вѣдомо откуда лучъ вдругъ ярко озарялъ длинный рядъ деревьевъ и бросалъ на землю узкую правильную дорожку,—такую свѣтлую, нарядную и прелестную, точно аллея, убранная эльфами для торжественнаго шествія Оберона и Титаніи. И мы шли, обнявшись, среди этой улыбающейся живой легенды, безъ единаго слова, подавленные своимъ счастіемъ и жуткимъ безмолвіемъ лѣса.
— Дорогой мой, а я вѣдь и забыла совсѣмъ, что тебѣ домой надо спѣшить,—спохватилась вдругъ Олеся.—Вотъ какая гадкая! Ты только-что выздоровѣлъ, а я тебя до сихъ поръ въ лѣсу держу.
Я обнялъ ее и откинулъ платокъ съ ея густыхъ темныхъ волосъ и, наклонясь къ ея уху, спросилъ чуть слышно:
— Ты не жалѣешь, Олеся? Не раскаиваешься?
Она медленно покачала головой.
— Нѣтъ, нѣтъ… Что̀ бы потомъ ни случилось, я не пожалѣю. Мнѣ такъ хорошо…
— А развѣ непремѣнно должно что-нибудь случиться?
Въ ея глазахъ мелькнуло отраженіе знакомаго мнѣ мистическаго ужаса.
— О, да, непремѣнно… Помнишь, я тебѣ говорила про трефовую даму? Вѣдь эта трефовая дама—я, это со мной будетъ несчастье, про что сказали карты… Ты знаешь, я вѣдь хотѣла тебя попросить, чтобы ты и вовсе у насъ пересталъ бывать. А тутъ какъ разъ ты заболѣлъ, и я тебя чуть пе полмѣсяца не видала… И такая меня по тебѣ тоска обуяла, такая грусть, что, кажется, все бы на свѣтѣ отдала, лишь бы съ тобой хоть минуточку еще побыть… Вотъ тогда-то я и рѣшилась. Пусть, думаю, что будетъ, то и будетъ, а я своей радости никому не отдамъ…
— Это правда, Олеся. Это и со мной такъ было,—сказалъ я, прикасаясь губами къ ея виску.—Я до тѣхъ
