Однимъ изъ превосходнѣйшихъ постановленій въ аѳинской республикѣ было ежегодное, торжественное поминовеніе падшихъ на войнѣ Аѳинянъ. Оно имѣло, правда, характеръ торжества не столько религіознаго, сколько гражданскаго, и больше льстило житейскому тщеславію человѣка, чѣмъ сколько окрыляло душу загробными надеждами; однакожъ, мысль вступающаго въ битву Аѳинянина, что отечество почтитъ его подвигъ всенародными похвалами, и будетъ сопровождать его память своими благожеланіями за самые предѣлы гроба, не могла не питать и не поддерживать патріотическихъ его стремленій. Установленіе этого праздника риторъ Анаксименъ у Плутарха (Poplic. § 9, p. 102 A) приписываетъ Солону; а другіе, вмѣстѣ съ Діодоромъ сицилійскимъ (XI, 33) и Діонисіемъ (Archaeolog. II, 291) начало его относятъ ко временамъ персидской войны. Обрядъ совершенія поминовенія убитыхъ въ сраженіи воиновъ описывается у Ѳукидида (II, 34) слѣдующимъ образомъ: «Кости покойниковъ, говоритъ онъ, выставляютъ въ построенной за три дня палаткѣ, въ которую вмѣстѣ съ тѣмъ каждый приноситъ что-нибудь отъ себя, если ему угодно. По окончаніи такого сноса, вывозятся на колесницахъ кипарисныя урны, — по одной изъ всякой филы, — заключающія въ себѣ тѣ или другія кости, смотря по филѣ, къ которой кто принадлежалъ. Приносится также и одинъ порожній одръ, постланный для тѣхъ умершихъ, которые не были найдены на полѣ битвы и не унесены. Кто хочетъ, сюда же приноситъ кости горожанъ и иностранцевъ. Приходятъ и женщины, принадлежащія къ обществу надгробныхъ плакальщицъ. Привезенныя урны кладутъ въ общественную могилу, въ самомъ лучшемъ предмѣстіи города, и всякій разъ, кромѣ убитыхъ при Мараѳонѣ, погребаютъ въ ней всѣхъ падшихъ на войнѣ; ибо, отличая блестящее мужество мараѳонскихъ подвижниковъ, Аѳиняне для нихъ-то и устроили эту могилу. По погребеніи же въ землѣ упомянутыхъ костей, избранный отъ города человѣкъ, съ умомъ, здравымъ смысломъ и гражданскимъ достоинствомъ, говоритъ надъ ними приличное похвальное слово; а затѣмъ расходятся.» Такой обычай, по свидѣтельству Димосѳена (adv. Leptin. p. 399 R), существовалъ только у Аѳинянъ; въ исторіи другихъ греческихъ республикъ ничего подобнаго не находимъ (см. Wolf. ad Leptin. p. 362), Да и Римляне убитымъ своимъ воинамъ торжественнаго погребенія не дѣлали, а совершали погребеніе частное (Ernesti de panegyrica eloquentia Romanorum aureae aetatis in Opuscul. orat. et philol. p. 175 sqq.).
Аѳинскіе ораторы при погребальныхъ случаяхъ, кажется, издавна любили съ похвалами умершимъ соединять похвалы ихъ предкамъ, и такимъ образомъ значеніе похвальныхъ своихъ рѣчей болѣе или менѣе распространять на многихъ. Объ этомъ не безъ основанія можно заключать изъ словъ Перикла у Ѳукидида (II, 36). И здѣсь-то, между прочимъ, риторы и софисты впослѣдствіи открыли себѣ обширное поле, на которомъ могли выказывать свои дарованія и прославлять свою науку, — особенно съ того времени, какъ всенародно произнесъ надгробное слово Горгіасъ леонтинскій (Philostrat. vit. Sophist. 1, 9. снес. Fuss. De Gorgia leontin. p. 64 sqq.). Впрочемъ, хотя содержаніе такихъ рѣчей было обширно, однакожъ оно не могло много разнообразиться; а потому ораторы недостатокъ его разнообразія должны были вознаграждать новостію оборотовъ и блескомъ выраженій, — вообще изысканностію формы, и этимъ особенно способомъ старались вызвать одобреніе и рукоплесканія народнаго собранія. Но отсюда результатъ былъ таковъ, что дѣйствительная исторія событій оставалась только канвою искуства ораторскаго. Главное вниманіе обращалось уже не на то, что̀ и какъ происходило, а на то, что̀ въ какихъ формахъ высказано. Народъ жаждалъ похвалъ, надлежало лелѣять его тщеславіе, — и историческіе факты должны были разширяться, или съуживаться, показывать ту или другую сторону, по требованію льстивой фразы декламатора. Это требованіе такъ властвовало надъ истиною событій, что если она не могла нравиться народу, то заставляли ее молчать; а когда въ ней было меньше благопріятнаго, чѣмъ неблагопріятнаго слушателямъ, — немногому и маловажному сообщали особенную выпуклость, главное же и самое замѣтное оставляли въ тѣни, либо непріятную правду прикрашивали пріятнымъ вымысломъ. Примѣры такого свободнаго ораторства собралъ еще риторъ Цецилій, о которомъ говоритъ Воссій (De Histor. Gr. p. 178 sq:), и который, по свидѣтельству Свиды, писалъ περί τῶν καθ᾽ ἱστορίαν ἢ παρ´ ἱςτορίαν εἰρημένων τοῖς ρήτορσι. Это сочиненіе Цецилія, къ сожалѣнію, до насъ не дошло; но наше мнѣніе о надгробныхъ ораторскихъ рѣчахъ не менѣе подтверждается и сохранившимися памятниками краснорѣчія греческихъ панигиристовъ. Извѣстно, что и Исократъ въ похвальной своей рѣчи не всегда вѣренъ истивѣ (Benseler. opp. Isocrat. german. vers. t. 1, p. 13 sqq. praefat.), и Лизіасъ въ своей эпитафіи не соблюлъ столько строгости, чтобы не пожертвовать кое-чѣмъ ораторскому искуству (Schönborn p. XIV); а о надгробной рѣчи, приписываемой Димосѳену, и говорить нечего (Taylor lectt. lysiacc. с. III).
Такое-то похвальное слово надъ могилою падшихъ въ битвахъ воиновъ написалъ и Платонъ отъ лица Сократа. Въ этой эпитафіи Сократъ обозрѣваетъ подвиги Аѳинянъ съ первыхъ временъ историческаго существованія Аттики, и доводитъ свое обозрѣніе до времени анталкидскаго мира, т.-е. до 2-го года 98-й олимпіады, или до 387 года предъ Р. Х. По содержанію и языку, Сократова рѣчь есть не иное что, какъ пародія рѣчей, произносимыхъ современными Платону риторами. Въ ней многія событія военной и гражданской жизни Аѳинянъ изображены невѣрно, нѣкоторыя описаны несогласно съ хронологіею; но всѣ представлены такъ, что клонятся къ похвалѣ аѳинскаго народа и потворствуютъ его славолюбію. А чтобы эта пародія была полнѣе, ораторъ не жалѣетъ въ ней никакихъ внѣшнихъ украшеній и, подражая Горгіасу, скучиваетъ тропы и фигуры, непрестанно щеголяетъ антитезами и искуственнымъ сближеніемъ словъ для составленія болѣе эффектной фразы. У него тотчасъ являются такъ называемыя παρισώσεις, παροιμιώσεις, ὀμοιοκατάλτηκτα и проч., и все это переплетается поэтическими блестками, каковы — πόνων ἀρωγὴ (о маслѣ), πηγαί τροφῆς (о молокѣ), μῖσος ἐντέτηκε τῆ πόλει, и другія тому подобныя.
Разсматривая съ этой стороны произнесенную Сократомъ надгробную рѣчь, не вдругъ можно понять, чего хотѣлъ достигнуть ею Платонъ. Неужели намѣреніе его было только передразнить современныхъ ему риторовъ? Но въ такомъ случаѣ нельзя было бы объяснить себѣ того высокаго понятія Аѳинянъ о его рѣчи, какое впослѣдствіи выразили они своимъ требованіемъ, чтобы эта рѣчь, какъ свидѣтельствуетъ Цицеронъ (Orat. с. 44), всякій годъ торжественно читана была въ честь убитыхъ въ сраженіи воиновъ. Видно, позднѣйшіе Аѳиняне, не менѣе жаждавшіе похвалъ, какъ и ихъ предки, находили ее лучшею, чѣмъ сочиненія другихъ писателей въ томъ же родѣ (снес. Dionys. II, p. 40. Hermogenes De Id. II, 10). Видно, не замѣчая въ ней скрытаго тона насмѣшливости, они удивлялись какимъ-то хорошимъ ея качествамъ. Что̀ же именно въ рѣчи Платона могло нравиться имъ больше, чѣмъ въ рѣчахъ другихъ ораторовъ? Они слышали въ ней тѣ же преувеличенныя похвалы, тѣ же особенности выраженія, тѣ же искуственные обороты краснорѣчія, то же изысканное сближеніе словъ, — слышали все это и восхищались ею, какъ памятью вѣстника, перечислявшаго имъ славные ихъ подвиги: но въ этомъ перечисленіи сверхъ того замѣчали они больше ясности, раздѣльности и послѣдовательности, — замѣчали правильное движеніе, гармонію, методу, чего не находили въ другихъ подобныхъ рѣчахъ, — и потому предпочитали ее всѣмъ прочимъ (Schönborn l. c.). Если это предположеніе можно принять, какъ вѣроятное, то рѣчь Сократа въ Платоновомъ Менексенѣ должна была имѣть такое же отношеніе къ эпитафіямъ другихъ ораторовъ, какое первая рѣчь Сократова въ Платоновомъ Федрѣ имѣетъ къ эротической рѣчи Лизіаса. Содержаніе обѣихъ этихъ рѣчей, какъ извѣстно, одно и то же: однакожъ, когда Сократъ, по прочтеніи рѣчи Лизіасовой, произнесъ свою о томъ самомъ предметѣ, — Федръ нашелъ ее далеко лучше первой. Между тѣмъ превосходство Сократовой рѣчи заключалось отнюдь не въ содержаніи, а только въ логической правильности, то-есть въ точномъ опредѣленіи предмета, въ естественномъ расчлененіи его и въ послѣдовательномъ раскрытіи каждой его части. Но всѣми качествами, которыми рѣчь Сократа въ Федрѣ превосходитъ Лизіасову, отличается и рѣчь, произнесенная имъ въ память убитыхъ въ сраженіи воиновъ: и здѣсь тотъ же самый предметъ, который раскрывали другіе ораторы смѣшанно, неопредѣленно и темно, Сократъ раскрылъ методически, т.-е. строго держась основныхъ правилъ логическаго мышленія, чему, говоритъ, научился онъ у Аспазіи и Конна. Можно даже полагать, что, готовя своего Менексена, Платонъ имѣлъ въ виду именно надгробное слово Лизіаса, которое долженствовало быть издано имъ немного ранѣе Платоновой эпитафіи и находилось тогда у всѣхъ еще въ свѣжей памяти. Этой догадки держутся Кеппенъ, Шлейермахеръ и Шенборнъ, и догадка ихъ мнѣ нравится. Весьма вѣроятно, что Федра и Менексена Платонъ поставлялъ въ одинаковое отношеніе къ Лизіасу, только первый подалъ Платону случай доказать, что Лизіасъ не умѣетъ писать рѣчи эротическія, а послѣдній, — что ему неизвѣстны правила составленія рѣчей надгробныхъ (Socherusde scriptis Platonis p. 328 sq.). Такимъ образомъ Платонъ въ своемъ Менексенѣ, при одномъ и томъ же направленіи сочиненія, достигъ двоякой цѣли: во-первыхъ, искусно показалъ, что современные ему писатели часто измѣняютъ истинѣ, и потому только удостоиваются одобренія, что хвалятъ Аѳинянъ въ присутствіи самихъ Аѳинянъ; во-вторыхъ, ясно и практически научилъ, какъ надобно прилагать правила хорошей методы къ составленію эпитафій.
При такомъ взглядѣ на Платонова Менексена, легко рѣшаются всѣ недоумѣнія, заставляющія нѣкоторыхъ критиковъ сомнѣваться въ подлинности и внутреннемъ достоинствѣ этого сочиненія. Читая его, люди ученые иногда удивлялись, какъ это Платонъ столь невѣрно пересказываетъ въ немъ самыя извѣстныя историческія событія. Но онъ намѣренно не хотѣлъ передавать ихъ съ историческою точностію; онъ и не думалъ исправлять вздорные разсказы ораторовъ, а напротивъ старательно подражалъ имъ и, чтобы свою насмѣшку сдѣлать замѣтнѣе, еще увеличивалъ лживость ихъ сказаній. Такъ должно думать и о пестротѣ его языка. Въ Федрѣ (p. 266) онъ сильно смѣется надъ такою пестротою; слѣдовательно здѣсь, въ Менексенѣ, допускаетъ ее въ значеніи шутки надъ усиліемъ софистовъ — прикрашивать ею уродливость фактовъ. Еслибы такъ понималъ Менексена и Діонисій галикарнасскій, то не сталъ бы порицать Платона за отступленіе отъ истины (см. T. VI, p. 1027 sqq.) и столь жестоко нападать на него: тогда онъ увидѣлъ бы, что Платонъ все это говорилъ, желая пошутить надъ лживостью современныхъ ораторовъ.
При такомъ взглядѣ на Платонова Менексена, не покажется страннымъ и признаніе Сократа, что рѣчь, которую намѣренъ онъ произнесть, заимствована имъ у Аспазіи. Въ лицѣ Аспазіи онъ видитъ женщину нетолько краснорѣчивую (De Aspasiae facundia v. Fr, Jacobs Vermischte Schriften T. IV, p. 383 sqq.), но и проницательную, съ тонкимъ умомъ, чуткимъ вкусомъ и философскимъ образованіемъ (Groen van Prinsterer Prosopogr. Plat. p. 124 sqq., p. 141), — такую женщину, которая имѣетъ способность вдругъ замѣчать, что говорится въ порядкѣ, и что нѣтъ. По смыслу Сократовыхъ разсужденій, того-то и недоставало Лизіасу и другимъ современнымъ ему ораторамъ, что они не учились у Аспазіи, не обладали ея инстинктомъ чувствовать прекрасное, происходящее отъ строгой методы изложенія предметовъ, которая всякому смѣшенію сообщаетъ раздѣльность, все неопредѣленное опредѣляетъ и все темное дѣлаетъ яснымъ. Сократъ очень пріятно шутитъ, говоря, что и Периклъ надгробную свою рѣчь сложилъ чуть не подъ диктовку Аспазіи. Но извѣстно, что о Перикловой эпитафіи онъ имѣлъ высокое понятіе, смотря именно на логическую стройность ея изложенія (Phaedr. p. 270 sqq.). Слѣдовательно, и здѣсь, намѣреваясь произнесть рѣчь, заимствованную у Аспазіи, онъ намекаетъ не на иное что-либо, какъ на методу, по которой должны быть излагаемы надгробныя рѣчи. И въ самомъ дѣлѣ, если внимательно разсмотримъ ходъ Платоновой эпитафіи въ Менексенѣ и сравнимъ его съ порядкомъ Перикловой рѣчи у Ѳукидида, то замѣтимъ, что въ этомъ отношеніи одна отъ другой немного отличается. Изобразивъ кратко доблесть предковъ (Thucyd. II, с. 36), Периклъ потомъ прибавляетъ: «Показавъ такое стремленіе ихъ, перейдемъ и къ тому, каково было ихъ общество, каковы нравы, содѣйствовавшіе ихъ величію. Разсмотрѣвъ же это, приступимъ затѣмъ и къ похвалѣ умершихъ воиновъ.» Почти такой же порядокъ рѣчи предначертывается и въ Менексенѣ (p. 237 A): «Мнѣ кажется и хвалить ихъ надобно такъ, какъ они родились добрыми, то-есть по природѣ; а добрыми родились они потому, что родились отъ добрыхъ. Итакъ, сперва будемъ величать ихъ благородство, потомъ питаніе и образованіе; а затѣмъ укажемъ на совершенныя ими дѣла, сколь прекрасными и достойными ихъ оказались они.» Сходство предначертываемыхъ плановъ въ обоихъ этихъ сочиненіяхъ очевидно. Поэтому ссылка Сократа на содѣйствіе Аспазіи, способствовавшей развитію Периклова таланта, нисколько не представляется странною.
Къ мнимымъ странностямъ въ содержаніи Платонова Менексена Шлейермахеръ относитъ и то, что надгробной рѣчи въ немъ предшествуетъ разговоръ Сократа съ Менексеномъ, будто бы неимѣющій къ цѣлому никакого существеннаго отношенія. Но еслибы въ Менексенѣ не было этой бесѣды, мы дѣйствительно не могли бы понять цѣли Платоновой эпитафіи и объяснить многія, встрѣчающіяся въ ней несообразности. Разговоръ-то именно и показываетъ какъ побужденіе произнести надгробную рѣчь, такъ и цѣль, которой Сократъ хотѣлъ достигнуть ею; изъ разговора-то и видно, что приступая къ изложенію эпитафіи, Платонъ поставилъ себѣ задачею показать, въ чемъ должно состоять истинное достоинство рѣчи ораторской, и вмѣстѣ съ тѣмъ посмѣяться надъ преувеличенными похвалами и нелѣпыми вымыслами народныхъ декламаторовъ, а особенно Лизіаса. Имя этого оратора въ Менексенѣ, конечно, не упомянуто; но упоминать о немъ, собственно говоря, не было и надобности, когда Сократа, умершаго за тринадцать лѣтъ до времени владычества тридцати тиранновъ, Платонъ заставляетъ говорить объ этомъ событіи именно потому, что имъ оканчивается надгробная рѣчь Лизіаса. Самый этотъ анахронизмъ есть лучшее указаніе на то лицо, противъ котораго философъ направляетъ свою эпитафію. Дѣйствительно, можно ли думать, чтобы Платонъ или не зналъ преемства современныхъ себѣ событій, или, по какой-то странной опрометчивости, не обращалъ вниманія на то, какъ они слѣдовали, что неумышленно позволилъ себѣ такой анахронизмъ? Нѣтъ, никогда ничего не говорилъ онъ безъ цѣли; такъ что даже кажущіяся погрѣшности въ развитіи его діалоговъ были предварительно расчитаны и допущены по извѣстнымъ, сознательно представляемымъ причинамъ. Зачѣмъ ему было прямо указывать на Лизіаса? Это могло бы возбудить въ ораторѣ личную ненависть. Онъ призналъ за лучшее заставить умершаго уже Сократа говорить о написанной послѣ него рѣчи, чтобы слушатели сами догадались, кѣмъ она написана, и видѣли, кого дѣло касается.
Разсмотрѣвъ такимъ образомъ характеръ, направленіе и цѣль Платонова Менексена, мы не находимъ въ немъ ничего, что было бы недостойно имени великаго греческаго философа, и потому никакъ не можемъ согласиться съ мнѣніемъ Аста, будто бы это сочиненіе надобно почитать подложнымъ. Астъ говоритъ, что въ Менексенѣ нѣтъ того изящества и благородства рѣчи, какое замѣчается въ подлинныхъ сочиненіяхъ Платона. Но для опредѣленія подлинности его сочиненій недостаточно однихъ этихъ признаковъ. Нельзя не согласиться, что Платонову генію въ тогдашнія времена республики свойственно, даже почти необходимо было приходить въ столкновеніе съ софистами и риторами и смѣяться надъ ихъ хвастовствомъ, лживостью и тщеславіемъ; а въ такомъ случаѣ рѣчь его не могла не ниспускаться ниже обыкновеннаго своего полета и не запутываться въ мелочи, чтобы предохранить согражданъ отъ гибельнаго вліянія софистики. Притомъ отвергать подлинность Менексена значило бы почти сомнѣваться и въ подлинности Федра, съ которымъ это сочиненіе находится въ самой тѣсной связи. Но Федръ всегда и всѣми приписываемъ былъ Платону; слѣдовательно, ему же долженъ быть усвоенъ и Менексенъ. Надобно также уступить и авторитету древнихъ свидѣтелей, которыми это сочиненіе постоянно признаваемо было за Платоново. Такъ, напримѣръ, Аристотель, (Rhetor. 1, 9. III, 14) говоритъ: ὅ λέγει Σωκράτης ἐν τῳ ἐπιτάφιῳ. О Менексенѣ, какъ твореніи Платона, упоминаютъ, кромѣ того, Dionys. Hal. T. VI, p. 1627 sqq. De composit. verbor. p. 116. Athen. XI, p. 506. Plutarch. vit. Pericl. T. 1, p. 638, Reisk. Cicer. Tusc. v. 12, etc.