Она прижималась ко мнѣ все сильнѣе, и я чувствовалъ, какъ трепетало подъ моими руками ея сильное, крѣпкое, горячее тѣло, какъ часто билось около моей груди ея сердце. Ея страстные поцѣлуи вливались въ мою еще не окрѣпшую отъ болѣзни голову, какъ пьяное вино, и я началъ терять самообладаніе.
— Олеся, ради Бога, не надо… оставь меня,—говорилъ я, стараясь разжать ея руки.—Теперь и я боюсь… боюсь самого себя… Пусти меня, Олеся.
Она подняла кверху свое лицо, и все оно освѣтилось томной, медленной улыбкой.
— Не бойся, мой миленькій,—сказала она съ непередаваемымъ выраженіемъ нѣжной ласки и трогательной смѣлости.—Я никогда не попрекну тебя, ни къ кому ревновать не стану… Скажи только: любишь ли?
— Люблю, Олеся. Давно люблю и крѣпко люблю. Но… не цѣлуй меня больше… Я слабѣю, у меня голова кружится, я не ручаюсь за себя…
Ея губы опять долго и мучительно-сладко прильнули къ моимъ, и я не услышалъ, а скорѣе угадалъ ея слова:
— Ну, такъ и не бойся и не думай ни о чемъ больше… Сегодня нашъ день, и никто у насъ его не отниметъ…
И вся эта ночь слилась въ какую-то волшебную, чарующую сказку. Взошелъ мѣсяцъ, и его сіяніе причудливо, пестро и таинственно расцвѣтило лѣсъ, легло среди мрака нервными, изсиня блѣдными пятнами на корявые стволы, на изогнутые сучья, на мягкій, какъ плюшевый коверъ, мохъ. Тонкіе стволы березъ бѣлѣли рѣзко и отчетливо, а на ихъ рѣдкую листву, казалось, были наброшены серебристые, прозрачные, газовые покровы. Мѣстами свѣтъ вовсе не проникалъ подъ густой навѣсъ сосновыхъ вѣтвей. Тамъ стоялъ полный, непроницаемый мракъ, и только въ самой серединѣ его скользнувшій не-
