то Носъ безъ маіора, или маіоръ безъ Носа? Въ его превосходномъ повѣствованіи оказалось какъ бы два героя. Положимъ, читатель, по врожденной русскому сердцу сострадательности, склоняется болѣе къ жертвѣ пасквиля, чѣмъ къ обидчику. Положимъ, что и Гоголь хотя, повидимому, колебался, но тоже болѣе склонялся къ чувствамъ читателя и не выразилъ особаго интереса къ судьбѣ созданнаго имъ Мельмота-скитальца. Но зато несомнѣнно столичная публика 1832 года, которая еще не была извѣщена о безпримѣрномъ случаѣ, такъ сказать, художественнымъ способомъ, говорила о носѣ маіора Ковалева, а не о человѣкѣ у котораго части этой налицо, или правильнѣе на лицѣ, не оказалось. И, вѣроятно, настоящему Ковалеву это было даже отчасти успокоительно, такъ какъ онъ первое время скрывалъ пасквильность своего положенія не только отъ свѣта, но и отъ крѣпостного своего человѣка. Хотя издали — пожалуй! отчего же?.. Чей носъ? Аа! маіора Ковалева?
Въ моихъ глазахъ центръ повѣствованія перемѣщается. Я смотрю на дѣло вотъ какъ.
Носъ коллежскаго ассесора Ковалева обрѣлъ на двѣ недѣли самобытность. Произошло это, изъ-за того, что Носъ обидѣлся, а обидѣлся онъ потому, что былъ обиженъ, или точнѣе не вынесъ систематическихъ обидъ.
Цирульникъ Иванъ Яковлевичъ, который, несмотря на то, что онъ обѣдалъ не иначе какъ во фракѣ, былъ очень неуважительно трактуемъ своей супругой, взялъ прескверную привычку брать его, т. е. Носъ (не лучше-ли Носа?) въ весьма дурно пахнущія руки, всякій разъ какъ онъ намылялъ щеки маіора Ковалева, а дѣлалъ онъ это съ возмутительной правильностью два раза въ недѣлю. Не то чтобы этотъ Иванъ Яковлевичъ имѣлъ въ виду этимъ обижать выдающуюся часть маіора Ковалева, но онъ былъ въ нѣкоторомъ родѣ артистъ, а
