Въ это время старуха разостлала на столѣ чистое полотенце съ вышитыми концами и поставила на него дымящійся горшокъ.
— Иди ужинать, Олеся,—позвала она внучку и послѣ минутнаго колебанія прибавила, обращаясь ко мнѣ:—можетъ-быть, и вы, господинъ, съ нами откушаете? Милости просимъ… Только неважныя у насъ кушанья-то, суповъ не варимъ, а просто крупничокъ полевой…
Нельзя сказать, чтобы ея приглашеніе отзывалось особенной настойчивостью, и я уже было-хотѣлъ отказаться отъ него, но Олеся, въ свою очередь, попросила меня съ такой милой простотой и съ такой ласковой улыбкой, что я поневолѣ согласился. Она сама налила мнѣ полную тарелку крупника—похлебки изъ гречневой крупы съ саломъ, лукомъ, картофелемъ и курицей—чрезвычайно вкуснаго и питательнаго кушанья. Садясь за столъ, ни бабушка ни внучка не перекрестились. За ужиномъ я не переставалъ наблюдать за обѣими женщинами, потому что, по моему глубокому убѣжденію, которое я и до сихъ поръ сохраняю, нигдѣ человѣкъ не высказывается такъ ясно, какъ во время ѣды. Старуха глотала крупникъ съ торопливой жадностью, громко чавкая и запихивая въ ротъ огромные куски хлѣба, такъ что подъ ея дряблыми щеками вздувались и двигались большія гули. У Олеси даже въ манерѣ ѣсть была какая-то врожденная порядочность.
Спустя часъ послѣ ужина я простился съ хозяйками избушки на курьихъ ножкахъ.
— Хотите, я васъ провожу немножко?—предложила Олеся.
— Какіе-такіе проводы еще выдумала!—сердито прошамкала старуха.—Не сидится тебѣ на мѣстѣ, стрекоза…
Но Олеся уже накинула на голову красный кашемировый платокъ и вдругъ, подбѣжавъ къ бабушкѣ, обняла ее и звонко поцѣловала.
— Бабушка! Милая, дорогая, золотая… я только на минуточку, сейчасъ и назадъ.
— Ну ладно, ужъ ладно, верченая,—слабо отбивалась отъ нея старуха.—Вы, господинъ, не обезсудьте: совсѣмъ дурочка она у меня.
Пройдя узкую тропинку, мы вышли на лѣсную дорогу, черную отъ грязи, всю истоптанную слѣдами копытъ и изоборожденную колеями, полными воды, въ которой отражался пожаръ вечерней зари. Мы шли обочиной дороги, сплошь покрытой бурыми прошлогодними листьями, еще не высохшими послѣ снѣга. Кое-гдѣ сквозь ихъ мертвую желтизну подымали свои лиловыя головки крупные колокольчики «сна»—перваго цвѣтка Полѣсья.
— Послушай, Олеся,—началъ я:—мнѣ очень хочется спросить тебя кое о чемъ, да я боюсь, что ты разсердишься… Скажи мнѣ, правду ли говорятъ, что твоя бабка… какъ бы это выразиться?..
— Колдунья?—спокойно помогла мнѣ Олеся.
— Нѣтъ… Не колдунья…—замялся я.—Ну да, если хочешь—колдунья… Конечно, вѣдь мало ли что̀ болтаютъ. Почему ей просто-напросто не знать какихъ-нибудь травъ, средствъ, заговоровъ?.. Впрочемъ, если тебѣ это непріятно, ты можешь не отвѣчать.
— Нѣтъ, отчего же,—отозвалась она просто:—что̀ жъ тутъ непріятнаго? Да она, правда, колдунья. Но только теперь она стала стара и ужъ не можетъ дѣлать того, что̀ дѣлала раньше.
— Что̀ же она умѣла дѣлать?—полюбопытствовалъ я.
— Разное. Лѣчить умѣла, отъ зубовъ пользовала, руду заговаривала, отчитывала, если кого бѣшеная собака укуситъ или змѣя, клады указывала… да всего и не перечислишь.
— Знаешь что̀, Олеся?.. Ты меня извини, а я вѣдь этому всему не вѣрю. Ну, будь со мною откровенна, я тебя никому не выдамъ: вѣдь все это—одно притворство, чтобы только людей морочить?
Она равнодушно пожала плечами.
— Думайте, какъ хотите. Конечно, бабу деревенскую обморочить ничего не сто̀итъ, но васъ бы я не стала обманывать.
— Значить, ты твердо вѣришь колдовству?
— Да какъ же мнѣ не вѣрить? Вѣдь у насъ въ роду чары… Я и сама многое умѣю.
— Олеся, голубушка… Если бы ты знала, какъ мнѣ это интересно… Неужели ты мнѣ ничего не покажешь?
— Отчего же, покажу, если хотите,—съ готовностью согласилась Олеся.—Сейчасъ желаете?
— Да, если можно, сейчасъ.
— А бояться не будете?
— Ну вотъ глупости. Ночью, можетъ-быть, боялся бы, а теперь еще свѣтло.
— Хорошо. Дайте мнѣ руку.
Я повиновался. Олеся быстро засучила рукавъ моего пальто и разстегнула запонку у манжетки, потомъ она достала изъ своего кармана небольшой, вершка въ три, финскій ножикъ и вынула его изъ кожанаго чехла.
— Что̀ ты хочешь дѣлать?—спросилъ я, чувствуя, какъ во мнѣ шевельнулось подленькое опасеніе.
— А вотъ сейчасъ… Вѣдь вы же сказали, что не будете бояться!
Вдругъ рука ея сдѣлала едва замѣтное легкое движеніе, и я ощутилъ въ мякоти руки, немного выше того мѣста, гдѣ щупаютъ пульсъ, раздражающее прикосновеніе остраго лезвея. Кровь тотчасъ же выступила во всю ширину порѣза, полилась по рукѣ и частыми каплями закапала на землю. Я едва удержался отъ того, чтобы не крикнуть, но, кажется, поблѣднѣлъ.
— Не бойтесь, живы останетесь,—усмѣхнулась Олеся.
Она крѣпко обхватила рукой мою руку повыше раны и, низко склонившись къ ней лицомъ, стала быстро шептать что-то, обдавая мою кожу горячимъ прерывистымъ дыханіемъ. Когда же Олеся выпрямилась и разжала свои пальцы, то на пораненномъ мѣстѣ осталась только красная царапина.
— Ну что̀? Довольно съ васъ?—съ лукавой улыбкой спросила она, пряча свой ножикъ.—Хотите еще?
— Конечно, хочу. Только, если бы можно было, не такъ ужъ страшно и безъ кровопролитія, пожалуйста.
— Что̀ бы вамъ такое показать?—задумалась она.—Ну хоть развѣ это вотъ: идите впереди меня по дорогѣ… Только, смотрите, не оборачивайтесь назадъ.
— А это не будетъ страшно?—спросилъ я, стараясь безпечной улыбкой прикрыть боязливое ожиданіе непріятнаго сюрприза.
— Нѣтъ, нѣтъ… Пустяки… Идите.
Я пошелъ впередъ, очень заинтересованный опытомъ, чувствуя за своей спиной напряженный взглядъ Олеси. Но, пройдя около двадцати шаговъ, я вдругъ споткнулся на совсѣмъ ровномъ мѣстѣ и упалъ ничкомъ.
— Идите, идите!—закричала Олеся.—Не оборачивайтесь! Это ничего, до свадьбы заживетъ… Держитесь крѣпче за землю, когда будете падать.
Я пошелъ дальше. Еще десять шаговъ, и я вторично растянулся во весь ростъ.
Олеся громко захохотала и захлопала въ ладоши.
— Ну что̀? Довольны?—крикнула она, сверкая своими бѣлыми зубами.—Вѣрите теперь? Ничего, ничего!.. Полетѣли не вверхъ, а внизъ.
— Какъ ты это сдѣлала?—съ удивленіемъ спросилъ я, отряхиваясь отъ приставшихъ къ моей одеждѣ вѣточекъ и сухихъ травинокъ.—Это не секретъ?
— Вовсе не секретъ. Я вамъ съ удовольствіемъ разскажу. Только боюсь, что, пожалуй, вы не поймете… Не сумѣю я объяснить…
Я дѣйствительно не совсѣмъ понялъ ее. Но, если не ошибаюсь, этотъ своеобразный фокусъ состоитъ въ томъ, что она, идя за мною слѣдомъ шагъ за шагомъ, нога въ ногу и, неотступно глядя на меня, въ то же время старается подражать каждому, самому малѣйшему моему движенію, такъ сказать, отожествляетъ себя со мною. Пройдя такимъ образомъ нѣсколько шаговъ, она начинаетъ мысленно воображать, на нѣкоторомъ разстояніи впереди меня, веревку, протянутую поперекъ дороги на аршинъ отъ земли. Въ ту минуту, когда я долженъ прикоснуться ногой къ этой воображаемой веревкѣ, Олеся вдругъ дѣлаетъ падающее движеніе, и тогда, по ея словамъ, самый крѣпкій человѣкъ долженъ непремѣнно упасть… Только много времени спустя я вспомнилъ сбивчивое объясненіе Олеси, когда читалъ отчетъ д-ра Шарко объ опытахъ, произведенныхъ имъ надъ двумя паціентками Сальпетріера, профессіональными колдуньями, страдавшими истеріей. И я былъ очень удивленъ, узнавъ, что французскія колдуньи изъ простонародья прибѣгали въ подобныхъ случаяхъ совершенно къ той же сноровкѣ, какую пускала въ ходъ хорошенькая полѣсская вѣдьма.
— О! Я еще много чего умѣю,—самоувѣренно заявила Олеся.—Напримѣръ, я могу нагнать на васъ страхъ.
— Что̀ это значитъ?
— Сдѣлаю такъ, что вамъ страшно станетъ. Сидите вы, напримѣръ, у себя въ комнатѣ вечеромъ, и вдругъ на васъ найдетъ ни съ того ни съ сего такой страхъ, что вы задрожите и оглянуться назадъ не посмѣете. Только для этого мнѣ нужно знать, гдѣ вы живете, и раньше видѣть вашу комнату.
— Ну, ужъ это совсѣмъ просто,—усомнился я.—Подойдешь къ окну, постучишь, крикнешь что-нибудь.
— О, нѣтъ, нѣтъ… Я буду въ лѣсу въ это время, никуда изъ хаты не выйду… Но я буду сидѣть и все думать, что вотъ я иду по улицѣ, вхожу въ вашъ домъ, отворяю двери, вхожу въ вашу комнату… Вы сидите гдѣ-нибудь… ну, хоть у стола… я подкрадываюсь къ вамъ сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю васъ за плечо руками и начинаю давить… все крѣпче, крѣпче, крѣпче… а сама гляжу на васъ… вотъ такъ—смотрите…
Ея тонкія брови вдругъ сдвинулись, глаза въ упоръ остановились на мнѣ съ грознымъ и притягивающимъ выраженіемъ, зрачки увеличились и посинѣли. Мнѣ тотчасъ же вспомнилась видѣнная мною въ Москвѣ, въ Третьяковской галлереѣ, голова Медузы,—работа ужъ не помню какого художника. Подъ этимъ пристальнымъ, страннымъ взглядомъ меня охватилъ холодный ужасъ сверкъестественнаго.
— Ну полно, полно, Олеся… будетъ,—сказалъ я съ дѣланнымъ смѣхомъ.—Мнѣ гораздо больше нравится, когда ты улыбаешься—тогда у тебя такое милое, дѣтское лицо.
Мы пошли дальше. Мнѣ вдругъ вспомнилась выразительность и даже для простой дѣвушки изысканность фразъ въ разговорѣ Олеси, и я сказалъ:
— Знаешь, что̀ меня удивляетъ въ тебѣ, Олеся? Вотъ ты выросла въ лѣсу, никого не видавши… Читать ты, конечно, тоже много не могла…
— Да я вовсе не умѣю и читать-то.
— Ну, тѣмъ болѣе… А между тѣмъ ты такъ хорошо говоришь, не хуже настоящей барышни. Скажи мнѣ, откуда у тебя это? Понимаешь, о чемъ я спрашиваю?
— Да, понимаю. Это все отъ бабушки… Вы не глядите, что она такая съ виду. У! Какая она умная! Вотъ, можетъ-быть, она и при васъ разговорится, когда побольше привыкнетъ… Она все знаетъ, ну просто все на свѣтѣ, про что ни спросишь. Правда, постарѣла она теперь.
— Значитъ, она много видѣла на своемъ вѣку? Откуда она родомъ? Гдѣ она раньше жила?
Кажется, эти вопросы не понравились Олесѣ. Она отвѣтила не сразу, уклончиво и неохотно:
— Не знаю… Да она объ этомъ и не любитъ говорить. Если же когда и скажетъ что̀, то всегда проситъ забыть и не вспоминать больше… Ну, однако мнѣ пора,—заторопилась Олеся:—бабушка будетъ сердиться. До свиданья… Простите, имени вашего не знаю.
Я назвался.
— Иванъ Тимоѳеевичъ? Ну, вотъ и отлично. Такъ до свиданья, Иванъ Тимоѳеевичъ! Не брезгуйте нашей хатой, заходите.
На прощанье я протянулъ ей руку, и ея маленькая, крѣпкая рука отвѣтила мнѣ сильнымъ, дружескимъ пожатіемъ.
