въ немъ предшествуетъ разговоръ Сократа съ Менексеномъ, будто бы неимѣющій къ цѣлому никакого существеннаго отношенія. Но еслибы въ Менексенѣ не было этой бесѣды, мы дѣйствительно не могли бы понять цѣли Платоновой эпитафіи и объяснить многія, встрѣчающіяся въ ней несообразности. Разговоръ-то именно и показываетъ какъ побужденіе произнести надгробную рѣчь, такъ и цѣль, которой Сократъ хотѣлъ достигнуть ею; изъ разговора-то и видно, что приступая къ изложенію эпитафіи, Платонъ поставилъ себѣ задачею показать, въ чемъ должно состоять истинное достоинство рѣчи ораторской, и вмѣстѣ съ тѣмъ посмѣяться надъ преувеличенными похвалами и нелѣпыми вымыслами народныхъ декламаторовъ, а особенно Лизіаса. Имя этого оратора въ Менексенѣ, конечно, не упомянуто; но упоминать о немъ, собственно говоря, не было и надобности, когда Сократа, умершаго за тринадцать лѣтъ до времени владычества тридцати тиранновъ, Платонъ заставляетъ говорить объ этомъ событіи именно потому, что имъ оканчивается надгробная рѣчь Лизіаса. Самый этотъ анахронизмъ есть лучшее указаніе на то лицо, противъ котораго философъ направляетъ свою эпитафію. Дѣйствительно, можно ли думать, чтобы Платонъ или не зналъ преемства современныхъ себѣ событій, или, по какой-то странной опрометчивости, не обращалъ вниманія на то, какъ они слѣдовали, что неумышленно позволилъ себѣ такой анахронизмъ? Нѣтъ, никогда ничего не говорилъ онъ безъ цѣли; такъ что даже кажущіяся погрѣшности въ развитіи его діалоговъ были предварительно расчитаны и допущены по извѣстнымъ, сознательно представляемымъ причинамъ. Зачѣмъ ему было прямо указывать на Лизіаса? Это могло бы возбудить въ ораторѣ личную ненависть. Онъ призналъ за лучшее заставить умершаго уже Сократа говорить о написанной послѣ него рѣчи, чтобы слушатели сами догадались, кѣмъ она написана, и видѣли, кого дѣло касается.
Разсмотрѣвъ такимъ образомъ характеръ, направленіе и цѣль Платонова Менексена, мы не находимъ въ немъ ничего,
в нём предшествует разговор Сократа с Менексеном, будто бы неимеющий к целому никакого существенного отношения. Но если бы в Менексене не было этой беседы, мы действительно не могли бы понять цели Платоновой эпитафии и объяснить многие, встречающиеся в ней несообразности. Разговор-то именно и показывает как побуждение произнести надгробную речь, так и цель, которой Сократ хотел достигнуть ею; из разговора-то и видно, что приступая к изложению эпитафии, Платон поставил себе задачею показать, в чём должно состоять истинное достоинство речи ораторской, и вместе с тем посмеяться над преувеличенными похвалами и нелепыми вымыслами народных декламаторов, а особенно Лизиаса. Имя этого оратора в Менексене, конечно, не упомянуто; но упоминать о нём, собственно говоря, не было и надобности, когда Сократа, умершего за тринадцать лет до времени владычества тридцати тиранов, Платон заставляет говорить об этом событии именно потому, что им оканчивается надгробная речь Лизиаса. Самый этот анахронизм есть лучшее указание на то лицо, против которого философ направляет свою эпитафию. Действительно, можно ли думать, чтобы Платон или не знал преемства современных себе событий, или, по какой-то странной опрометчивости, не обращал внимания на то, как они следовали, что неумышленно позволил себе такой анахронизм? Нет, никогда ничего не говорил он без цели; так что даже кажущиеся погрешности в развитии его диалогов были предварительно рассчитаны и допущены по известным, сознательно представляемым причинам. Зачем ему было прямо указывать на Лизиаса? Это могло бы возбудить в ораторе личную ненависть. Он признал за лучшее заставить умершего уже Сократа говорить о написанной после него речи, чтобы слушатели сами догадались, кем она написана, и видели, кого дело касается.
Рассмотрев таким образом характер, направление и цель Платонова Менексена, мы не находим в нём ничего,
