— Эхъ, ты!..—съ досадой и укоризной воскликнула старуха.
Она хотѣла еще что-то прибавить, но только махнула рукой, поплелась своей дрожащей походкой въ уголъ и, кряхтя, закопошилась тамъ надъ какой-то корзиной.
Я понялъ, что этотъ быстрый недовольный разговоръ, которому я только-что былъ свидѣтелемъ, служитъ продолженіемъ длиннаго ряда взаимныхъ ссоръ и вспышекъ. Спускаясь рядомъ съ Олесей къ бору, я спросилъ ее:
— Бабушка не хочетъ, чтобы ты ходила со мной гулять? Да?
Олеся съ досадой пожала плечами.
— Пожалуйста, не обращайте на это вниманія. Ну да, не хочетъ… Что̀ жъ!.. Развѣ я не вольна дѣлать, что̀ мнѣ нравится?
Во мнѣ вдругъ поднялось неудержимое желаніе упрекнуть Олесю за ея прежнюю суровость.
— Значитъ, и раньше, еще до моей болѣзни, ты тоже могла, но только не хотѣла оставаться со мною одинъ-на-одинъ… Ахъ, Олеся, если бы ты знала, какую ты причиняла мнѣ боль… Я такъ ждалъ, такъ ждалъ каждый вечеръ, что ты опять пойдешь со мною… А ты, бывало, всегда такая невнимательная, скучная, сердитая… О, какъ ты меня мучила, Олеся!..
— Ну, перестаньте, голубчикъ… Забудьте это,—съ мягкимъ извиненіемъ въ голосѣ попросила Олеся.
— Нѣтъ, я вѣдь не въ укоръ тебѣ говорю,—такъ, къ слову пришлось… Теперь я понимаю, почему это было… А вѣдь сначала—право, даже смѣшно и вспомнить—я подумалъ, что ты обидѣлась на меня изъ-за урядника. И эта мысль меня сильно огорчала. Мнѣ казалось, что ты меня такимъ далекимъ, чужимъ человѣкомъ считаешь, что даже простую дружескую услугу тебѣ отъ меня трудно принять… Очень мнѣ это было горько… Я вѣдь
