Корсёръ! Здѣсь родился ты, Кнудъ Зеландскій дядюшка[1] , мастеръ слова, виртуозъ остроумія! О мѣстѣ, гдѣ находился твой отчій домъ, свидѣтельствуютъ нынѣ одни обвалившіеся старые валы. На заходѣ солнца отъ нихъ падаетъ тѣнь какъ разъ на то мѣстечко, гдѣ стоялъ онъ. Съ этихъ валовъ смотрѣлъ ты, „когда былъ ребенкомъ“, и воспѣвалъ въ безсмертныхъ стихахъ „мѣсяцъ, что скользитъ надъ островомъ“, какъ воспѣлъ впослѣдствіи и горы Швейцаріи! Да, тутъ жилъ ты, исходившій міровой лабиринтъ и нашедшій, что
„Нигдѣ, нигдѣ такъ ярко не алѣютъ розы, |
Пѣвецъ остроумія! Мы сплетемъ тебѣ вѣнокъ изъ дикаго ясминника, бросимъ его въ море, и волны отнесутъ его въ Кильскій заливъ, на берегу котораго покоится твой прахъ. Вѣнокъ принесетъ тебѣ привѣтъ отъ молодого поколѣнія, поклонъ отъ родного города Корсёра, гдѣ обрывается жемчужная нить.
— Да, это и впрямь обрывокъ жемчужной нити!—сказала бабушка, выслушавъ то, что мы ей прочли.—Дорога отъ Копенгагена до Корсёра, по-моему, настоящая жемчужная нить; такъ я стала смотрѣть на нее еще сорокъ слишкомъ лѣтъ тому назадъ. Тогда желѣзныхъ дорогъ у насъ еще не водилось, и приходилось ѣхать дни, тогда какъ теперь нужны только часы. Было это въ 1815 г.; мнѣ тогда шелъ двадцать второй годъ; славный возрастъ! Впрочемъ, и шестьдесятъ лѣтъ—славный, благословенный возрастъ! Въ тѣ времена поѣздка въ Копенгагенъ, городъ городовъ, какъ мы называли его, была рѣдкимъ событіемъ, не то, что теперь. Мои родители собрались повторить такую поѣздку только черезъ двадцать лѣтъ и рѣшили и меня взять съ собою; о поѣздкѣ этой мы толковали много лѣтъ и, наконецъ, она должна была состояться. Мнѣ казалось, что теперь для меня начнется новая жизнь; да такъ оно отчасти и вышло.
Пошло шитье, упаковка; когда же настало время отъѣзда,
Корсёр! Здесь родился ты, Кнуд Зеландский дядюшка[1]
, мастер слова, виртуоз остроумия! О месте, где находился твой отчий дом, свидетельствуют ныне одни обвалившиеся старые валы. На заходе солнца от них падает тень как раз на то местечко, где стоял он. С этих валов смотрел ты, «когда был ребёнком», и воспевал в бессмертных стихах «месяц, что скользит над островом», как воспел впоследствии и горы Швейцарии! Да, тут жил ты, исходивший мировой лабиринт и нашедший, что
«Нигде, нигде так ярко не алеют розы, |
Певец остроумия! Мы сплетём тебе венок из дикого ясминника, бросим его в море, и волны отнесут его в Кильский залив, на берегу которого покоится твой прах. Венок принесёт тебе привет от молодого поколения, поклон от родного города Корсёра, где обрывается жемчужная нить.
— Да, это и впрямь обрывок жемчужной нити! — сказала бабушка, выслушав то, что мы ей прочли. — Дорога от Копенгагена до Корсёра, по-моему, настоящая жемчужная нить; так я стала смотреть на неё ещё сорок слишком лет тому назад. Тогда железных дорог у нас ещё не водилось, и приходилось ехать дни, тогда как теперь нужны только часы. Было это в 1815 г.; мне тогда шёл двадцать второй год; славный возраст! Впрочем, и шестьдесят лет — славный, благословенный возраст! В те времена поездка в Копенгаген, город городов, как мы называли его, была редким событием, не то, что теперь. Мои родители собрались повторить такую поездку только через двадцать лет и решили и меня взять с собою; о поездке этой мы толковали много лет и, наконец, она должна была состояться. Мне казалось, что теперь для меня начнётся новая жизнь; да так оно отчасти и вышло.
Пошло шитьё, упаковка; когда же настало время отъезда,
