XI. ДОМОВЫЕ (домовики́, до́мники)
У домовика только одна жена. За смертью её, он может жениться до четырёх раз, но не на родственницах, иначе он обязан оставить домовую службу и поступить, примерно, в лешие, водяные, болотники. От своей всегда безличной жены домовик имеет сыновей и дочерей. По достижении возраста, сыновья обыкновенно поступают в домовые других новоотстроенных домов; дочери же выдаются замуж за домовых, хотя некоторые из них остаются девственницами навсегда. В сём случае они вечно юные красавицы, чем и изводят домашних парней; склоняя в связь с собою, но в то же время будучи неуловляемыми, домовички требуют верности только себе одним и немилосердно мстят парням при нарушении верности, даже и тогда, когда сами они начали новую связь. Домовые справляют свадьбы своих детей, смотря по дому, где живут, то богато, то скромно, при чём стараются приурочить их к свадьбам хозяйских детей, дабы не тратиться отдельно на музыкантов; в подобном соответствии они наделяют дочерей приданым. Время еды, сна и работы домовые опять же распределяют применительно к принятому в доме распорядку.
Таким образом, из помина о семейной и обыденной жизни домового видно, что эта жизнь есть двойник жизни данного дома и семьи; но и сам домовой — бесспорный двойник хозяина, — что сказывается в нижеследующем. Ввиду того, что без домового обойтись нельзя и что он не всегда обнаружит свое пребывание в доме, предусмотрительный хозяин старается призвать его. Призыв происходит в Пасхальную полночь, когда семьяне в церкви, приблизительно так: «выба́чь (извини), дѣ́дька (или браток) за турбацию (тревогу), али́ тольки приди ко мне ни зе́лен, як листина, ни синь, як волна на воде, ни понур, як вовк; приди такей, як я сам!» Явится двойник зовущего — человек того же роста, склада и в тождественной одежде, который прежде всего обусловливает тайну свидания: ни на яву, ни во сне, ни отцу, ни матери, ни на исповеди зовущий не должен выдавать этой тайны, под опасением, что домовой не только прекратит посылку добра, но и сожжет дом, которому будет благодетельствовать. Иные домовики обусловливают, что их гнев и месть продлятся до четвертого хозяйского поколения; все же они мстят вероломному хозяину, почему-либо отступившемуся от них, да и за всяческое оскорбление от домашних гневаются и взыскивают не с обидчика, а с хозяина.
Как очевидно, призыв домового налагает довольно тяжкие обязательства; посему, гораздо лучше не прибегать к призыву и, для успокоения себя, наблюдать, есть он в доме, или нет, а это можно определить по домашним благополучиям и неблагополучиям. Да и не во всякий дом войдет призываемый домовик, хотя и потребует выполнения упомянутых условий, а только в тот, который пришелся ему по праву и вкусу, — что сказывается, напр., при переходе хозяев в новый дом: как бы ни склоняли его к переходу, он остается в старом доме, пока тот не разрушится, и тогда перемещается в избранный, к новым хозяевам, но не родственным прежнему, всё время негодуя на оставивших его сожителей и мстя им. При обратном положении дела, домовой — благодетельный слуга дома, которому достаточно лишь высказать вслух свои желания, но без свидетелей. Тогда он проявляет необыкновенную деятельность и чуть не ежечасно просит работы, — что, повидимому, так необычно в этом увальне: он чистит, моет стены и мебель, справляет работы наиболее любимых им лиц — шьёт, прядёт, стирает, мелет, производя работу по ночам; тогда он завивает любимчикам кудри, плетёт косы, отгоняет от спящих насекомых, и проч. В то же время домовик караулит дом и добро, предостерегает о грядущих несчастьях — пожаре, воровстве, или болезни, то особым стуком, то смехом или плачем, то глаженьем головы и лица спящего, то появлением животного. Больше всего он оберегает от вольных нечистиков, с которыми даже дерётся. Усиленный стук домовика, его плач и стон пророчат обыкновенно болезнь в доме, появление же в своём подлинном виде — смерть хозяина. Кстати дополнить: при всех случаях своих сношений он ведается с хозяином и семейными мужчинами, и только наиболее красивые семейные женщины пользуются незначительным его вниманием.
За все бескорыстные труды домовик требует от покровительствуемых всегдашнего почтения и того, чтобы они не забывали благодетеля в торжественные для семьи дни. Признательные хозяева чествуют домовика просьбою пожаловать за стол (в номинальные дни), постилая ради его чистую холстину от порога до стола; подобное, но безмолвное приглашение делают они и при крестинном, свадебном, гостином сборе. Как в сих случаях, так и при будничном употреблении, имя домовика произносится ласково, заискивающе — «деденька, дяденька, браток, самый на́больший».
Как пожилой человекоподобник, как «набольший» в доме, домовик капризен, даже привередлив, и не мирится с тем, что идёт против его воли, вкусов и привычек. Так он не выносит присутствия в доме зеркал, масок, скоморошных сборищ; не любит, когда у порога лежит какой-нибудь предмет, а тем более — живое существо, — что мешает его переходам из хаты в сени, и обратно. Тогда он начинает проказничать и тем предостерегает жильцов от своего дальнейшего гнева: иочью сваливает всю посуду в лохань, перемещает странные и утварные предметы, поставив, напр., кочергу и ухваты в кут, скамьи и табуреты — в порожний угол, или же всё это сваливает грудою под лавку, под нары, в подпечье, при чём оставляет нетронутыми иконы, хлеб и соль на столе. Нечто подобное делает домовик и во время своих подшучиваний и заигрываний с жильцами, выражая тем своё расположение: толкает, даже щиплет спящих, отчего у них бывает немало синяков, которые, однако, не болят. Особенно часто он подшучивает над супругами и любуется временными их распрями, ради чего незримо подбавляет в их пищу и питьё «раздорное зелье». При игривом, как и при безразличном состоянии, домовик любит рядиться в одежду хозяина, которую, однако, спешно кладёт на место, коль скоро она понадобится.
Хотя человек привык считать домового духом-нечистиком, правда, не имеющим принадлежностей нечистика — рогов, когтей, крыльев, — однако, он способен принимать образы одушевлённых предметов, но только мужских, при чём тут не бывает смешанного сочетания отдельных частей (собачья голова, козье туловише, куриные ноги). Чаще всего домовик принимает человеческий вид; тогда он — плотный, среднего роста мужчина, с полуседою, лопатистою бородою, с красивым, добродушным лицом, голубыми открытыми глазами; волосы на голове врассыпную, частью спускающиеся на лоб; за исключением пространства вокруг глаз и носа, всё тело его, даже ладони и подошвы, покрыты, точно пушком, мягкою шерстью; вполне человеческие ногти его несколько длинны и как-то особенно холодны, — что ощущается, когда домовой гладит, и что не сочетается с ласкающим ощущением бархатистой ладони его. Иногда же он — глубокий старик, в рост пятилетнего ребёнка, с морщинистым лицом, белою как снег бородою, седо-жёлтыми волосами на голове, с фосфорическим блеском глаз, от которых идут в стороны световые полосы. В том и другом возрасте домовик есть первостатейный щеголь.
Обычным местопребыванием домового считается запечный угол, откуда он заходить в подполье (под нары), в подпечье, где коротает досуг с мышами и курами; излюбленным же местом его в запечном углу служит именно линия соединения запечных стен, всегда приходящихся против кута, откуда он надзирает за семьею во время полного сбора её при еде, семейной раде, приеме гостей, для чего он высовывается над поверхностью печи по грудь. Вне этой надобности домовой спускается на самый низ запечного угла, где обыкновенно дремлет.
Кроме мест в хате, домовой ютится в сенях, на чердаке и в клети, когда в сих местах летнею порою больше пребывает и семья. Тут он приседает на жердочку, на полог, на молочную «скрыню», на жерновный постав, или же на вколоченный в стену деревянный крюк. Где ни поместился бы домовой, он будет сидеть в неподвижном забытье, из которого, как человекоподобника, не выводят: ни пенье петухов, ни молитвенные возгласы людей, ни метание предметов с места на место, ни даже обращение к нему. И только тогда он уклонится слегка в сторону, когда метаемый предмет особенно грязен, как, напр., снятые с ног лапти, онучи, или грязный голик, укрываемый на время от людского взора.
Есть исключительные положения дома и семьи, когда домовик часто и подолгу удерживает принятый человеческий вид. Тогда, применительно ко времени года и погоде, он носит то теплую, то легкую одежду, по праздникам сменяет будничную одежду. Но и летом и зимою он ходит босиком, без шапки; эту последнюю домовой одевает только перед смертью хозяина, когда временно приседает на его место, за его работу. Призывавший домового раньше теперь видит его вторично совершенно таким, каким видел и в первый раз. Остается ли в доме достойный заместитель умирающего хозяина, или нет, домовой не выразит скорби, не перестанет благодетельствовать до тех пор, пока к нему будут сохраняться начатые отношения; но если в управление домом вступила женщина, и оно затягивается, домовой ослабляет свою благодетельную деятельность, а нередко и совершенно прекращает её, оставаясь лишь свидетелем упадка благополучии дома.
Сношение с домовым не считается преступным в той мере, как сношение с другими нечистиками, и получаемое при содействии его добро не идет прахом. Однако же, это сношение оттеняет человека: он становится задумчивым, молчаливым, или говорит кратко, больше рифмою, — тем бестолковее, чем глубже сношение, — уединяется и кончает, или сумасшествием, или самоубийством.
Домовой «от чертей отстал — и к людям не пристал» (или наоборот: от людей отстал — и к чертям не пристал): он живет по старине незапамятной, мыслит и смотрит на всё так, как это было в момент превращения; то же наследуют и его сыновья. Посему домовой не уживается с новшествами, а ютится и благодетельствует там, где живут проще, постарине.
Сколько времени живут домовые — никому неизвестно, хотя всякий знает, что единственная гибель их от громовых ударов возможна тогда, когда сам он, в сем случае весьма осторожный, почему-либо сплошал. Как и все нечистики, пораженный домовой обращается в прах, при чём даже дети не собираются оплакивать отца.