[174]
Никто въ свѣтѣ не знаетъ столько сказокъ, сколько знаетъ ихъ Оле-Закрой Глазки.[1] Вотъ мастеръ-то разсказывать!
Вечеромъ, когда дѣти преспокойно сидятъ за столомъ или на своихъ скамеечкахъ, является Оле-Закрой Глазки. Онъ обутъ въ одни чулки и тихо-тихо подымается по лѣстницѣ; потомъ осторожно пріотворитъ дверь, неслышно шагнетъ въ комнату и слегка прыснетъ дѣтямъ въ глаза сладкимъ
[175]молокомъ. Въ рукахъ у него маленькая спринцовка, и молоко брызжетъ изъ нея тоненькой-тоненькой струйкой. Тогда вѣки у дѣтей начинаютъ слипаться, и они ужъ не могутъ разглядѣть Оле, а онъ подкрадывается къ нимъ сзади и начинаетъ легонько дуть имъ въ затылки. Подуетъ, и головки у нихъ сейчасъ отяжелѣютъ. Боли при этомъ никакой,—у Оле-Закрой Глазки нѣтъ, вѣдь, злого умысла; онъ хочетъ только, чтобы дѣти угомонились, а для этого ихъ непремѣнно надо уложить въ постель! Ну, вотъ, онъ и уложитъ ихъ, а потомъ ужъ начинаетъ разсказывать сказки.
Когда дѣти заснутъ, Оле-Закрой Глазки присаживается къ нимъ на постель; одѣтъ онъ чудесно; на немъ шелковый кафтанъ, только нельзя сказать, какого цвѣта: онъ отливаетъ то голубымъ, то зеленымъ, то краснымъ, смотря по тому, въ какую сторону повернется Оле. Подъ мышками у него по зонтику: одинъ съ картинками, который онъ раскрываетъ надъ хорошими дѣтьми, и тогда имъ всю ночь снятся чудеснѣйшія сказки, а другой совсѣмъ простой, гладкій, который онъ развертываетъ надъ нехорошими дѣтьми; эти спятъ всю ночь, какъ чурбаны, и поутру оказывается, что они ровно ничего не видали во снѣ!
Послушаемъ же о томъ, какъ Оле-Закрой Глазки навѣщалъ каждый вечеръ одного маленькаго мальчика Яльмара и разсказывалъ ему сказки! Это будетъ цѣлыхъ семь сказокъ,—въ недѣлѣ, вѣдь, семь дней.
ПОНЕДѢЛЬНИКЪ.
— Ну, вотъ,—сказалъ Оле-Закрой Глазки, уложивъ Яльмара въ постель:—теперь разуберемъ комнату!
И въ одинъ мигъ всѣ комнатные цвѣты и растенія выросли въ большія дерева, которыя протянули свои длинныя вѣтви вдоль стѣнъ къ самому потолку; вся комната превратилась въ чудеснѣйшую бесѣдку. Вѣтки деревъ были усѣяны цвѣтами; каждый цвѣтокъ по красотѣ и запаху былъ лучше розы, а вкусомъ слаще варенья; плоды же блестѣли, какъ золотые. Еще на деревьяхъ были пышки, которыя чуть не лопались отъ изюмной начинки. Просто чудо что такое! Вдругъ поднялись ужасные стоны въ ящикѣ стола, гдѣ лежали учебныя принадлежности Яльмара.
— Что тамъ такое!—сказалъ Оле-Закрой Глазки, пошелъ и выдвинулъ ящикъ.
[176]
Оказалось, что это рвала и метала аспидная доска:[2] въ рѣшеніе написанной на ней задачи вкралась ошибка, и всѣ вычисленія готовы были распасться; грифель скакалъ и прыгалъ на своей веревочкѣ, точно собачка; онъ очень желалъ помочь дѣлу, да не могъ. Громко стонала и тетрадь Яльмара; просто ужасъ бралъ, слушая ее! На каждой страницѣ, въ началѣ каждой строки, стояли чудесныя большія и рядомъ съ ними маленькія буквы,—это была пропись; возлѣ же шли другія, воображавшія, что держатся такъ же твердо. Ихъ писалъ самъ Яльмаръ, и они, казалось, спотыкались объ линейки, на которыхъ должны были бы стоять.
— Вотъ какъ надо держаться!—говорила пропись.—Вотъ такъ, съ легкимъ наклономъ направо!
— Ахъ, мы бы и рады,—отвѣчали буквы Яльмара:—да не можемъ! Мы такія плохонькія!
— Такъ я угощу васъ дѣтскимъ порошкомъ![3]—сказалъ Оле-Закрой Глазки.
— Ай, нѣтъ, нѣтъ!—закричали они и выпрямились такъ, что любо!
— Ну, теперь намъ не до сказокъ!—сказалъ Оле-Закрой Глазки.—Будемъ-ка упражняться! Разъ-два! разъ-два!
И онъ довелъ буквы Яльмара до того, что онѣ стояли ровно и бодро, какъ любая пропись. Но когда Оле-Закрой Глазки ушелъ, и Яльмаръ утромъ проснулся, они смотрѣли такими же жалкими, какъ прежде.
ВТОРНИКЪ.
Какъ только Яльмаръ улегся, Оле-Закрой Глазки дотронулся своею волшебною спринцовкой до комнатной мебели, и всѣ вещи сейчасъ же начали болтать между собою; всѣ, кромѣ плевальницы; эта молчала и сердилась про себя на ихъ суетность: говорить только о себѣ, да о себѣ и даже не подумать о той, что такъ скромно стоитъ въ углу и позволяетъ въ себя плевать!
Надъ комодомъ висѣла большая картина въ золоченой рамѣ; на ней была изображена красивая мѣстность: высокія, старыя деревья, трава, цвѣты и большая рѣка, убѣгавшая мимо чудныхъ дворцовъ, за лѣсъ, въ далекое море.
Оле-Закрой Глазки дотронулся волшебною спринцовкой до картины, и нарисованныя на ней птицы запѣли, вѣтви деревьевъ
[177]зашевелились, а облака понеслись по небу; видно было даже, какъ скользила по картинѣ ихъ тѣнь.
Затѣмъ Оле приподнялъ Яльмара къ рамѣ, и мальчикъ сталъ ногами прямо въ высокую траву. Солнышко свѣтило на него сквозь вѣтви деревьевъ, онъ побѣжалъ къ водѣ и усѣлся въ лодочку, которая колыхалась у берега. Лодочка была выкрашена красною и бѣлою краской, паруса блестѣли, какъ серебряные, и шесть лебедей, въ золотыхъ коронахъ, съ сіяющими голубыми звѣздами на головахъ, повлекли лодочку вдоль зеленыхъ лѣсовъ, гдѣ деревья разсказывали о разбойникахъ и вѣдьмахъ, а цвѣты—о прелестныхъ маленькихъ эльфахъ и о томъ, что разсказывали имъ бабочки.
Чудеснѣйшія рыбы съ серебристою и золотистою чешуей плыли за лодкой, ныряли и плескали въ водѣ хвостами; красныя, голубыя, большія и маленькія птицы летѣли за Яльмаромъ двумя длинными вереницами; комары танцовали, а майскіе жуки гудѣли; всѣмъ хотѣлось провожать Яльмара, и у каждаго была для него наготовѣ сказка.
Да, вотъ такъ было плаванье!
Лѣса то густѣли и темнѣли, то становились похожими на чудеснѣйшіе сады, освѣщенные солнцемъ и усѣянные цвѣтами. По берегамъ рѣки лежали большіе хрустальные и мраморные дворцы; на балконахъ ихъ стояли принцессы, и все это были знакомыя Яльмару дѣвочки, съ которыми онъ часто игралъ.
Всѣ онѣ протягивали ему руки, и каждая держала въ правой рукѣ славнаго обсахареннаго пряничнаго поросенка. Яльмаръ, проплывая мимо, схватывался за одинъ конецъ пряника, принцесса крѣпко держалась за другой, и пряникъ разламывался пополамъ; каждый получалъ свою долю, но Яльмаръ побольше, принцесса поменьше. У всѣхъ дворцовъ стояли на часахъ маленькіе принцы; они отдавали Яльмару честь золотыми саблями и осыпали его дождемъ изюма и оловянныхъ солдатиковъ,—вотъ что значитъ настоящіе-то принцы!
Яльмаръ плылъ черезъ лѣса, черезъ какіе-то огромные залы и города… Проплылъ онъ и черезъ тотъ городъ, гдѣ жила его старая няня, которая няньчила его, когда онъ былъ еще малюткой и очень любила его. И вотъ онъ увидалъ ее; она кланялась, посылала ему рукою воздушные поцѣлуи и пѣла хорошенькую пѣсенку, которую сама сложила и прислала Яльмару:
[178]
Мой Яльмаръ, тебя вспоминаю
Почти каждый день, каждый часъ!
Сказать не могу, какъ желаю
Тебя увидать вновь, хоть разъ!
Тебя, вѣдь, я въ люлькѣ качала,
Учила ходить, говорить,
И въ щечки, и въ лобъ цѣловала,
Такъ—ка̀къ мнѣ тебя не любить!
Люблю тебя, ангелъ ты мой дорогой!
Да будетъ вовѣки Господь Богъ съ тобой!
И птички подпѣвали ей, цвѣты приплясывали, а старыя ивы кивали головами, какъ будто Оле-Закрой Глазки и имъ разсказывалъ сказку.
СРЕДА.
Ну и дождь лилъ! Яльмаръ слышалъ этотъ страшный шумъ даже во снѣ; когда же Оле-Закрой Глазки открылъ окно, оказалось, что вода стояла вровень съ окномъ. Цѣлое озеро! Зато къ самому дому причалилъ великолѣпнѣйшій корабль.
— Хочешь прокатиться, Яльмаръ?—спросилъ Оле.—Побываешь ночью въ чужихъ земляхъ, а къ утру—опять дома!
И вотъ Яльмаръ, разодѣтый по праздничному, очутился на кораблѣ. Погода сейчасъ же прояснилась, и они поплыли по улицамъ, мимо церкви,—кругомъ было одно сплошное огромное озеро. Наконецъ, они уплыли такъ далеко, что земля совсѣмъ скрылась у нихъ съ глазъ. По поднебесью неслась стая аистовъ; они тоже собрались въ чужіе теплые края и летѣли длинною вереницей, одинъ за другимъ. Они были въ пути уже много, много дней, и одинъ изъ нихъ такъ усталъ, что крылья почти отказывались ему служить. Онъ летѣлъ позади всѣхъ, потомъ отсталъ и началъ опускаться на своихъ распущенныхъ крыльяхъ все ниже и ниже, вотъ взмахнулъ ими еще раза два, но все напрасно! Скоро онъ задѣлъ за мачту корабля, скользнулъ по снастямъ и—бухъ!—сталъ прямо на палубу.
Юнга подхватилъ его и посадилъ въ птичникъ къ курамъ, уткамъ и индѣйкамъ. Бѣдняга аистъ стоялъ и уныло озирался кругомъ.
— Ишь, какой!—сказали куры.
А индѣйскій пѣтухъ надулся, какъ только могъ, и спросилъ
[179]у аиста, кто онъ таковъ; утки же пятились, подталкивали другъ друга и крякали.
И аистъ разсказалъ имъ о жаркой Африкѣ, о пирамидахъ и о страусахъ, которые носятся по пустынѣ съ быстротой дикихъ лошадей, но утки ничего этого не поняли и опять стали подталкивать одна другую:
— Ну, не глупъ-ли онъ?
— Конечно, глупъ!—сказалъ индѣйскій пѣтухъ и сердито забормоталъ. Аистъ замолчалъ и сталъ думать о своей Африкѣ про себя.
— Какія у васъ чудесныя, тонкія ноги!—сказалъ индѣйскій пѣтухъ.—Почемъ аршинъ?
— Крякъ! крякъ! крякъ!—закрякали смѣшливыя утки, но аистъ какъ будто и не слыхалъ.
— Могли бы и вы посмѣяться съ нами!—сказалъ аисту индѣйскій пѣтухъ.—Очень забавно было сказано! Да куда, это, вѣрно, слишкомъ низменно для него! Вообще нельзя сказать, чтобы онъ отличался понятливостью! Что-жъ, будемъ забавлять самихъ себя!
И курицы кудахтали, утки крякали, и это ихъ ужасно забавляло.
Но Яльмаръ подошелъ къ птичнику, открылъ дверцу, поманилъ аиста, и тотъ выпрыгнулъ къ нему на палубу,—теперь онъ успѣлъ отдохнуть. И вотъ, аистъ какъ будто поклонился Яльмару въ знакъ благодарности, взмахнулъ широкими крыльями и полетѣлъ въ теплые края. А курицы закудахтали, утки закрякали, индѣйскій же пѣтухъ такъ надулся, что гребешокъ у него весь налился кровью.
— Завтра изъ васъ сварятъ супъ!—сказалъ Яльмаръ и проснулся опять въ своей маленькой кроваткѣ.
Славное путешествіе сдѣлали они ночью съ Оле-Закрой Глазки!
ЧЕТВЕРГЪ.
— Знаешь что?—сказалъ Оле-Закрой Глазки.—Только не испугайся! Я сейчасъ покажу тебѣ мышку!—И правда, въ рукѣ у него была прехорошенькая мышка.—Она явилась пригласить тебя на свадьбу! Двѣ мышки собираются сегодня ночью вступить въ бракъ. Живутъ онѣ подъ поломъ мамашиной кладовой. Чудесное помѣщеніе, говорятъ!
[180]
— А какъ же я пройду сквозь маленькую дырочку въ полу?—спросилъ Яльмаръ.
— Ужъ положись на меня!—сказалъ Оле-Закрой Глазки.—Ты у меня сдѣлаешься маленькимъ.
И онъ дотронулся до мальчика своею волшебною спринцовкой. Яльмаръ вдругъ сталъ уменьшаться, уменьшаться и, наконецъ, сдѣлался величиною всего съ пальчикъ.
— Теперь можно будетъ одолжиться мундиромъ у оловяннаго солдатика. Я думаю, этотъ нарядъ будетъ вполнѣ подходящимъ: мундиръ, вѣдь, такъ краситъ, ты же идешь въ гости!
— Ну, хорошо!—согласился Яльмаръ и былъ наряженъ чудеснѣйшимъ оловяннымъ солдатикомъ.
— Не угодно-ли вамъ сѣсть въ наперстокъ вашей матушки!—сказала Яльмару мышка.—Я буду имѣть честь отвезти васъ.
— Ахъ, неужели вы сами будете безпокоиться, барышня!—сказалъ Яльмаръ, и вотъ они поѣхали на мышиную свадьбу.
Проскользнувъ въ дырочку, прогрызенную мышами въ полу, они попали сначала въ длинный, узкій проходъ-корридоръ, въ которомъ какъ разъ только и можно было проѣхать въ наперсткѣ. Корридоръ былъ иллюминованъ гнилушками.
— Вѣдь, чудный запахъ?—спросила мышка-возница.—Весь корридоръ смазанъ саломъ! Что можетъ быть лучше?
Наконецъ, добрались и до самой залы, гдѣ праздновалась свадьба. Направо, перешептываясь и пересмѣиваясь между собой, стояли все мышки-дамы, а налѣво, покручивая лапками усы, мышки-кавалеры. По самой же серединѣ, на выдолбленной коркѣ сыра, возвышались сами женихъ съ невѣстой и страшно цѣловались на глазахъ у всѣхъ. Что-жъ, они были, вѣдь, обручены и готовились вступить въ бракъ.
А гости все прибывали, да прибывали; мыши чуть не давили другъ друга на смерть, и вотъ, счастливая парочка помѣстилась въ самыхъ дверяхъ, такъ что никому больше нельзя было ни войти, ни выйти. Зала, какъ и корридоръ, вся была смазана саломъ; другого угощенья и не было; въ видѣ же дессерта гостей обносили горошиной, на которой одна родственница новобрачныхъ выгрызла ихъ имена, т. е., конечно, всего-на-всего двѣ первыя буквы. Диво, да и только!
Всѣ мыши объявили, что свадьба была великолѣпная, и что время проведено очень пріятно.
Яльмаръ поѣхалъ домой. Довелось и ему побывать въ
[181]знатной компаніи; зато пришлось порядкомъ съежиться и облечься въ мундиръ оловяннаго солдатика.
ПЯТНИЦА.
— Просто не вѣрится, сколько есть пожилыхъ людей, которымъ страхъ какъ хочется залучить меня къ себѣ!—сказалъ Оле-Закрой Глазки.—Особенно желаютъ этого тѣ, кто сдѣлалъ что-нибудь дурное. „Добренькій, миленькій Оле“, говорятъ они мнѣ: „мы просто не можемъ сомкнуть глазъ, лежимъ безъ сна всю ночь напролетъ и видимъ вокругъ себя всѣ свои дурныя дѣла. Они, точно гадкіе, маленькіе тролли, сидятъ по краямъ постели и брызжутъ на насъ кипяткомъ. Мы бы съ удовольствіемъ заплатили тебѣ, Оле!“ добавляютъ они съ глубокимъ вздохомъ. „Спокойной же ночи, Оле! Деньги на окнѣ!“ Да что мнѣ деньги! Я ни къ кому не прихожу за деньги!
— За что бы намъ взяться сегодня ночью?—спросилъ Яльмаръ.
— Не хочешь-ли опять побывать на свадьбѣ? Только не на такой, какъ вчера. Большая кукла твоей сестры, та, что одѣта мальчикомъ и зовется Германомъ, хочетъ повѣнчаться съ куклой Бертой; кромѣ того, сегодня день рожденія куклы и потому готовится много подарковъ!
— Знаю, знаю!—сказалъ Яльмаръ.—Какъ только кукламъ понадобится новое платье, сестра сейчасъ празднуетъ ихъ рожденіе или свадьбу. Это ужъ было сто разъ!
— Да, а сегодня ночью будетъ сто первый и, значитъ, послѣдній! Оттого и готовится нѣчто необыкновенное. Взгляни-ка!
Яльмаръ взглянулъ на столъ. Тамъ стоялъ домикъ изъ картона; окна были освѣщены и всѣ оловянные солдатики держали ружья на караулъ. Женихъ съ невѣстой задумчиво сидѣли на полу, прислонившись къ ножкѣ стола; да, имъ таки было о чемъ задуматься! Оле-Закрой Глазки, наряженный въ бабушкину черную юбку, обвѣнчалъ ихъ, и вотъ, вся комнатная мебель запѣла, на мотивъ марша, забавную пѣсенку, которую написалъ карандашъ.
Затянемъ пѣсенку дружнѣй,
Какъ вѣтеръ пусть несется!
Хотя чета наша ей-ей
Ничѣмъ не отзовется.
Изъ лайки[4] оба и торчатъ
На палкахъ безъ движенья,
Зато роскошенъ ихъ нарядъ—
Глазамъ на заглядѣнье!
Итакъ, прославимъ пѣсней ихъ:
Ура! невѣста и женихъ!
Затѣмъ молодые получили подарки, но отказались отъ всего съѣдобнаго; они были сыты своей любовью.
— Что-жъ, поѣхать намъ теперь на дачу или отправиться за-границу?—спросилъ молодой.
На совѣтъ пригласили ласточку и старую курицу, которая уже пять разъ была насѣдкой. Ласточка разсказала о теплыхъ краяхъ, гдѣ зрѣютъ сочныя, тяжелыя виноградныя кисти, гдѣ воздухъ такъ мягокъ, а горы расцвѣчены такими красками, о какихъ здѣсь не имѣютъ и понятія.
— Тамъ нѣтъ зато нашей зеленой капусты!—сказала курица.—Разъ я со всѣми своими цыплятами провела лѣто въ деревнѣ; тамъ была цѣлая куча песку, въ которомъ мы могли рыться и копаться сколько угодно! Кромѣ того, намъ былъ открытъ входъ въ огородъ съ капустой! Ахъ, какая она была зеленая! Не знаю, что можетъ быть красивѣе!
— Да, вѣдь, одинъ кочанъ похожъ на другой, какъ двѣ капли воды!—сказала ласточка.—Къ тому же здѣсь такъ часто бываетъ дурная погода.
— Ну, къ этому можно привыкнуть—сказала курица.
— А какой тутъ холодъ! Того и гляди замерзнешь! Ужасно холодно!
— То-то и хорошо для капусты!—сказала курица.—-Да, наконецъ, и у насъ бываетъ тепло! Вѣдь, четыре года тому назадъ лѣто стояло у насъ цѣлыхъ пять недѣль! Да какая жарища-то была! Всѣ задыхались! Кстати сказать, у насъ нѣтъ тѣхъ ядовитыхъ животныхъ, какъ у васъ тамъ! Нѣтъ и разбойниковъ! Надо быть никуда негоднымъ созданьемъ, чтобы не находить нашу страну самою лучшею въ мірѣ! Такое созданье не достойно и жить въ ней!—Тутъ курица заплакала.—Я, вѣдь, тоже путешествовала, какъ же! Цѣлыхъ двѣнадцать миль проѣхала въ боченкѣ! И никакого удовольствія нѣтъ въ путешествіи!
— Да, курица особа вполнѣ достойная!—сказала кукла Берта.—Мнѣ тоже вовсе не нравится ѣздить по горамъ,—то
[183]вверхъ, то внизъ, то вверхъ, то внизъ! Нѣтъ, мы переѣдемъ на дачу въ деревню, гдѣ есть песочная куча, и будемъ гулять въ огородѣ съ капустой.
На томъ и порѣшили.
СУББОТА.
— А сегодня будешь разсказывать?—спросилъ Яльмаръ, какъ только Оле-Закрой Глазки уложилъ его въ постель.
— Сегодня некогда!—отвѣтилъ Оле и раскрылъ надъ мальчикомъ свой красивый зонтикъ.—Погляди-ка вотъ на этихъ китайцевъ!
Зонтикъ былъ похожъ на большую китайскую чашу, росписанную голубыми деревьями и узенькими мостиками, на которыхъ стояли, кивая головами, маленькіе китайцы.
— Сегодня надо будетъ принарядить къ завтрашнему дню весь міръ!—продолжалъ Оле.—Завтра, вѣдь, святой день, воскресенье! Мнѣ надо пойти на колокольню, посмотрѣть, вычистили-ли церковные карлики всѣ колокола,—не то они плохо будутъ звонить завтра; потомъ надо въ поле, посмотрѣть, смелъ-ли вѣтеръ пыль съ травы и листьевъ. Самая же трудная работа еще впереди: надо снять съ неба и перечистить всѣ звѣздочки. Я собираю ихъ въ свой передникъ, но приходится, вѣдь, нумеровать каждую звѣздочку и каждую дырочку, гдѣ она сидѣла, чтобы потомъ размѣстить ихъ, какъ слѣдуетъ, иначе онѣ плохо будутъ держаться и посыпятся съ неба одна за другой!
— Послушайте-ка вы, господинъ Оле-Закрой Глазки!—сказалъ вдругъ висѣвшій на стѣнѣ старый портретъ.—Я прадѣдушка Яльмара и очень вамъ благодаренъ за то, что вы разсказываете мальчику сказки; но вы не должны извращать его понятій. Звѣзды нельзя снимать съ неба и чистить. Звѣзды такія же свѣтила, какъ наша земля, тѣмъ-то онѣ и хороши!
— Спасибо тебѣ, прадѣдушка!—отвѣчалъ Оле-Закрой Глазки.—Спасибо! Ты—глава фамиліи, „старая голова“,но я все-таки постарше тебя! Я старый язычникъ; римляне и греки звали меня богомъ сновидѣній! Я имѣлъ и имѣю входъ въ знатнѣйшіе дома, и знаю, какъ обходиться и съ большими и съ малыми! Можешь теперь разсказывать самъ!
— И Оле-Закрой Глазки ушелъ, взявъ подъ мышку свой зонтикъ.
[184]
— Ну, ужъ нельзя и высказать своего мнѣнія!—сказалъ старый портретъ.
Тутъ Яльмаръ проснулся.
ВОСКРЕСЕНЬЕ.
— Добрый вечеръ!—сказалъ Оле-Закрой Глазки.
Яльмаръ кивнулъ ему головкой, вскочилъ и повернулъ прадѣдушкинъ портретъ лицомъ къ стѣнѣ, чтобы онъ опять не вмѣшался въ разговоръ.
— А теперь ты разскажи мнѣ сказки про пять зеленыхъ горошинъ, родившихся въ одной шелухѣ, про пѣтушиную ногу, которая ухаживала за куриной ногой, и про штопальную иглу, что воображала себя швейной иголкой.
— Ну, хорошенькаго понемножку!—сказалъ Оле-Закрой Глазки.—Я лучше покажу тебѣ кое-что. Я покажу тебѣ своего брата, его тоже зовутъ Оле-Закрой Глазки, но онъ ни къ кому не является больше одного раза въ жизни. Когда же явится, беретъ человѣка, сажаетъ къ себѣ на лошадь и разсказываетъ ему сказки. Онъ знаетъ только двѣ: одна такъ безподобно хороша, что никто и представить себѣ не можетъ, а другая такъ ужасна, что… да нѣтъ, невозможно даже и сказать—какъ!
Тутъ Оле-Закрой Глазки приподнялъ Яльмара, поднесъ его къ окну и сказалъ:
— Сейчасъ увидишь моего брата, другого Оле-Закрой Глазки. Люди зовутъ его также смертью. Видишь, онъ вовсе не такой страшный, какимъ рисуютъ его на картинкахъ! Кафтанъ на немъ весь вышитъ серебромъ, что твой гусарскій мундиръ; за плечами развѣвается черный бархатный плащъ! Гляди, какъ онъ скачетъ въ галопъ!
И Яльмаръ увидалъ какъ мчался во весь опоръ другой Оле-Закрой Глазки и сажалъ къ себѣ на лошадь и старыхъ и малыхъ. Однихъ онъ сажалъ передъ собою, другихъ позади; но сначала всегда спрашивалъ:
— Какія у тебя отмѣтки за поведеніе?
— Хорошія!—отвѣчали всѣ.
— Покажите-ка!—говорилъ онъ.
Приходилось показать, и вотъ, тѣхъ, у кого были отличныя, или хорошія отмѣтки, онъ сажалъ впереди себя и разсказывалъ имъ чудную сказку, а тѣхъ, у кого были
[185]посредственныя или плохія—позади себя, и эти должны были слушать ужасную сказку. Они тряслись отъ страха, плакали и хотѣли спрыгнуть съ лошади, да не могли—они сразу крѣпко приростали къ сѣдлу.
— Но, вѣдь, смерть—чудеснѣйшій Оле-Закрой Глазки!—сказалъ Яльмаръ.—И я ничуть не боюсь его!
— Да и нечего бояться!—сказалъ Оле.—Смотри только, чтобы у тебя всегда были хорошія отмѣтки за поведеніе!
— Да, вотъ это поучительно!—пробормоталъ прадедушкинъ портретъ.—Все-таки, значитъ, не мѣшаетъ иногда высказать свое мнѣніе!
И онъ былъ очень доволенъ.
Вотъ тебѣ и вся исторія объ Оле-Закрой Глазки! А вечеромъ пусть онъ самъ разскажетъ тебѣ еще что-нибудь.
