[89]
Желѣзная дорога проведена у насъ въ Даніи пока только отъ Копенгагена до Корсёра[1]; дорога эта—настоящій обрывокъ жемчужной нити, какихъ въ Европѣ множество.
[90]Драгоцѣннѣйшими жемчужинами, нанизанными на нихъ, являются: Парижъ, Лондонъ, Вѣна, Неаполь..! Многіе укажутъ, впрочемъ, не на эти большіе города, а на какой-нибудь незначительный городокъ, гдѣ родились и гдѣ живутъ милые ихъ сердцу; въ глазахъ иныхъ жемчужиною является одинокій дворъ, маленькій домикъ, пріютившійся въ зелени; мигъ—и онъ промелькнулъ передъ глазами путешественника, смотрящаго изъ окна вагона.
Много-ли жемчужинъ нанизано на нить, что́ протянута отъ Копенгагена до Корсёра? Можно указать на шесть, на которыя рѣдко кто не обратитъ вниманія; старыя пѣсни и поэзія придали этимъ жемчужинамъ такой блескъ, что онѣ вѣчно сіяютъ въ нашей памяти.
Вотъ, близъ холма, гдѣ возвышается дворецъ Фредерика IV, гдѣ стоитъ отчій домъ Эленшлегера[2], блеститъ на лѣсной полянѣ въ Сёндермаркенѣ одна изъ этихъ жемчужинъ; прозвали ее „Хижиной Филемона и Бавкиды“, т.-е., хижиной любящей супружеской четы. Здѣсь жилъ когда-то Рабекъ[3] со своею женой Каммой. Подъ ихъ гостепріимною кровлей собирались въ теченіе полувѣка представители умственныхъ сферъ шумной столицы—Копенгагена; въ тѣ времена здѣсь былъ пріютъ ума, а теперь..! Но не говорите „какъ измѣнчивы времена!“ Здѣсь и теперь „пріютъ ума“, теплица для больныхъ растеній! Бутоны, что не въ силахъ распуститься, все-таки скрываютъ въ себѣ ростки, лепестки и сѣмена. Солнце ума свѣтитъ въ этотъ мирный пріютъ, оживляетъ растенія, пробуждаетъ къ жизни зародыши. Впечатлѣнія окружающаго міра, воспринимаемыя темною душою, отражаются въ глазахъ. „Пріютъ слабоумныхъ“, воздвигнутый человѣколюбіемъ—священное мѣсто, теплица для больныхъ растеній, которыя должны быть нѣкогда пересажены и расцвѣсти въ саду Божіемъ. Слабоумные собраны нынѣ здѣсь, гдѣ когда-то встрѣчались гиганты ума, встрѣчались, обмѣнивались мыслями и возносились душою туда, туда..! Туда же стремится душевное пламя изъ „Хижины Филемона и Бавкиды“ и понынѣ.
Городъ, гдѣ почіютъ короли, гдѣ журчитъ источникъ Роара, старый Роскильде лежитъ передъ нами! Стройныя, остроконечныя
[91]башни собора возвышаются надъ маленькимъ городкомъ и отражаются въ Исефіордѣ. Отыщемъ же здѣсь одну могилу—блестящую жемчужину. Это не будетъ могила могущественной королевы Маргариты-Объединительницы, нѣтъ, мы отыщемъ на кладбищѣ, мимо бѣлыхъ стѣнъ котораго мчится поѣздъ, скромную надгробную плиту; подъ нею почіетъ царь органистовъ, обновитель датскаго романса. Благодаря ему, старыя преданія звучатъ для насъ родными, близкими сердцу мелодіями, мы чувствуемъ, гдѣ „катятся прозрачныя волны“, гдѣ „жилъ-былъ въ Лейрѣ король!“[4] Роскильде, городъ, гдѣ почіютъ короли, твоею жемчужиной является скромная могила; на плитѣ, покрывающей ее, высѣчена лира и имя: Вейзе.
Теперь мы у мѣстечка Сигерстедъ близъ города Рингстеда; рѣка обмелѣла, и желтая рожь растетъ тамъ, гдѣ приставала нѣкогда лодка Гагбарта къ терему Сигне. Кто не знаетъ сказанія о Гагбартѣ, висѣвшемъ на дубу, и о Сигне, сгорѣвшей въ терему, о ихъ пламенной любви?..
„Чудный Сорё, въ вѣнкѣ изъ лѣсовъ!“ Монастырски-тихій городокъ выглядываетъ изъ-за обросшихъ мхомъ деревьевъ. Юношескимъ взоромъ смотритъ онъ изъ оконъ Академіи на озеро, на міровую дорогу и прислушивается къ пыхтѣнію паровоза, пролетающаго черезъ лѣсъ. Сорё, жемчужина поэзіи, хранящая прахъ Гольберга! Словно могучій бѣлый лебедь покоится надъ глубокимъ озеромъ въ чащѣ лѣса „Дворецъ Науки“, а вблизи его взоръ нашъ отыскиваетъ блестящій, какъ бѣленькій полевой цвѣточекъ, скромный домикъ. Оттуда разносятся по всей странѣ благочестивые псалмы; къ раздающемуся оттуда слову прислушивается даже крестьянинъ и узнаетъ изъ него о давно минувшихъ временахъ и судьбахъ Даніи. Зеленый лѣсъ и пѣніе птицъ, Сорё и Ингеманнъ[5]—одинаково нераздѣльныя понятія.
Теперь въ городъ Слагельсе! Какая жемчужина блеститъ здѣсь? Исчезъ Антворсковскій монастырь, исчезли роскошные дворцовые покои, даже покинутый, одинокій флигель. Сохранился лишь одинъ памятникъ старины,—его подновляли не разъ—деревянный крестъ на холмѣ, гдѣ, по преданію, пробудился перенесенный сюда изъ Іерусалима въ одну ночь священникъ, Св. Андерсъ.
[92]
Корсёръ! Здѣсь родился ты, Кнудъ Зеландскій дядюшка[6]
, мастеръ слова, виртуозъ остроумія! О мѣстѣ, гдѣ находился твой отчій домъ, свидѣтельствуютъ нынѣ одни обвалившіеся старые валы. На заходѣ солнца отъ нихъ падаетъ тѣнь какъ разъ на то мѣстечко, гдѣ стоялъ онъ. Съ этихъ валовъ смотрѣлъ ты, „когда былъ ребенкомъ“, и воспѣвалъ въ безсмертныхъ стихахъ „мѣсяцъ, что скользитъ надъ островомъ“, какъ воспѣлъ впослѣдствіи и горы Швейцаріи! Да, тутъ жилъ ты, исходившій міровой лабиринтъ и нашедшій, что
„Нигдѣ, нигдѣ такъ ярко не алѣютъ розы,
Нигдѣ не сыщемъ мельче мы шиповъ,
Нигдѣ насъ не баюкаютъ такъ сладко грезы,
Какъ тамъ, гдѣ нашъ родной, нашъ отчій кровъ!“
|
Пѣвецъ остроумія! Мы сплетемъ тебѣ вѣнокъ изъ дикаго ясминника, бросимъ его въ море, и волны отнесутъ его въ Кильскій заливъ, на берегу котораго покоится твой прахъ. Вѣнокъ принесетъ тебѣ привѣтъ отъ молодого поколѣнія, поклонъ отъ родного города Корсёра, гдѣ обрывается жемчужная нить.
— Да, это и впрямь обрывокъ жемчужной нити!—сказала бабушка, выслушавъ то, что мы ей прочли.—Дорога отъ Копенгагена до Корсёра, по-моему, настоящая жемчужная нить; такъ я стала смотрѣть на нее еще сорокъ слишкомъ лѣтъ тому назадъ. Тогда желѣзныхъ дорогъ у насъ еще не водилось, и приходилось ѣхать дни, тогда какъ теперь нужны только часы. Было это въ 1815 г.; мнѣ тогда шелъ двадцать второй годъ; славный возрастъ! Впрочемъ, и шестьдесятъ лѣтъ—славный, благословенный возрастъ! Въ тѣ времена поѣздка въ Копенгагенъ, городъ городовъ, какъ мы называли его, была рѣдкимъ событіемъ, не то, что теперь. Мои родители собрались повторить такую поѣздку только черезъ двадцать лѣтъ и рѣшили и меня взять съ собою; о поѣздкѣ этой мы толковали много лѣтъ и, наконецъ, она должна была состояться. Мнѣ казалось, что теперь для меня начнется новая жизнь; да такъ оно отчасти и вышло.
Пошло шитье, упаковка; когда же настало время отъѣзда,
[93]сколько добрыхъ друзей понашло къ намъ пожелать счастливаго пути! Намъ предстояло, вѣдь, большое путешествіе! Поутру мы выѣхали изъ Одензе въ собственномъ старомодномъ возкѣ; изъ оконъ высовывались и кланялись знакомые; поклоны и пожеланія провожали насъ по всей улицѣ, пока мы не выѣхали изъ воротъ Св. Юргена. Погода стояла чудная, птицы пѣли, все было такъ хорошо, что забывалось, какая предстоитъ намъ долгая, утомительная дорога до Нюборга; къ вечеру, однако, мы благополучно добрались до него. Почта приходила туда только ночью, а раньше не отправлялся и корабль, на который мы сѣли. Передъ нами лежала огромная водяная равнина—глазомъ не окинуть! Мы улеглись на койкахъ, не раздѣваясь, и заснули. Утромъ я проснулась и вышла на палубу—не было видно ни зги, насъ окружалъ густой туманъ. Я услышала крикъ пѣтуховъ и почувствовала, что восходитъ солнце; зазвонили колокола; гдѣ же мы были? Туманъ разсѣялся, и я увидала, что мы лежимъ себѣ прямехонько противъ… Нюборга. Днемъ, наконецъ, подулъ вѣтеръ, но какъ разъ навстрѣчу намъ. Мы лавировали, лавировали, и часамъ этакъ къ двѣнадцати ночи добрались таки до Корсёра. Такимъ образомъ, мы въ двадцать два часа сдѣлали четыре мили.
То-то пріятно было выйти на берегъ!.. Но въ городѣ царствовала темнота; фонари горѣли прескверно, все казалось мнѣ тутъ такимъ чужимъ, дикимъ,—я, вѣдь, ни разу еще не бывала ни въ какомъ другомъ городѣ, кромѣ своего родного Одензе.
„Вотъ тутъ родился Баггесенъ!“ сказалъ мнѣ отецъ. „Тутъ же жилъ и Биркнеръ!“[7].
И старый городъ съ маленькими домами сразу показался мнѣ какъ-то свѣтлѣе и больше. Къ тому же мы такъ радовались, что у насъ, наконецъ, подъ ногами твердая почва. Но заснуть въ эту ночь я такъ и не могла отъ наплыва массы новыхъ впечатлѣній. И подумать, что мы выѣхали изъ дома всего третьяго дня! На слѣдующее утро пришлось подняться рано; намъ предстояла ужасная дорога по холмамъ, по рытвинамъ, до самаго Слагельсе, да и за нимъ, говорили намъ, пойдетъ не лучше, а намъ хотѣлось во-время прибыть въ гостиницу „Рака“, чтобы успѣть въ тотъ же день побывать въ
[94]Сорё и навѣстить „мельникова Эмиля“, какъ мы его звали. Это и былъ вашъ дѣдушка, мой покойный мужъ, священникъ. Тогда онъ былъ студентомъ академіи въ Сорё и только что сдалъ свой второй экзаменъ.
Послѣ полудня мы прибыли въ гостиницу; въ тѣ времена это была лучшая гостиница на всемъ пути. Окрестности ея были тогда удивительно живописны, да вы, конечно, скажете, что онѣ и теперь не хуже. Расторопная хозяйка, госпожа Пламбекъ, держала свое заведеніе въ безукоризненной чистотѣ и порядкѣ. На стѣнѣ, въ рамкѣ за стекломъ, висѣло письмо Баггесена къ ней,—на него стоило взглянуть! Въ моихъ глазахъ это была такая достопримѣчательность!.. Потомъ мы пошли въ Сорё и розыскали Эмиля. Вотъ-то обрадовался онъ намъ, а мы ему! Какъ онъ былъ милъ, внимателенъ къ намъ! Вмѣстѣ пошли мы въ церковь, гдѣ находится могила Абсалона и гробница Гольберга, осматривали старинныя надписи на стѣнахъ, сдѣланныя монахами, переправлялись черезъ озеро на „Парнасъ“, словомъ, провели чудеснѣйшій вечеръ, какой только запомню! И мнѣ право казалось, что если гдѣ-нибудь на свѣтѣ можно писать стихи, такъ это именно въ Сорё, среди его мирной, чудной природы. При свѣтѣ луны мы прошлись по „аллеѣ философовъ“, какъ называютъ прелестную уединенную дорожку вдоль озера и болота, ведущую на проѣзжую дорогу къ гостиницѣ. Эмиль остался у насъ ужинать; отецъ и мать мои нашли, что онъ сталъ такимъ умнымъ и похорошѣлъ. Онъ пообѣщалъ намъ черезъ пять дней пріѣхать въ Копенгагенъ къ роднымъ и навѣстить насъ,—черезъ пять дней наступала, вѣдь, Троица. Часы, проведенные нами въ Сорё и въ гостинницѣ „Рака“, принадлежатъ къ прекраснѣйшимъ жемчужинамъ моей жизни.
На другое утро мы выѣхали очень рано,—намъ предстояла длинная дорога, а мы должны были прибыть въ Роскильде засвѣтло, чтобы успѣть осмотрѣть церковь; вечеромъ же отецъ хотѣлъ навѣстить одного стараго школьнаго товарища. Такъ все и вышло; ночь мы провели въ Роскильде, утромъ выѣхали и, наконецъ, только около полудня—тутъ пошла самая ужасная, избитая дорога—добрались до Копенгагена. Итакъ, мы почти три дня добирались отъ Корсёра до Копенгагена, а вамъ теперь нужно на это всего три часа. Жемчужины не стали отъ того прекраснѣе, это невозможно, но теперь онѣ нанизаны на новую диковинную нить!
[95]
Мы пробыли въ Копенгагенѣ три недѣли; Эмиль почти не разставался съ нами и потомъ проводилъ насъ обратно до Корсёра; тамъ мы обручились и разстались! Теперь вы понимаете, отчего и я называю дорогу отъ Копенгагена до Корсёра обрывкомъ жемчужной нити.
Позже, когда Эмиль получилъ приходъ въ Ассенсѣ, мы женились. Часто вспоминали мы поѣздку въ Копенгагенъ и собирались повторить ее, но тутъ явилась сначала ваша мать, потомъ другіе ея братья и сестры, хлопотъ и заботъ прибыло, а тутъ дѣдушка вашъ получилъ повышеніе и сталъ пробстомъ[8], дѣла шли хорошо, въ семьѣ у насъ была тишь да гладь, да Божья благодать, но въ Копенгагенъ мы такъ и не попали. Ни разу я больше не побывала тамъ, хоть мы и часто думали и говорили о поѣздкѣ. Теперь же я состарилась, не гожусь ѣздить по желѣзнымъ дорогамъ. Но радоваться имъ радуюсь. Чистая благодать! Теперь вы можете быстрѣе пріѣзжать ко мнѣ! Теперь Одензе не дальше отъ Копенгагена, чѣмъ въ дни моей молодости былъ отъ Нюборга! Вы можете теперь слетать въ Италію во столько же времени, сколько мы употребили тогда на поѣздку въ Копенгагенъ, вотъ что!.. Но я все-таки не двигаюсь съ мѣста,—пусть ѣздятъ другіе ко мнѣ! Нечего вамъ смѣяться надъ тѣмъ, что я такая сидня! Мнѣ предстоитъ иное путешествіе, куда болѣе далекое и скорое. Когда Господь Богъ призоветъ меня, я отправлюсь къ „дѣдушкѣ“, а когда вы совершите ваше земное дѣло, порадуетесь вдоволь на этотъ чудный міръ, я знаю, что и вы придете къ намъ, и мы поговоримъ тогда о нашей земной жизни. И повѣрьте, дѣти, я и тогда скажу, какъ теперь: „Дорога отъ Копенгагена до Корсёра—настоящая жемчужная нить!“
