторами, а мужчины (ну, конечно, кормилицами они не будут) останутся тем же, чем и теперь. Эти ответы нас очень сердили, потому что Маша и Клаша торжествовали и показывали нам языки, мы их потихоньку поколачивали по старой памяти и отправлялись к няньке Прасковье, которая рассуждала всегда гораздо более утешительно, нежели умный папа. Мы ей поверяли наши горя, а она, почесав вязальной спицей голову, говорила:
— Чего только не выдумают. Не нами это заведено, не нами и кончится. Хоть меня возьми: хоть бы меня смолоду учили, да разве я могла бы, как акробат, по канату ходить? Ведь это как кому Бог дал
