молиться“. — Богу? Великолѣпно… А что онъ меня-то завлекъ на паперть? Развѣ это, такъ сказать, не пасквильный намекъ? „Какой намекъ, Богъ съ вами!“ — Да, вотъ, старухи-то эти съ завязанными лицами и двумя отверстіями для глазъ… Вотъ какой намекъ… О, какъ вы еще наивны, — нѣтъ, для маіора Ковалева это немножко серьезнѣе. Если человѣкъ стоитъ возлѣ васъ битыхъ десять минутъ и дѣлаетъ видъ, что васъ не замѣчаетъ, то, повѣрьте, что дѣло тутъ уже не такъ просто, какъ намъ это кажется. Этотъ Носъ въ плюмажѣ только дѣлаетъ видъ, что мы такъ чужды другъ другу… а на самомъ дѣлѣ онъ отлично понимаетъ, что и я это понимаю. Да и вообще этого дѣла я такъ оставить не могу… Что нибудь одно… Или онъ Носъ… Или онъ — не Носъ… Происходитъ даже объясненіе или, вѣрнѣе, что-то вродѣ объясненія… Тонкая бестія этотъ плюмажъ… хорошо… хорошо… Начальство разберетъ. Самымъ подозрительнымъ во всякомъ случаѣ оказывается то, что самозванный статскій совѣтникъ подзываетъ карету и ни съ того, ни съ сего, въ самый тотъ моментъ, когда маіоръ Ковалевъ придумалъ неотразимѣйшій аргументъ, чтобы заставить его сознаться въ томъ, что онъ не шляпа съ плюмажемъ, а бѣглый Носъ… этотъ господинъ садится въ карету и уѣзжаетъ неизвѣстно куда. „Ну, ужъ если это не кажется намъ доказательствомъ, такъ я и не знаю…“ Личныя искушенія со стороны Носа на этомъ, впрочемъ, и кончаются, — болѣе маіоръ Ковалевъ не увидитъ своего носа статскимъ совѣтникомъ. Но за то теперь начинаются рикошетныя обиды, теперь идутъ непрерывные щелчки по самолюбію маіора. Прежде всего частный приставъ, положимъ, потревоженный въ минуты отдохновенія… Вотъ уже по истинѣ не въ бровь, а въ глазъ. — „У порядочнаго молъ человѣка не оторвутъ носа“.
Милостивый государь… — До свиданья!.. Далѣе этотъ
