[3]Эти господа обыкновенно претендуютъ на выдающуюся роль, разумѣется, каждый въ своей сферѣ. Они не прочь даже иногда заскочить впередъ, что-нибудь да развѣдывая и вынюхивая. А такъ какъ умственный цензъ ихъ при этомъ довольно скроменъ, то они весьма легко впадаютъ въ подозрительность и обидчивость.
Каковъ былъ въ частности тотъ изъ этихъ господъ, который въ ночь на 25 марта 1832 г. загадочно покинулъ опредѣленное ему природою мѣсто для цѣлаго ряда оригинальныхъ приключеній, этого мы, къ сожалѣнію, вовсе не знаемъ. Но, кажется, что это былъ Носъ довольно бѣлый, умѣренной величины и не лишенный пріятности.
Наканунѣ исчезновенія на него сѣлъ небольшой прыщикъ — вотъ и все, что мы знаемъ о носѣ маіора Ковалева, въ частности. Да и самъ Гоголь, насколько можно судить по его брульонамъ, колебался относительно частныхъ свойствъ скромнаго героя своей повѣсти и кончилъ тѣмъ, что оставилъ его рисоваться въ нѣсколько романтической туманности. Носъ былъ чистый, но вотъ и все.
Кажется, Гоголь не рѣшилъ окончательно и другого вопроса — вопроса о героѣ происшествія: былъ-ли
[4]то Носъ безъ маіора, или маіоръ безъ Носа? Въ его превосходномъ повѣствованіи оказалось какъ бы два героя. Положимъ, читатель, по врожденной русскому сердцу сострадательности, склоняется болѣе къ жертвѣ пасквиля, чѣмъ къ обидчику. Положимъ, что и Гоголь хотя, повидимому, колебался, но тоже болѣе склонялся къ чувствамъ читателя и не выразилъ особаго интереса къ судьбѣ созданнаго имъ Мельмота-скитальца. Но зато несомнѣнно столичная публика 1832 года, которая еще не была извѣщена о безпримѣрномъ случаѣ, такъ сказать, художественнымъ способомъ, говорила о носѣ маіора Ковалева, а не о человѣкѣ у котораго части этой налицо, или правильнѣе на лицѣ, не оказалось. И, вѣроятно, настоящему Ковалеву это было даже отчасти успокоительно, такъ какъ онъ первое время скрывалъ пасквильность своего положенія не только отъ свѣта, но и отъ крѣпостного своего человѣка. Хотя издали — пожалуй! отчего же?.. Чей носъ? Аа! маіора Ковалева?
Въ моихъ глазахъ центръ повѣствованія перемѣщается. Я смотрю на дѣло вотъ какъ.
Носъ коллежскаго ассесора Ковалева обрѣлъ на двѣ недѣли самобытность. Произошло это, изъ-за того, что Носъ обидѣлся, а обидѣлся онъ потому, что былъ обиженъ, или точнѣе не вынесъ систематическихъ обидъ.
Цирульникъ Иванъ Яковлевичъ, который, несмотря на то, что онъ обѣдалъ не иначе какъ во фракѣ, былъ очень неуважительно трактуемъ своей супругой, взялъ прескверную привычку брать его, т. е. Носъ (не лучше-ли Носа?) въ весьма дурно пахнущія руки, всякій разъ какъ онъ намылялъ щеки маіора Ковалева, а дѣлалъ онъ это съ возмутительной правильностью два раза въ недѣлю. Не то чтобы этотъ Иванъ Яковлевичъ имѣлъ въ виду этимъ обижать выдающуюся часть маіора Ковалева, но онъ былъ въ нѣкоторомъ родѣ артистъ, а
[5]эти господа, какъ извѣстно, склонны забывать все на свѣтѣ, когда поютъ или бреютъ.
И такъ обидчиковъ съ моей точки зрѣнія два — Иванъ Яковлевичъ (фамилія неизвѣстна, мастерская на Вознесенскомъ, тамъ же и проживаетъ) и маіоръ Ковалевъ, какъ попуститель, виновный въ недостаткѣ самоуваженія, зачѣмъ онъ, видите-ли, позволялъ два раза въ недѣлю какому-то дурно пахнущему человѣку потрясать двумя пальцами лѣвой руки, хотя и безъ злостнаго намѣренія, чувствительную часть его маіорскаго тѣла, при томъ же лишенную всякихъ способовъ выраженія неудовольствія и самообороны.
Герой повѣсти, т. е. истинный герой ея, по моему, Носъ. Повѣсть же есть исторія его двухнедѣльной мести.
Не смотря на скромный умственный цензъ Носа, его исчезновеніе было исполнено съ положительнымъ остроуміемъ, и даже талантомъ. Между двухъ щекъ кавказскаго маіора получилось совершенно гладкое мѣсто — при этомъ ни боли, ни физическаго вреда, ничего подобнаго. Мойте это мѣсто холодной водой, — и вы будете здоровы, какъ бы вы имѣли носъ — такъ сказалъ и веселый докторъ, который очень любилъ ѣсть яблоки, и притомъ непремѣнно утромъ. Но въ самой этой безболѣзненности исчезновенія не чувствуется ли уже вся злобность его мести? Маіоръ Ковалевъ былъ застигнуть рѣшительно врасплохъ, и едва ли даже это случилось не въ четвергъ, т. е. журъ-фиксъ у Подточиныхъ.
Однако маіоръ Ковалевъ ни минутки не колебался, что ему дѣлать; онъ надѣваетъ мундиръ и ѣдетъ къ оберъ-полиціймейстеру (или лучше полиціймейстеру, какъ поправилъ Гоголю цензоръ) — такъ и такъ, согласитесь сами… Но оставимъ его говорить съ лакеемъ полиціймейстера, п. ч. для насъ герой разсказа вовсе
[6]не Ковалевъ. Прослѣдимъ лучше за превращеніями Носа, возстановляющаго свою долго попиравшуюся честь и неприкосновенность.
Первое превращеніе — Носъ оказывается запеченнымъ въ хлѣбъ, который жена Ивана Яковлевича выбрасываетъ на столъ для его завтрака. Это превращеніе самой своей осязательностью, своей, такъ сказать, грубой матеріальностью, попадаетъ прямо въ цѣль — тутъ дѣло, видите-ли, безъ всякихъ экивоковъ… на, молъ, ѣшь меня, подавись; ты вѣдь этого хотѣлъ — не взыщи только, братецъ, если я стану тебѣ поперекъ горла.
И вотъ несчастія просто облипаютъ пѣгій фракъ Ивана Яковлевича.
Во-первыхъ, его жена получаетъ новую, да и какую еще, метафору для своего утренняго лиризма. О, этотъ носъ въ тѣстѣ не такъ-то скоро ею забудется! Да и какая ужъ тутъ метафора, это цѣлое наводненіе метафоръ. Охъ, да еще если бы дѣло было только въ этомъ. Но Иванъ Яковлевичъ прозрѣваетъ себя совсѣмъ въ иной роли — въ роли молодой и неопытной матери съ плодомъ собственнаго увлеченія на рукахъ… „Да чтобъ я позволила держать въ своемъ домѣ…“ Надо скрыть, надо во что-бы то ни стало забросить, спустить этотъ проклятый носъ. „Неси, молъ, мерзавецъ, меня въ тѣхъ же пальцахъ, которыми ты меня потрясалъ, черезъ два дня въ третій“. А куда спрашивается его нести? Глаза-то, глаза-то эти, тысячи глазъ, и все такихъ неожиданныхъ, такихъ острыхъ, такихъ отовсюдныхъ! Да когда бы еще только глаза, но вѣдь у глазъ и обшлага, а у обшлаговъ пуговицы…
Брр… Словомъ, — хорошо, если дѣло ограничится съѣзжей. А то вѣдь, пожалуй, и въ смирительномъ насидишься.
„Помилуйте, вашескородіе… Да я съ моимъ удовольствіемъ…
[7]
О чемъ тутъ говорить?“
Оставимъ бѣднаго цирульника, Носъ тоже его оставляетъ и принимается за попустителя.
Превращеніе второе — грязный платокъ брадобрѣя, черный мякишъ хлѣба, нѣтъ — довольно! Носъ надѣваетъ новую личину почище. Теперь уже это не Носъ, а статскій совѣтникъ, и онъ дѣлаетъ визиты. Носъ въ шляпѣ съ плюмажемъ, Носъ ѣздитъ въ каретѣ… Да-съ, статскій совѣтникъ… и нѣтъ даже никакого сомнѣнія, что онъ пятаго класса. Кто — пятаго класса? Носъ, мой носъ, мой мятежный вассалъ, часть меня самого… маіора, конечно, но все-же только маіора и, притомъ, даже, собственно говоря, и не совсѣмъ маіора. Можно-ли было уколоть человѣка тоньше и обидѣть его больнѣе?
Обидчикъ, поноситель, пасквилянтъ, и — здравствуйте! Онъ въ шляпѣ съ плюмажемъ, онъ статскій совѣтникъ.
„Позвольте, маіоръ, но отчего-же этотъ, повидимому, совершенно независимый и вполнѣ приличный визитеръ долженъ быть именно тѣмъ предметомъ, который вы разыскиваете? Посмотрите онъ даже по пуговицамъ совсѣмъ другого вѣдомства. Вотъ онъ согнувшись выпрыгнулъ изъ кареты…
— „Гм… согнувшись… и выпрыгнулъ…
„Побѣжалъ по лѣстницѣ…“ — То-то побѣжалъ!.. По лѣстницѣ... „Вотъ онъ скрылъ лицо въ воротникъ…“ — Скрылъ, вы говорите? такъ! такъ и запишемъ… лицо въ воротникъ — чудесно…“ Да онъ совершенно самъ по себѣ… Вотъ видите-ли, онъ даже и не бѣжитъ отъ васъ теперь, а преспокойно себѣ стоить рядомъ съ вами и разсматриваетъ…“ — По вашему разсматриваетъ, а, по моему-съ, только дѣлаетъ видъ, что разсматриваетъ, „Какія-то бездѣлушки въ окнѣ магазина…“ — Бездѣлушки? А окно-то какое?.. зеркальное! А… а… Ну, то-то. Дальше, дальше, хорошо-съ… — „Да что-жъ дальше?.. Дальше ничего. Ну въ Казанскій соборъ заѣхалъ. Богу
[8]помолиться“. — Богу? Великолѣпно… А что онъ меня-то завлекъ на паперть? Развѣ это, такъ сказать, не пасквильный намекъ? „Какой намекъ, Богъ съ вами!“ — Да, вотъ, старухи-то эти съ завязанными лицами и двумя отверстіями для глазъ… Вотъ какой намекъ… О, какъ вы еще наивны, — нѣтъ, для маіора Ковалева это немножко серьезнѣе. Если человѣкъ стоитъ возлѣ васъ битыхъ десять минутъ и дѣлаетъ видъ, что васъ не замѣчаетъ, то, повѣрьте, что дѣло тутъ уже не такъ просто, какъ намъ это кажется. Этотъ Носъ въ плюмажѣ только дѣлаетъ видъ, что мы такъ чужды другъ другу… а на самомъ дѣлѣ онъ отлично понимаетъ, что и я это понимаю. Да и вообще этого дѣла я такъ оставить не могу… Что нибудь одно… Или онъ Носъ… Или онъ — не Носъ… Происходитъ даже объясненіе или, вѣрнѣе, что-то вродѣ объясненія… Тонкая бестія этотъ плюмажъ… хорошо… хорошо… Начальство разберетъ. Самымъ подозрительнымъ во всякомъ случаѣ оказывается то, что самозванный статскій совѣтникъ подзываетъ карету и ни съ того, ни съ сего, въ самый тотъ моментъ, когда маіоръ Ковалевъ придумалъ неотразимѣйшій аргументъ, чтобы заставить его сознаться въ томъ, что онъ не шляпа съ плюмажемъ, а бѣглый Носъ… этотъ господинъ садится въ карету и уѣзжаетъ неизвѣстно куда. „Ну, ужъ если это не кажется намъ доказательствомъ, такъ я и не знаю…“ Личныя искушенія со стороны Носа на этомъ, впрочемъ, и кончаются, — болѣе маіоръ Ковалевъ не увидитъ своего носа статскимъ совѣтникомъ. Но за то теперь начинаются рикошетныя обиды, теперь идутъ непрерывные щелчки по самолюбію маіора. Прежде всего частный приставъ, положимъ, потревоженный въ минуты отдохновенія… Вотъ уже по истинѣ не въ бровь, а въ глазъ. — „У порядочнаго молъ человѣка не оторвутъ носа“.
Милостивый государь… — До свиданья!.. Далѣе этотъ
[9]тупоумный старикашка изъ газетной экспедиціи, который набиваетъ свой дрянной носъ мелко-березинскимъ… И зачѣмъ ему носъ спрашивается? Въ экспедиціи-то сидѣть?.. и вдругъ — неугодно-ли намъ понюхать? А?.. поймите-же, сударь мой, что мнѣ нечѣмъ нюхать вашъ табакъ… Скажите, дѣйствительно, необыкновенный какой случай, можно даже сказать, что почти невѣроятный…
Еше шагъ ступилъ — наивный квартальный: я, молъ, такъ близорукъ, что не вижу у васъ ни носа, ни бороды… Я бы хотѣлъ, братецъ, посмотрѣть на того человѣка, который бы ихъ у меня увидѣлъ, чортъ возьми. Очень мнѣ нужно знать, что его теща близорука. Наконецъ, докторъ — ну тутъ ужъ чисто профессіональное рвеніе. „Я, знаете, развѣ изъ корысти? Это, можетъ быть, другіе… Прошу повернуть голову. Такъ-съ! Щелкъ!.. Въ другую сторону… Щелкъ!..“ Этотъ-то ужъ даже безъ всякой метафоры. Какая тутъ къ чорту метафора!.. И всего этого господину Носу еще мало. Въ интригу его оказывается замѣшанной… и кто же? препочтенная дама — штабъ-офицерша Подточина, о чемъ маіоръ Ковалевъ и намекаетъ ей деликатнѣйшимъ, но и ядовитѣйшимъ письмомъ. Точи, точи ядъ-то. Ладно. Носъ-то не выростетъ… Врешь, и такъ погуляешь. Виновата ли была г-жа Подточина, пыталась ли она, дѣйствительно, по вполнѣ естественному материнскому чувству, нѣкоторыми тайнодѣйствіями залучить для своей дочки женишка еще такъ сказать въ цвѣтущихъ лѣтахъ, — но козни ея, а, можетъ быть, и происки Носа здѣсь терпятъ рѣшительное фіаско… Par amour, извольте, а лосниться мнѣ еще и рано. Подожду ужъ, чтобъ было мнѣ ровно 42 года.
Третье превращеніе Носа можетъ быть названо мистическимъ. Оказывается, что самозванца перехватили таки по дорогѣ, когда онъ уже садился въ дилижансъ,
[10]чтобы уѣхать въ Ригу… Слышите, въ Ригу? Въ Пензу, видите-ли, не поѣхалъ… О, это тонкая шельма.
Квартальный принялъ его было за господина, но по счастью случились съ нимъ очки, и тотъ-же часъ онъ увидѣлъ, что это былъ носъ. Итакъ: Носъ былъ въ печеномъ хлѣбѣ, т. е. просто какая-то дрянь, и Носъ-же былъ въ шляпѣ съ плюмажемъ, а теперь оказывается онъ одновременно и тѣмъ и другимъ, т. е. и носомъ и чиновникомъ, — все дѣло видите ли вовсе не въ немъ, даже, а въ очкахъ квартальнаго надзирателя, — взглянулъ невооруженнымъ окомъ — статскій совѣтникъ, нацѣпилъ очки — батюшки, да это же Носъ… Предположить реальность такого носообразнаго статскаго совѣтника мы рѣшительно отказываемся. А не хотѣлъ ли просто квартальный не только отличиться передъ начальствомъ, — вотъ молъ я какой, у меня бдительность то въ карманѣ: надо — вижу, не надо — вотъ ей Богу же ничего не вижу, — но и передъ потерпѣвшимъ, передъ истцомъ-то заслужить… Какъ вы, молъ, угадали… былъ, дѣйствительно, чиновникъ… Но также и Носъ… Извольте получить… Провизія нынче вздорожала — приступа нѣтъ… Но маіоръ Ковалевъ службу знаетъ — онъ тоже не промахъ… Чашечку чаю, пожалуйста… Что-жъ? вѣдь имъ за это жалованье идетъ, а что ему, квартальному хотя бы и съ третьей-то части моего носа, да и какъ ее, эту третью часть опредѣлишь?.. А Носъ между тѣмъ продолжаетъ свои козни. Еще двѣ обиды, — уже послѣднія, но двѣ. Оказывается, что носа приставить къ своему мѣсту положительно нельзя, т. е . приставить-то его, пожалуй, и можно, но ничего изъ этого не выйдетъ, выйдетъ еще того пожалуй хуже… А вы вотъ что: мойте это мѣсто и т. д. Знаемъ, слышали… Вторая обида отъ мужа свѣжей докторши… Уступите ему Носъ, онъ его въ спиртъ положитъ, а то молъ и сами можете, возьмите вы крѣпкой водки… Слышите?
[11]это Носъ-то, точно какого-нибудь урода изъ кунсткамеры, что-ли. „Нѣтъ, ужъ пожалуйста“… У господина Ковалева даже голосъ задрожалъ… Что-жъ, я вѣдь не изъ корысти… Чортъ бы тебя побралъ съ твоимъ безкорыстіемъ и съ бакенбардами… И такъ дерзкій самозванецъ, очевидно, рѣшилъ, уничтожить всѣ пути къ реальному возстановленію нарушенной имъ гармоніи… Возсоединеніе произойдетъ развѣ на какой-нибудь умозрительной почвѣ… да и то произойдетъ ли?
Есть еще шансикъ, положимъ: маіоръ Ковалевъ пребольно ущипнулъ себя самого, неизвѣстно за какую изъ уцѣлѣвшихъ частей своихъ, но пробужденія не произошло. Между тѣмъ начинается и четвертое превращеніе Носа — на этотъ разъ уже чисто литературное. Если хотите, то здѣсь маіоръ Ковалевъ отчасти, чуточку знаете, даже польщенъ. Обиды во всякомъ случаѣ нѣтъ… Есть, конечно, это… щекотаніе. „Ковалевъ… не родственникъ вашъ?“ — Не родственникъ, а такъ… „Можетъ быть однофамилецъ?“ — Да, если угодно, но впрочемъ скорѣй даже родственникъ. „А въ какомъ, смѣю спросить колѣнѣ?..“ Ну, тяжело иногда, конечно, а въ общемъ-то… небось о торговкѣ не говорятъ… Сиди, матушка, безъ носа, да и все… А тутъ какъ-ни-какъ. То пойдутъ слухи: гуляетъ молъ въ три часа по Невскому; на другой день — въ магазинъ Юнкера зашелъ. Скамейки аферистъ какой-то поставилъ для публики, у одного чиновника портмоне вытащили по этому случаю, купцу брюхо намяли. И вѣдь какіе люди попадались, пресолидные люди, и даже вовсе не легковѣрные… Затѣмъ начинаютъ говорить: въ Таврическомъ саду прогуливается… Да кто прогуливается-то?.. Носъ… Какъ носъ, чей носъ? Маіора Ковалева носъ… Гм… маіора? А маіоръ-то какъ же?.. Что-жъ! Маіоръ ничего, маіоръ самъ по себѣ… Странно… А не зайти ли какъ-нибудь… Сочинятъ же люди такой вздоръ… Зайдемъ,
[12]пожалуй… Такъ, конечно, шутки ради. А вы знаете, вѣдь есть что-то похожее на чей-то Носъ… Положительно. Одна знатная дама проситъ даже смотрителя сада, чтобы онъ показалъ этотъ интересный феноменъ ея дѣтямъ, и, если можно, то и съ назидательнымъ объясненіемъ для юношества… Но кругъ все-таки конченъ. Какъ конченъ? Да такъ. Заговорили объ ученыхъ собакахъ, объ магнетизерѣ, о воздушномъ шарѣ, или ужъ я и не знаю о чемъ, а о Носѣ перестали. Не говорить же цѣлый годъ о Носѣ. Ну, поговорили, пора и честь знать… Впрочемъ есть и другой признакъ исчерпанности сюжета.
Нашелся, видите ли, нѣкто замѣтившій: „Какой-то Носъ… и чего это только полиція смотритъ, не понимаю“.
Позвольте-съ! полиція, милостивый государь, уже свое дѣло сдѣлала и хорошо сдѣлала, безмездно сдѣлала; Ивана Яковлевича посѣкли, а отъ маіора Ковалева дальнѣйшихъ по полицейской части претензій не поступало. Положительно, цифры періода начинаютъ повторяться… Да… Литературность, т. е. новизна Носа исчерпалась, какъ все въ этомъ мірѣ, и 7-е апрѣля герой нашъ, какъ ни въ чемъ не бывало, вернулся во-свояси, безъ всякаго объясненія, но и безъ изъяна, даже прыщикъ, кажется, сошелъ въ странствіяхъ... А вы, штабъ-офицерша Подточина, женишка-то… ау… Нѣтъ-съ, даромъ и не изъяньтесь…
Когда я былъ моложе, то пробовалъ уже иллюстрировать знаменитую Гоголевскую повѣсть и наговорилъ при этомъ весьма много различныхъ словъ о пошлости и юморѣ и разныхъ другихъ препоучительныхъ и
[13]прелюбопытныхъ литературныхъ предметахъ. Но теперь я смотрю на дѣло проще.
Носъ маіора Ковалева кажется мнѣ отнюдь не болѣе несообразнымъ литературнымъ героемъ, чѣмъ Макбетъ или Донъ-Жуанъ, а превращенія его я считаю, если не столь-же разнообразными, то отнюдь не менѣе поучительными, чѣмъ когда-то воспѣтыя Овидіемъ. Меня особенно назидаетъ теперь одинъ пассажъ въ концѣ повѣсти, на который я раньше мало обращалъ вниманія, а въ немъ-то, можетъ быть, и лежитъ самая суть разсказа.
7-го апрѣля Иванъ Яковлевичъ приходитъ брить возстановленную, наконецъ, физіономію маіора Ковалева:
„Вишь ты!“ сказалъ самъ себѣ Иванъ Яковлевичъ, взглянувши на носъ, и потомъ перегнулъ голову на другую сторону и посмотрѣлъ на него съ боку: „Вона! Экъ его, право, какъ подумаешь", прополжалъ онъ и долго смотрѣлъ на носъ. Наконецъ легонько, съ бережливостью, какую только можно себѣ вообразить, онъ приподнялъ два пальца съ тѣмъ, чтобы поймать его за кончикъ.
Такова ужъ была система Ивана Яковлевича.
„Ну, ну, ну, смотри! закричалъ Ковалевъ. Иванъ Яковлевичъ и руки опустилъ, оторопѣлъ и смутился, какъ никогда не смущался. Наконецъ, осторожно сталъ онъ щекотать бритвой у него подъ бородою, и хотя ему было совсѣмъ не сподручно и трудно брить безъ придержки за нюхательную часть тѣла, однако-же, кое-какъ, упираясь своимъ шероховатымъ большимъ пальцемъ ему въ щеку и въ нижнюю десну, наконецъ одолѣлъ всѣ препятствія и выбрилъ“.
Это не только настоящій конецъ повѣсти, но и ея моральная развязка. Если только представить себѣ этихъ двухъ людей, т. е. маіора и цырульника, которые, оглядываясь на пропасть, чуть было не поглотившую
[14]ихъ существованій, продолжаютъ идти рука объ руку. Куда? Зачѣмъ?.. Да и помимо этого, господа. Неужто правда прекрасна только, когда она возвращаетъ Лиру его Корделію, и Корделіи ея Лира?..
Развѣ, напротивъ, она не безспорно прекраснѣе, когда она возстановляетъ неприкосновенность, законнѣйшую неприкосновенность обиженному, независимо отъ его литературнаго ранга, пусть это будетъ существо самое ничтожное, самое мизерное, даже и не существо, а только носъ маіора Ковалева.
См. также одноимённые страницы.