и кто къ чему приставленъ. Вѣдь ты посмотри вокругъ себя: тогда-бы не было ни лисицы, ни зайцевъ, ни березъ, ни сосенъ, ни лѣта, ни зимы, и все было-бы на одинъ манеръ. Конечно, папаша человѣкъ умный, только онъ сидитъ въ своемъ кабинетѣ и ничего не видитъ. Онъ, поди, сердечный, овса отъ пшеницы отличить не можетъ, ни осины отъ березы. Опять птица: сколько, ихъ разныхъ породъ и всѣ для чего-нибудь нужны; да и въ одной породѣ, хотя бы куры, одна отъ другой отличается: и перышки разныя, и характеръ. Пѣтухъ тебѣ нести яицъ не станетъ. Какъ-же тутъ ихъ всѣхъ уравнять? А ужъ про людей и говорить нечего; одинъ человѣкъ скромный, другой хулиганъ отчаянный, одинъ тебѣ умный, а другой дуракъ-дуракомъ. Ну, какъ тутъ быть? Это ужъ, какъ кто къ чему приставленъ.
Тогда насъ эти разсужденія очень утѣшали, и мы вѣрили имъ больше, чѣмъ скучнымъ словамъ отца, который говорилъ, что нужно дать возможность и право развивать свои способности на любомъ поприщѣ, безъ различія пола, состоянія и исповѣданія. На отца мы сердились и хотѣли побить его его же собственнымъ оружіемъ: когда онъ намъ давалъ читать книгу, мы ее не читали, а выбирали какую-нибудь самую неподходящую, увѣряя, что всѣ книги равны; за обѣдомъ ѣли одно сладкое, говоря, что это все равно, что ѣсть супъ. Конечно, мы были глупые мальчики, отецъ приходилъ въ отчаяніе и ворчалъ:
— Это чортъ знаетъ, что такое! Какіе-то хулиганы растутъ.
Наша мама улыбалась и говорила отцу:
— Ты, отчасти, самъ виноватъ: дѣти не могутъ всего понимать, а чувство равенства очевидно не врождено людямъ, а благопріобрѣтаемо, иначе оно не встрѣчало бы такого отпора.
и кто к чему приставлен. Ведь ты посмотри вокруг себя: тогда бы не было ни лисицы, ни зайцев, ни берез, ни сосен, ни лета, ни зимы, и всё было бы на один манер. Конечно, папаша человек умный, только он сидит в своем кабинете и ничего не видит. Он, поди, сердечный, овса от пшеницы отличить не может, ни осины от березы. Опять птица: сколько, их разных пород и все для чего-нибудь нужны; да и в одной породе, хотя бы куры, одна от другой отличается: и перышки разные, и характер. Петух тебе нести яиц не станет. Как же тут их всех уравнять? А уж про людей и говорить нечего; один человек скромный, другой хулиган отчаянный, один тебе умный, а другой дурак-дураком. Ну, как тут быть? Это уж, как кто к чему приставлен.
Тогда нас эти рассуждения очень утешали, и мы верили им больше, чем скучным словам отца, который говорил, что нужно дать возможность и право развивать свои способности на любом поприще, без различия пола, состояния и исповедания. На отца мы сердились и хотели побить его его же собственным оружием: когда он нам давал читать книгу, мы ее не читали, а выбирали какую-нибудь самую неподходящую, уверяя, что все книги равны; за обедом ели одно сладкое, говоря, что это всё равно, что есть суп. Конечно, мы были глупые мальчики, отец приходил в отчаяние и ворчал:
— Это чёрт знает, что такое! Какие-то хулиганы растут.
Наша мама улыбалась и говорила отцу:
— Ты, отчасти, сам виноват: дети не могут всего понимать, а чувство равенства очевидно не врождено людям, а благоприобретаемо, иначе оно не встречало бы такого отпора.
