на васъ найдетъ ни съ того ни съ сего такой страхъ, что вы задрожите и оглянуться назадъ не посмѣете. Только для этого мнѣ нужно знать, гдѣ вы живете, и раньше видѣть вашу комнату.
— Ну, ужъ это совсѣмъ просто,—усомнился я.—Подойдешь къ окну, постучишь, крикнешь что-нибудь.
— О, нѣтъ, нѣтъ… Я буду въ лѣсу въ это время, никуда изъ хаты не выйду… Но я буду сидѣть и все думать, что вотъ я иду по улицѣ, вхожу въ вашъ домъ, отворяю двери, вхожу въ вашу комнату… Вы сидите гдѣ-нибудь… ну, хоть у стола… я подкрадываюсь къ вамъ сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю васъ за плечо руками и начинаю давить… все крѣпче, крѣпче, крѣпче… а сама гляжу на васъ… вотъ такъ—смотрите…
Ея тонкія брови вдругъ сдвинулись, глаза въ упоръ остановились на мнѣ съ грознымъ и притягивающимъ выраженіемъ, зрачки увеличились и посинѣли. Мнѣ тотчасъ же вспомнилась видѣнная мною въ Москвѣ, въ Третьяковской галлереѣ, голова Медузы,—работа ужъ не помню какого художника. Подъ этимъ пристальнымъ, страннымъ взглядомъ меня охватилъ холодный ужасъ сверкъестественнаго.
— Ну полно, полно, Олеся… будетъ,—сказалъ я съ дѣланнымъ смѣхомъ.—Мнѣ гораздо больше нравится, когда ты улыбаешься—тогда у тебя такое милое, дѣтское лицо.
Мы пошли дальше. Мнѣ вдругъ вспомнилась выразительность и даже для простой дѣвушки изысканность фразъ въ разговорѣ Олеси, и я сказалъ:
— Знаешь, что̀ меня удивляетъ въ тебѣ, Олеся? Вотъ ты выросла въ лѣсу, никого не видавши… Читать ты, конечно, тоже много не могла…
— Да я вовсе не умѣю и читать-то.
