Прошло еще пять дней, и я настолько окрѣпъ, что пѣшкомъ, безъ малѣйшей усталости, дошелъ до избушки на курьихъ ножкахъ. Когда я ступилъ на ея порогъ, то сердце забилось съ тревожнымъ страхомъ у меня въ груди. Почти двѣ недѣли не видалъ я Олеси и теперь особенно ясно понялъ, какъ была она мнѣ близка и мила. Держась за скобку двери, я нѣсколько секундъ медлилъ и едва переводилъ дыханіе. Въ нерѣшимости я даже закрылъ глаза на нѣкоторое время, прежде чѣмъ толкнуть дверь…
Въ впечатлѣніяхъ, подобныхъ тѣмъ, которыя послѣдовали за моимъ входомъ, никогда невозможно разобраться… Развѣ можно запомнить слова, произносимыя въ первые моменты встрѣчи матерью и сыномъ, мужемъ и женой, или двумя влюбленными? Говорятся самыя простыя, самыя обиходныя фразы, смѣшныя даже, если ихъ записывать съ точностью на бумагѣ. Но здѣсь каждое слово умѣстно и безконечно мило уже потому, что говорится оно самымъ дорогимъ на свѣтѣ голосомъ.
Я помню, очень ясно помню только то, что ко мнѣ быстро обернулось блѣдное лицо Олеси, и что на этомъ прелестномъ, новомъ для меня лицѣ въ одно мгновеніе отразились, смѣняя другъ друга, недоумѣніе, испугъ, тревога и нѣжная, сіяющая улыбка любви… Старуха что-то шамкала, топчась возлѣ меня, но я не слышалъ ея привѣтствій. Голосъ Олеси донесся до меня, какъ сладкая музыка:
— Что̀ съ вами случилось? Вы были больны? Охъ, какъ же вы исхудали, бѣдный мой.
Я долго не могъ ей ничего отвѣтить, и мы молча стояли другъ противъ друга, держась за руки, прямо, глубоко и радостно смотря другъ другу въ глаза. Эти нѣсколько молчаливыхъ секундъ я всегда считаю самыми счастливыми въ моей жизни,—никогда, никогда, ни раньше ни позднѣе, я не испытывалъ такого чистаго, полнаго, всепоглощающаго восторга. И какъ много я читалъ въ большихъ темныхъ глазахъ Олеси: и волненіе встрѣчи, и упрекъ за мое долгое отсутствіе, и горячее признаніе въ любви… Я почувствовалъ, что вмѣстѣ съ этимъ взглядомъ Олеся отдаетъ мнѣ радостно, безъ всякихъ условій и колебаній, все свое существо.
Она первая нарушила это очарованіе, указавъ мнѣ медленнымъ движеніемъ вѣкъ на Мануйлиху. Мы усѣлись рядомъ, и Олеся принялась подробно и заботливо разспрашивать меня о ходѣ моей болѣзни, о лѣкарствахъ, которыя я принималъ, о словахъ и мнѣніяхъ доктора (два раза пріѣзжавшаго ко мнѣ изъ мѣстечка). Про доктора она заставила меня разсказать нѣсколько разъ подъ рядъ, и я порою замѣчалъ на ея губахъ бѣглую насмѣшливую улыбку.
— Ахъ, зачѣмъ я не знала, что вы захворали! — воскликнула она съ нетерпѣливымъ сожалѣніемъ.—Я бы въ одинъ день васъ на ноги поставила… Ну, какъ же имъ можно довѣриться, когда они ничего, ни-че-го не понимаютъ? Почему вы за мной не послали?
Я замялся.
— Видишь ли, Олеся… это и случилось такъ внезапно… и кромѣ того я боялся тебя безпокоить. Ты въ послѣднее время стала со мной какая-то странная, точно все сердилась на меня, или надоѣлъ я тебѣ… Послушай, Олеся,—прибавилъ я, понижая голосъ:—намъ съ тобой много, много нужно поговорить… только однимъ… понимаешь?
Она тихо опустила вѣки въ знакъ согласія, потомъ боязливо оглянулась на бабушку и быстро шепнула:
— Да… я и сама хотѣла… потомъ… подождите…
Едва только закатилось солнце, какъ Олеся стала меня торопить итти домой.
— Собирайтесь, собирайтесь скорѣе,—говорила она, увлекая меня за руку со скамейки.—Если васъ теперь сыростью охватитъ,—болѣзнь сейчасъ же назадъ вернется.
— А ты куда же, Олеся?—спросила вдругъ Мануйлиха, видя, что ея внучка поспѣшно набросила на голову большой сѣрый шерстяной платокъ.
— Пойду… провожу немножко,—отвѣтила Олеся.
Она произнесла это равнодушно, глядя не на бабушку, а въ окно, но въ ея голосѣ я уловилъ чуть замѣтный оттѣнокъ раздраженія.
— Пойдешь-таки?—съ удареніемъ переспросила старуха.
Глаза Олеси сверкнули и въ упоръ остановились на лицѣ Мануйлихи.
— Да, и пойду!—возразила она надменно.—Ужъ давно объ этомъ говорено и переговорено… Мое дѣло, мой и отвѣтъ.
— Эхъ, ты!..—съ досадой и укоризной воскликнула старуха.
Она хотѣла еще что-то прибавить, но только махнула рукой, поплелась своей дрожащей походкой въ уголъ и, кряхтя, закопошилась тамъ надъ какой-то корзиной.
Я понялъ, что этотъ быстрый недовольный разговоръ, которому я только-что былъ свидѣтелемъ, служитъ продолженіемъ длиннаго ряда взаимныхъ ссоръ и вспышекъ. Спускаясь рядомъ съ Олесей къ бору, я спросилъ ее:
— Бабушка не хочетъ, чтобы ты ходила со мной гулять? Да?
Олеся съ досадой пожала плечами.
— Пожалуйста, не обращайте на это вниманія. Ну да, не хочетъ… Что̀ жъ!.. Развѣ я не вольна дѣлать, что̀ мнѣ нравится?
Во мнѣ вдругъ поднялось неудержимое желаніе упрекнуть Олесю за ея прежнюю суровость.
— Значитъ, и раньше, еще до моей болѣзни, ты тоже могла, но только не хотѣла оставаться со мною одинъ-на-одинъ… Ахъ, Олеся, если бы ты знала, какую ты причиняла мнѣ боль… Я такъ ждалъ, такъ ждалъ каждый вечеръ, что ты опять пойдешь со мною… А ты, бывало, всегда такая невнимательная, скучная, сердитая… О, какъ ты меня мучила, Олеся!..
— Ну, перестаньте, голубчикъ… Забудьте это,—съ мягкимъ извиненіемъ въ голосѣ попросила Олеся.
— Нѣтъ, я вѣдь не въ укоръ тебѣ говорю,—такъ, къ слову пришлось… Теперь я понимаю, почему это было… А вѣдь сначала—право, даже смѣшно и вспомнить—я подумалъ, что ты обидѣлась на меня изъ-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мнѣ казалось, что ты меня такимъ далекимъ, чужимъ человѣкомъ считаешь, что даже простую дружескую услугу тебѣ отъ меня трудно принять… Очень мнѣ это было горько… Я вѣдь и не подозрѣвалъ Олеся, что все это отъ бабушки идетъ…
Лицо Олеси вдругъ вспыхнуло яркимъ румянцемъ.
— И вовсе не отъ бабушки!.. Сама я этого не хотѣла!—горячо, съ задоромъ воскликнула она.
Я поглядѣлъ на нее сбоку, такъ что мнѣ сталъ виденъ чистый, нѣжный профиль ея слегка наклоненной головы. Только теперь я замѣтилъ, что и сама Олеся похудѣла за это время, и вокругъ ея глазъ легли голубоватыя тѣни. Почувствовавъ мой взглядъ, Олеся вскинула на меня глаза, но тотчасъ же опустила ихъ и отвернулась съ застѣнчивой улыбкой.
— Почему ты не хотѣла, Олеся? Почему?—спросилъ я обрывающимся отъ волненія голосомъ и, схвативъ Олесю за руку, заставилъ ее остановиться.
Мы въ это время находились какъ разъ на серединѣ длинной, узкой и прямой, какъ стрѣла, лѣсной просѣки. Высокія, стройныя сосны обступали насъ съ обѣихъ сторонъ, образуя гигантскій, уходящій вдаль коридоръ со сводомъ изъ душистыхъ сплетшихся вѣтвей. Голые, облупившіеся стволы были окрашены багровымъ отблескомъ догорающей зари…
— Почему? Почему, Олеся?—твердилъ я шопотомъ и все сильнѣе сжималъ ея руку.
— Я не могла… Я боялась,—еле слышно произнесла Олеся.—Я думала, что можно уйти отъ судьбы… А теперь… теперь…
Она задохнулась, точно ей не хватало воздуху, и вдругъ ея руки быстро и крѣпко обвились вокругъ моей шеи, и мои губы сладко обжегъ торопливый, дрожащій шопотъ Олеси:
— Теперь мнѣ все равно, все равно!.. Потому что я люблю тебя, мой дорогой, мое счастье, мой ненаглядный!..
Она прижималась ко мнѣ все сильнѣе, и я чувствовалъ, какъ трепетало подъ моими руками ея сильное, крѣпкое, горячее тѣло, какъ часто билось около моей груди ея сердце. Ея страстные поцѣлуи вливались въ мою еще не окрѣпшую отъ болѣзни голову, какъ пьяное вино, и я началъ терять самообладаніе.
— Олеся, ради Бога, не надо… оставь меня,—говорилъ я, стараясь разжать ея руки.—Теперь и я боюсь… боюсь самого себя… Пусти меня, Олеся.
Она подняла кверху свое лицо, и все оно освѣтилось томной, медленной улыбкой.
— Не бойся, мой миленькій,—сказала она съ непередаваемымъ выраженіемъ нѣжной ласки и трогательной смѣлости.—Я никогда не попрекну тебя, ни къ кому ревновать не стану… Скажи только: любишь ли?
— Люблю, Олеся. Давно люблю и крѣпко люблю. Но… не цѣлуй меня больше… Я слабѣю, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя…
Ея губы опять долго и мучительно-сладко прильнули къ моимъ, и я не услышалъ, а скорѣе угадалъ ея слова:
— Ну, такъ и не бойся и не думай ни о чемъ больше… Сегодня нашъ день, и никто у насъ его не отниметъ…
И вся эта ночь слилась въ какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошелъ мѣсяцъ, и его сіяніе причудливо, пестро и таинственно расцвѣтило лѣсъ, легло среди мрака нервными, изсиня блѣдными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкій, какъ плюшевый коверъ, мохъ. Тонкіе стволы березъ бѣлѣли рѣзко и отчетливо, а на ихъ рѣдкую листву, казалось, были наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Мѣстами свѣтъ вовсе не проникалъ подъ густой навѣсъ сосновыхъ вѣтвей. Тамъ стоялъ полный, непроницаемый мракъ, и только въ самой серединѣ его скользнувшій невѣдомо откуда лучъ вдругъ ярко озарялъ длинный рядъ деревьевъ и бросалъ на землю узкую правильную дорожку,—такую свѣтлую, нарядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественнаго шествія Оберона и Титаніи. И мы шли, обнявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, безъ единаго слова, подавленные своимъ счастіемъ и жуткимъ безмолвіемъ лѣса.
— Дорогой мой, а я вѣдь и забыла совсѣмъ, что тебѣ домой надо спѣшить,—спохватилась вдругъ Олеся.—Вотъ какая гадкая! Ты только-что выздоровѣлъ, а я тебя до сихъ поръ въ лѣсу держу.
Я обнялъ ее и откинулъ платокъ съ ея густыхъ темныхъ волосъ и, наклонясь къ ея уху, спросилъ чуть слышно:
— Ты не жалѣешь, Олеся? Не раскаиваешься?
Она медленно покачала головой.
— Нѣтъ, нѣтъ… Что̀ бы потомъ ни случилось, я не пожалѣю. Мнѣ такъ хорошо…
— А развѣ непремѣнно должно что-нибудь случиться?
Въ ея глазахъ мелькнуло отраженіе знакомаго мнѣ мистическаго ужаса.
— О, да, непремѣнно… Помнишь, я тебѣ говорила про трефовую даму? Вѣдь эта трефовая дама—я, это со мной будетъ несчастье, про что сказали карты… Ты знаешь, я вѣдь хотѣла тебя попросить, чтобы ты и вовсе у насъ пересталъ бывать. А тутъ какъ разъ ты заболѣлъ, и я тебя чуть пе полмѣсяца не видала… И такая меня по тебѣ тоска обуяла, такая грусть, что, кажется, все бы на свѣтѣ отдала, лишь бы съ тобой хоть минуточку еще побыть… Вотъ тогда-то я и рѣшилась. Пусть, думаю, что будетъ, то и будетъ, а я своей радости никому не отдамъ…
— Это правда, Олеся. Это и со мной такъ было,—сказалъ я, прикасаясь губами къ ея виску.—Я до тѣхъ поръ не зналъ, что люблю тебя, покамѣстъ не разстался съ тобой. Не даромъ, видно, кто-то сказалъ, что разлука для любви то же, что̀ вѣтеръ для огня: маленькую любовь она тушитъ, а большую раздуваетъ еще сильнѣй.
— Какъ ты сказалъ? Повтори, повтори, пожалуйста,—заинтересовалась Олеся.
Я повторилъ еще разъ это, не знаю кому принадлежащее изреченіе. Олеся задумалась, и я увидѣлъ по движенію ея губъ, что она повторяетъ мои слова.
Я близко вглядывался въ ея блѣдное, закинутое назадъ лицо, въ ея большіе черные глаза съ блестѣвшими въ нихъ яркими лунными бликами,—и смутное предчувствіе близкой бѣды вдругъ внезапнымъ холодомъ заползло въ мою душу.
