Картина (Куприн)/ПСС 1912 (ДО)

 См. также одноимённые страницы.

Картина
авторъ Александръ Ивановичъ Купринъ (1870—1938)

Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912—1915)

Источникъ: Полное собраніе сочиненій А. И. Куприна (1912) т. 6. — СПб.: Т-во А. Ф. Марксъ, 1912.

КАРТИНА.

I.

На вечерѣ у одного извѣстнаго литератора, послѣ ужина, между собравшимися гостями затѣялся неожиданно горячій споръ о томъ, бываетъ ли въ наше, скудное высокими чувствами, время настоящая, непоколебимая дружба? Всѣ единогласно высказались, что—нѣтъ, такой дружбы не бываетъ, и что теперешняя дружба многихъ испытаній совсѣмъ не можетъ выдержать. Въ опредѣленіи же причинъ, расторгающихъ дружбу, спорщики разошлись. Одинъ говорилъ, что дружбѣ мѣшаютъ деньги, другой—женщина, третій—сходство характеровъ, четвертый—бремя и заботы семейной жизни, и все въ такомъ родѣ.

Когда же спорщики, накричавшись вдоволь и ничего не выяснивъ, устали, тогда одинъ почтенный человѣкъ, до сихъ поръ въ пренія не вступавшій, сказалъ:

— Все, господа, сказанное вами, очень вѣско и замѣчательно. Однако я знаю въ жизни примѣръ, когда дружба прошла сквозь всѣ перечисленныя препятствія и осталась неприкосновенною.

— И что же,—спросилъ хозяинъ:—эта дружба такъ до гроба и продолжалась?

— Нѣтъ, не до гроба. А тому, что она пресѣклась, была особая причина.

— Какая же?—спросилъ хозяинъ.

— Причина очень простая и въ то же время удивительная. Дружбу эту расторгнула святая Варвара.

Такъ какъ изъ гостей никто не понялъ, какъ это святая Варвара могла въ нашъ меркантильный вѣкъ разорвать дружбу, то всѣ просили Аѳанасія Силыча (такъ звали почтеннаго человѣка) объяснить свои загадочныя слова.

Аѳанасій Силычъ на это улыбнулся и отвѣтилъ:

— Тутъ загадочнаго ничего нѣтъ. Исторія эта простая и печальная, исторія страданій большого сердца. И если вамъ дѣйствительно угодно будетъ послушать, то я сейчасъ ее съ удовольствіемъ и разскажу.

Всѣ приготовились слушать, и Аѳанасій Сплычъ началъ свой разсказъ:

II.

Въ началѣ девятнадцатаго столѣтія была извѣстна богатствомъ, знатностью рода и большою гордостью фамилія князей Бѣлоконь-Бѣлоноговыхъ. Но сама судьба эту фамилію осудила на вымираніе, такъ что теперь объ ней уже нѣтъ и помину. Послѣдній ея боковой отпрыскъ—не въ осужденіе говорю—кончилъ недавно свое земное поприще въ аржановскомъ домѣ (есть такой извѣстный ночлежный вертепъ въ Москвѣ) среди золоторотцевъ, пьяницъ и разбойниковъ. Но до него мой разсказъ не коснется, потому что предметомъ его будетъ князь Андрей Львовичъ, съ которымъ и прекратилась прямая линія.

При жизни отца—а это было еще во время крѣпостной зависимости—князь Андрей служилъ въ гвардіи и считался однимъ изъ самыхъ блестящихъ офицеровъ. Деньгамъ счету не зналъ, танцоръ, красавецъ, женскій любимецъ, дуэлистъ,—ну, чего еще, кажется? Однако, когда папаша скончался, князь Андрей службу бросилъ, какъ его ни уговаривали остаться: «Я, говоритъ, съ вами пропаду здѣсь, а мнѣ любопытно узнать все, что̀ мнѣ отъ судьбы опредѣлено».

Странный онъ былъ человѣкъ, своеобычный и, такъ сказать, фантастическій. Лестно ему казалось, всякую свою мечту сейчасъ же и на дѣлѣ доказать. Какъ только схоронилъ онъ князя Льва Андреевича, такъ сейчасъ и закатился по заграницамъ. Удивительно, гдѣ его ни носило! Высылались ему деньги черезъ всякія агентства и банкирскіе дома, то въ Парижъ, то въ Калькутту, то въ Нью-Іоркъ, то въ Сидней. Это все, опять повторяю, мнѣ доподлинно извѣстно, такъ какъ мой отецъ былъ у него главнымъ управляющимъ надъ всѣми его двумя стами тысячъ десятинъ.

Черезъ четыре года воротился князь Андрей, исхудалый, бородищей обросъ, самъ отъ загара коричневый,—и узнать трудно. Какъ пріѣхалъ, да засѣлъ въ своей Пнищевской усадьбѣ, да надѣлъ халатъ, только его и видѣли. Заскучалъ.

А я въ то время къ князю очень сдѣлался вхожъ, потому что онъ меня полюбилъ за мой характеръ веселый, и все-таки я кое-какое образованіе получилъ, такъ что могъ ему собесѣдникомъ служить. Опять же я свободный человѣкъ былъ: отецъ меня еще при князѣ Львѣ Андреевичѣ откупилъ.

Всегда князь Андрей встрѣчалъ меня ласково и садиться велѣлъ. Даже сигарами потчевалъ. Сидѣть я при немъ скоро привыкъ, а къ сигарамъ никакъ притерпѣться не могъ—все у меня отъ нихъ въ родѣ морской болѣзни дѣлалось.

Любопытно мнѣ было всѣ эти вещи рассматривать, какія князь изъ путешествія съ собою привезъ. Шкуры тигровыя и львиныя, сабли кривыя, божковъ, чучела звѣрей разныхъ, дорогіе камни и матеріи. А князь, бывало, лежитъ на диванѣ своемъ огромномъ, куритъ и, хоть надъ моимъ любопытствомъ смѣется, однако все это сейчасъ же объяснитъ. А потомъ, какъ увлечется самъ да начнетъ свои приключенія разсказывать, такъ, повѣрите ли, у меня отъ восторга мураши по спинѣ бѣгали. Только онъ говоритъ-говоритъ, да вдругъ сморщится и замолкнетъ. Ну и я молчу. Тогда князь вдругъ и скажетъ:

— Скучно мнѣ, Аѳанасій. Ну вотъ я весь свѣтъ объѣхалъ, все видѣлъ, въ Мексикѣ лошадей дикихъ ловилъ, въ Индіи на тигровъ охотился, и тонулъ, и пескомъ меня засыпало—ну, а дальше что же? Нѣтъ, говоритъ, ничего на свѣтѣ новаго.

А я ему на это, знаете, по простотѣ отвѣчаю:

— Вамъ бы жениться, князь.

Онъ на это только засмѣется.

— Я бы, говоритъ, женился, когда бы нашелъ женщину такую, чтобы я ею дорожилъ и уважалъ бы ее. Я вотъ всѣхъ націй и сословій женщинъ видѣлъ, и все-таки я не уродъ, и не глупъ, и богатъ, такъ что онѣ мнѣ знаки своего вниманія очень оказывали, а такой женщины, какую мнѣ нужно, я не видѣлъ. Всѣ онѣ либо продажны, либо развратны, либо глупы, либо ужъ черезчуръ добродѣтельны, и съ ними одна тоска. А мнѣ все-таки скучно. Вотъ, другое дѣло, если бы у меня какой-нибудь талантъ или даръ былъ…

Я на это обыкновенно говорю:

— Да какого же вамъ еще, князь, таланта надобно? Слава Богу, изъ себя красавецъ, земли, сами говорите, больше, чѣмъ у иного нѣмецкаго принца, силищей этакой Богъ наградилъ. Я бы и никакого таланта не желалъ.

А князь усмѣхнется на это и скажетъ:

— Глупъ ты, Аѳанасій, и еще черезчуръ молодъ. Поживешь и, коли не исподличаешься, вспомнишь мои эти самыя слова.

III.

Впрочемъ, у князя Андрея былъ свой талантъ и, на мой взглядъ, даже очень большой, а именно—живописный, къ чему онъ еще въ дѣтствѣ оказывалъ наклонности. Будучи за границей, князь почти съ годъ провелъ въ Римѣ, учился рисовать картины и даже, какъ онъ самъ разсказывалъ, одно время думалъ сдѣлаться настоящимъ художникомъ, но почему-то раздумалъ, или залѣнился. Сидя у себя въ Пнищахъ, онъ про свои занятія вспомнилъ и опять принялся рисовать красками. Нарисовалъ рѣку, мельницу, образъ святителя Николая для церкви,—очень хорошо нарисовалъ.

А кромѣ этого занятія было у князя еще одно развлеченіе—ходить на медвѣдя. Въ нашихъ мѣстахъ этого звѣря—страсть сколько. И ходилъ всегда по-мужицки, съ рогатиной и съ ножомъ, а съ собой бралъ только охотника Никиту Дранаго. «Дранымъ» его называли за то, что ему медвѣдь съ черепа кожу своротилъ, такъ онъ навѣки и остался.

Съ народомъ былъ простъ и привѣтливъ. Такъ простъ, что, если понадобится мужику лѣсу на избу, или лошадь пала, сейчасъ такъ прямо къ князю и идетъ,—знаетъ, что отказу не будетъ. Только рабства и лакейства не любилъ и, вотъ тоже, лжи никогда не прощалъ никому.

За что его еще крѣпостные обожали, такъ это за то, что озорства по части женской за нимъ не водилось,—извините за грубое слово. Дѣвки въ нашей сторонѣ на всю Россію красавицы, и другіе господа помѣщики цѣлые гаремы держали, такъ что и для себя и для гостей. А у насъ ни-ни. То-есть, конечно, безъ этого не обходилось, по человѣческой слабости, впрочемъ, тихо и скромно, на сторонѣ, и никому обиды не выходило изъ этого.

Однако, какъ ни былъ князь Андрей съ низшими простъ и плѣнителенъ, а съ равными и съ начальствомъ быль гордъ и дерзокъ, даже и безъ надобности. Особенно не любилъ чиновниковъ. Бывало, пріѣдетъ какой-нибудь по откупной части, или по полицейской, или по акцизной (а тогда дворяне еще службу для себя почитали, кромѣ военной, унизительной), пріѣдетъ да, какъ иногда человѣкъ еще новый, и начнетъ пѣтушиться. «Почему то не такъ, да то не этакъ!» Управляющій ему вѣжливо докладываетъ, что, молъ, князево распоряженіе, и отмѣнять никакъ нельзя. Значитъ, понятно: получай свою положенную мзду и удаляйся. А тотъ все храбрится: «Да что мнѣ вашъ князь, я самъ здѣсь закона представитель!» И сейчасъ, чтобы его до самого князя вели. Отецъ, бывало, ужъ изъ жалости остерегаетъ: князь, дескать, у насъ на руку тяжеленекъ. Куда! И слушать не хочетъ. Ну, такимъ манеромъ, онъ и къ князю Андрею наскокомъ является. «Помилуйте, что̀ это за безпорядки! Да гдѣ это видано? Да я, да мы!» Князь все молчитъ-молчитъ, да вдругъ какъ побагровѣетъ, да глазами сверкнетъ—страшный былъ во гнѣвѣ человѣкъ. «На конюшню каналью!»—крикнетъ. Ну, сейчасъ, натурально, расправа. Въ то время многіе помѣщики это одобряли и почему-то все на конюшнѣ. По обычаю предковъ. А потомъ, черезъ дня два, отецъ тайно отъ князя ѣдетъ въ городъ и наказанному везетъ пакетикъ съ радужными. Я, бывало, ужъ осмѣлѣю да и скажу ему: «Князь, а вѣдь чиновникъ-то жаловаться будетъ, какъ бы вамъ въ отвѣтѣ быть не пришлось». А онъ мнѣ на это: «Ну, такъ что̀ же? Пусть съ меня взыскиваетъ Богъ и мой великій государь, а я за продерзость наказать обязанъ».

Да на что же лучше, помилуйте, вѣдь онъ разъ такую штуку губернатору отлилъ. Прибѣгаетъ къ князю Андрею однажды рабочій съ парома и докладываетъ, что на той сторонѣ рѣки губернаторъ. Князь и говоритъ:

— Ну, такъ что̀ же изъ этого?

— Да онъ, говоритъ, паромъ требуетъ, ваше сіятельство.

Умный былъ мужикъ, зналъ князевъ характеръ.

— Какъ это онъ требуетъ паромъ?

— Исправникъ послалъ сказать, чтобы немедленно паромъ былъ.

Князь сейчаюъ же распорядился:

— Не давать парома.

Такъ и не дали. Тогда губернаторъ догадался и присылаетъ записку, что, молъ, такъ и такъ, дорогой Андрей Львовичъ (а они были между собою троюродные кузены), окажи твою любезность, дай мнѣ паромъ. И подписалъ имя и фамилію. Ну, ужъ тутъ самъ князь его любезно на берегу встрѣтилъ и такой банкетъ ему задалъ, что цѣлую недѣлю губернаторъ выѣхать изъ Пнищей не могъ.

А дворянамъ, даже самымъ захудалымъ, князь въ случаѣ недоразумѣній не отказывалъ въ сатисфакціи. Однако его остерегались, потому что знали его характеръ неукротимый и знали, что онъ въ восемнадцати дуэляхъ на своемъ вѣку участвовалъ. Дуэли же въ ту пору между дворянами были даже очень обыкновеннымъ дѣломъ.

IV.

Такъ и прожилъ князь Андрей въ Пнищевской усадьбѣ года два съ лишкомъ. А тутъ какъ разъ подошелъ царскій освободительный манифестъ, и начался среди господъ помѣщиковъ переполохъ. Многіе даже очень недовольны были, засѣли у себя въ глуши и принялись докладныя записки писать. Другіе, которые поскупѣе и подальновиднѣе, норовили какъ бы со своими выкупными свидѣтельствами да съ землей какую ни на есть выгоду соблюсти. А были и такіе, что въ ту пору очень опасались бунта крестьянскаго и просили для ихняго огражденія у начальства хоть какихъ-нибудь мѣстныхъ инвалидовъ.

Князь Андрей, когда пришелъ манифестъ, собралъ своихъ мужиковъ и очень простыми словами, однако безъ искательствъ, имъ объяснилъ: «Вы, молъ, теперь свободны, такъ же, какъ и я. Это такъ и должно было случиться. А вы свободу свою во зло не обращайте, потому что начальство вамъ всегда можетъ заглянуть туда, откуда ноги растутъ. Да помните, что какъ былъ я вамъ раньше помощникомъ, такъ и теперь буду. А землю берите на выкупъ, какой сможете поднять».

И съ этими словами уѣхалъ внезапно въ Петербургъ.

А вамъ, господа, я думаю, хорошо извѣстно, что въ то время въ обѣихъ столицахъ дѣлалось. Сразу тогда у дворянъ очутились въ рукахъ цѣлые вороха деньжищъ, и пошла катавасія. На что ужъ удивляли всю Россію откупщики да концессіонеры съ банкирами, однако передъ господами помѣщиками оказались они мальчишками и щенками. Ужасъ, что̀ творилось! Иной разъ за однимъ ужиномъ цѣлыя состоянія пускались на вѣтеръ.

Вотъ такъ князь Андрей въ самый водоворотъ и попалъ и закрутился. Да еще вдобавокъ съ товарищами полковыми встрѣтился и потомъ ужъ никакого удержу знать не хотѣлъ. Однако прожуировалъ недолго, потому что вскорѣ не своей охотой долженъ былъ Петербургъ оставить. И все изъ-за лошадей.

V.

Ужиналъ онъ въ компаніи большой со своими офицерами въ самомъ, что ни на есть, модномъ ресторанѣ. Пили очень много и всѣ больше шампанское. Только вдругъ зашла у нихъ рѣчь о лошадяхъ,—извѣстно, постоянный разговоръ офицерскій,—у кого въ Петербургѣ лошади самыя рѣзвыя. Одинъ казакъ,—фамиліи его не помню, только знаю, что былъ онъ изъ кавказскихъ владѣтельныхъ князей,—этотъ казакъ и скажи въ ту пору, что рѣзвѣе всѣхъ пара вороныхъ жеребцовъ у…—и назвалъ чрезвычайно высокопоставленную особу.

— Это, говоритъ, не кони, а варвары. Съ ними одинъ только Илья и можетъ управиться, и никому тѣхъ злодѣевъ не обогнать.

А князь Андрей засмѣялся на это.

— Да я, говоритъ, ихъ на своихъ соловыхъ обгоню.

А казакъ говоритъ:

— Нѣтъ, не обгонишь.

— Анъ нѣтъ, обгоню.

— Не обгонишь.

— Обгоню.

— Ну, въ такомъ разѣ,—говоритъ казакъ:—мы съ тобой объ закладъ сейчасъ пойдемъ.

И пошли объ закладъ. Поставили условіе, что ежели князь Андрей осрамится, то онъ казаку пару соловыхъ отдаетъ, и къ нимъ сани и карету съ серебряной сбруей, а если князь Илью обгонитъ, то казакъ долженъ всѣ билеты въ театрѣ оперномъ купить, когда госпожи Барбы представленіе пойдетъ, и самому казаку чтобы забраться на галлерею и никого въ театръ не пускать. А въ то время госпожой Барбо весь бомондъ сильно плѣнялся.

Ну-съ, прекрасно. На другой день князь просыпается и велитъ лошадей соловыхъ закладывать. Коньки на видъ были неважные, такъ себѣ—степнячки косматенькіе, однако довольно прыткіе, а главное—угонистые и въ скачкѣ имѣли чрезвычайно долгій духъ.

Тутъ уже товарищи видятъ, что дѣло не на шутку идетъ, стали князя отговаривать. «Брось ты это самое пари, потому что какъ бы тебя не упекли за твою фантазію куда-нибудь». Однако князь ихъ не послушалъ и велѣлъ позвать кучера Варѳоломея.

Кучеръ Варѳоломей былъ человѣкъ мрачный и, такъ сказать, отвлеченный. Силищей его Господь наградилъ ни съ чѣмъ несоразмѣрной, такъ что онъ могъ тройку на всемъ скаку остановить. Ажъ лошади на заднія ноги падутъ. Пилъ ужасно, разговаривать ни съ кѣмъ не любилъ, а князя своего, хоть и обожалъ всей душой, но былъ съ нимъ грубъ и заносчивъ, за что иногда свою порцію березовой каши и получалъ. Призвалъ князь Варѳоломея и говоритъ ему:

— Можешь ты, Варѳоломей, нынче одну пару на нашихъ соловыхъ обогнать?

Варѳоломей спрашиваетъ: какую?

Князь ему разсказалъ, какъ и что. Варѳоломей затылокъ почесалъ.

— Знаю я, говоритъ, эту пару, да и Илья довольно мнѣ хорошо извѣстенъ. Человѣкъ опасный. Однако, ежели вашему сіятельству угодно, обогнать можемъ. Только въ случаѣ соловые пропадутъ—не гнѣвайтесь.

Князь Андрей ему отвѣчаетъ:

— Хорошо. Сколько же тебѣ теперь надо водки въ твое горло влить?

Но Варѳоломей отъ водки отказался.

— Меня, говоритъ, пьянаго лошади не уважаютъ.

Сѣли и поѣхали. Стали на концѣ Невскаго проспекта. Дожидаются. Заранѣе было извѣстно, что особа въ полдень должна была проѣхать. Такъ и случилось. Въ полдень показалась пара вороныхъ, Илья кучеромъ, и въ саняхъ—особа.

Только далъ имъ князь маленько отъѣхать и говоритъ:

— Валяй!

Пустилъ Варѳоломей соловыхъ. Какъ услышалъ Илья за собой топъ конскій—обернулся; обернулась и особа. Илья далъ конямъ вожжи, и Варѳоломей тоже надбавилъ ходу. А хозяинъ тѣхъ вороныхъ былъ человѣкъ пламенный, безстрашный и до лошадей большой охотникъ. Онъ Ильѣ и говоритъ:

— Чтобы этотъ нахалъ насъ обогнать не смѣлъ.

Что̀ тутъ началось, я и сказать не умѣю. И кучера и кони точно сбѣсились: снѣгъ прямо тучей надъ ними. Сначала-то вороные какъ будто и обогнали, однако долго выдержать не могли, пристали. Князь Андрей около самаго вокзала впередъ выскочилъ, а особа ему этакъ гнѣвно пальцемъ погрозила.

А на другой день князя вызвалъ къ себѣ петербургскій губернаторъ, господинъ свѣтлѣйшій князь Суворовъ, и сказалъ ему такъ:

— Уѣзжайте-ка вы, князь, скорѣе изъ Петербурга. Если васъ не наказали примѣрно, то это потому только, что особа, которой вы вчера дерзость оказали, имѣетъ большое пристрастіе къ людямъ отчаяннымъ и смѣлымъ. И объ вашемъ пари ей также все извѣстно. Но ужъ больше въ Петербургъ ни ногой, и то благодарите Господа, что дешево отдѣлались.

Однако, господа, я о князѣ Андреѣ заболтался, а къ тому, что обѣщалъ доказать, еще и не приступалъ. Впрочемъ, скоро и конецъ моему повѣствованію. А главное, я хоть и разбросанно, но все-таки личность князя Андрея описалъ, какъ могъ.

VI.

Послѣ знаменитой своей скачки поѣхалъ князь въ Москву и тамъ продолжалъ вести петербургскую линію, только въ увеличенномъ размѣрѣ. Одно время только объ его причудахъ и было по всему городу разговоровъ. Вотъ тутъ-то и случилось съ нимъ то, надъ чѣмъ онъ въ Пнищахъ издѣвался. Стала на его пути женщина.

Да какая же, я вамъ доложу, женщина! Королева! Теперь и нѣтъ такихъ больше. Красоты самой удивительной… Была она прежде актрисой, потомъ вышла замужъ за купца-милліонера, а когда купецъ умеръ, то она ни за кого замужъ выйти не пожелала, говорила, что ей свобода дорога.

И чѣмъ она прельстила особенно князя, такъ это своею небрежностью. Никого она знать не хотѣла, ни богатыхъ ни знатныхъ, и своимъ большимъ деньгамъ никакого вниманія не оказывала. Какъ увидѣлъ ее князь Андрей, такъ сразу и влюбился. Привыкъ онъ къ тому, чтобы ему сразу на шею вѣшались, и потому женщинъ мало уважалъ. А тутъ вдругъ точно его и не замѣчаютъ. Весела, привѣтлива, букеты и подарки принимаетъ, а чуть онъ о чувствахъ—она сейчасъ же въ смѣхъ. Это князя и уязвило. Прямо даже до затменія разсудка.

Вотъ какъ-то разъ поѣхалъ князь съ Марьей Гавриловной—королеву-то звали Марьей Гавриловной—въ Яръ, слушать цыганъ, и съ ними—большая компанія, человѣкъ въ пятнадцать. Тогда вокругъ князя цѣлая толпа прихвостней вѐтшалась, такъ ее и звали Бѣлоноговскимъ штабомъ. Сидятъ они всѣ за столомъ, пьютъ вино, цыгане имъ поютъ и пляшутъ. Вдругъ Марьѣ Гавриловнѣ курить захотѣлось. Взяла она пахитоску—курили тогда изъ соломы вертушки такія—и ищетъ огня. Князь это увидѣлъ и моментально—хвать билетъ банковый въ тысячу рублей, зажегъ объ свѣчу и подаетъ. Всѣ кругомъ такъ и ахнули, фараоны даже пѣть перестали, и глаза у нихъ отъ жадности блестятъ. Въ это время кто-то за сосѣднимъ столомъ не очень громко, однако довольно явственно сказалъ:

— Дуракъ!

Князь вскочилъ, точно его шиломъ кольнули. А за сосѣднимъ столомъ сидитъ этакій маленькій, тщедушный человѣчекъ и на князя глядитъ прямо въ упоръ самымъ спокойнымъ образомъ. Князь сейчасъ къ нему:

— Какъ вы осмѣлились мнѣ сказать «дуракъ»? Кто вы такой?

Маленькій человѣчекъ ему на это очень хладнокровно:

— Я, говоритъ, художникъ Розановъ. А дуракомъ назвалъ васъ потому, что на эти деньги, что вы сожгли изъ фанфаронства, можно было бы четырехъ больныхъ цѣлый годъ въ больницѣ содержать.

Всѣ сидятъ, ждутъ, что будетъ. Характеръ-то князя неудержимый хорошо былъ извѣстенъ. Или онъ этого маленькаго человѣка сейчасъ бить начнетъ, или на дуэль вызоветъ, или даже просто прикажетъ посѣчь.

И вдругъ князь, мало помолчавши, обращается къ художнику съ такими неожиданными словами:

— Вы, господинъ Розановъ, совершенно правы. Я дѣйствительно дуракомъ себя передъ хамами показалъ, и теперь, ежели вы мнѣ руки не протянете и отъ меня не возьмете сейчасъ пяти тысячъ для Маріинской больницы, то этимъ мнѣ тяжкую нанесете обиду.

А Розановъ отвѣчаетъ:

— И деньги возьму и руку вамъ протяну съ одинаковымъ удовольствіемъ.

Въ это время Марья Гавриловна князю тихонько шепчетъ:

— Позовите художника къ намъ, а штабу своему велите убраться.

Князь учтиво обратился къ господину Розанову и попросилъ къ нимъ подсѣсть, а потомъ повернулся къ штабу и сказалъ:

— Чтобы я васъ здѣсь больше не видѣлъ.

VII.

И завязалась съ той поры между княземъ и Розановымъ тѣснѣйшая дружба. Другъ безъ друга дня провести не могутъ. Либо художникъ у князя, либо князь Андрей у художника. А Розановъ жилъ тогда на Третьей Мѣщанской, на четвертомъ этажѣ, занималъ двѣ комнаты: одна мастерская, другая спальная. Звалъ его все князь къ себѣ переѣхать, но художникъ отказывался. «Ты мнѣ, говоритъ, и такъ очень дорогъ, а кромѣ того я въ богатствѣ залѣнюсь и свое искусство позабуду». Такъ и не переѣхалъ.

Все имъ другъ въ другѣ интересно было. Начнетъ Розановъ говорить о живописи, о картинахъ разныхъ, о жизни великихъ художниковъ,—князь слушаетъ, слова не проронитъ. А потомъ князь примется про свои приключенія въ дикихъ странахъ разсказывать,—у художника и глаза заблестятъ.

— Постой, скажетъ, вотъ я скоро думаю одну большую картину написать. Тогда у меня хорошія деньги будутъ, и мы вмѣстѣ за границу поѣдемъ.

— Да зачѣмъ тебѣ деньги?—спросилъ князь.—Хочешь, завтра поѣдемъ? Все, что у меня есть, я съ тобой могу подѣлить.

Но художникъ стоялъ на своемъ.

— Нѣтъ, подожди, я картину напишу, а тогда уже и будемъ говорить.

Настоящая была между ними дружба. И даже удивительно: такое вліяніе Розановъ надъ княземъ имѣлъ, что удерживалъ его отъ многихъ горячихъ и необдуманныхъ поступковъ, къ которымъ князь по своей пылкой натурѣ былъ весьма склоненъ.

VIII.

Любовь князя къ Марьѣ Гавриловнѣ не только не уменьшалась, но даже еще болѣе распалялась, только все ему не было успѣха. Онъ у нея сколько разъ руки и сердца на колѣняхъ просилъ, но она ему все одно отвѣчаетъ: «Что̀ же я, говоритъ, сдѣлаю, если я васъ не люблю?»—«Ну, не любите,—говоритъ князь:—можетъ, потомъ слюбится, а безъ васъ я несчастный человѣкъ». А она ему на это отвѣчаетъ: «Мнѣ очень васъ жаль, но вашей бѣдѣ я помочь не могу».—«Да вы, можетъ-быть, кого-нибудь уже любите?»—«Можетъ-быть, и люблю». И сама смѣется.

Затосковалъ князь. Лежитъ у себя дома на диванѣ лицомъ къ стѣнѣ, хмурый, молчитъ, отъ ѣды его даже отбило. Въ домѣ всѣ на цыпочкахъ ходятъ… Въ одну изъ такихъ минутъ какъ-то пріѣзжаетъ Розановъ, тоже лица на немъ нѣтъ. Вошелъ въ князевъ кабинетъ, поздоровался и молчитъ. И оба молчатъ. Наконецъ художникъ съ духомъ собрался и говоритъ:

— Послушай, Андрей Львовичъ, мнѣ больно, что я тебѣ сейчасъ дружеской рукой ударъ нанесу.

Князь, лежа лицомъ къ стѣнкѣ, отзывается:

— Пожалуйста, безъ прелюдій, говори прямо.

Тогда художникъ прямо и объяснился:

— Теперь мнѣ Марья Гавриловна въ родѣ какъ жена.

Князь спрашиваетъ:

— Можетъ-быть, ты съ ума сошелъ?

— Нѣтъ,—говоритъ художникъ:—я съ ума не сошелъ. Марью Гавриловну я давно любилъ, но не смѣлъ ей своихъ чувствъ открыть. А сегодня утромъ она мнѣ сказала:—«Что̀ намъ другъ отъ друга прятаться? Я давно вижу, что вы меня любите, и сама я также васъ люблю. Только замужъ за васъ не выйду, а будемъ такъ…»

Разсказалъ художникъ всю эту исторію, а князь лежитъ, не шевелится и ни слова въ отвѣтъ. Розановъ посидѣлъ, поглядѣлъ, да и вышелъ тихонько изъ кабинета.

IX.

Однако черезъ недѣлю переломилъ себя князь Андрей, хотя ему это многаго стоило, потому что онъ даже сѣдиной пошелъ. Пріѣхалъ онъ къ Розанову и объявилъ ему:

— Я вижу, насильно милъ не будешь, а только я изъ-за бабы не хочу единственнаго друга терять.

Розановъ его обнялъ и заплакалъ. А Марья Гавриловна ему руку протянула (она тутъ же была) и говоритъ:

— Я васъ очень уважаю, Андрей Львовичъ, и тоже хочу быть вашимъ другомъ.

Тогда князь совсѣмъ повеселѣлъ, и лицо у него сдѣлалось ясное.

— А вѣдь признайтесь, говоритъ, не назови меня Розановъ тогда въ Ярѣ дуракомъ, вы бы его не полюбили?

Она только улыбается.

— Очень даже вѣроятно, говоритъ.

А черезъ недѣлю вотъ что̀ случилось. Пріѣхалъ къ нимъ князь Андрей скучный, разсѣянный. Говорилъ о томъ, о другомъ, а у самого какъ будто мысль какая-то въ головѣ гвоздемъ сидитъ. Художникъ, зная натуру князя, спрашиваетъ, что съ нимъ?

— Да такъ, пустяки,—говоритъ князь.

— Ну, а все-таки?

— Да, говорю, пустяки. Предпріятіе это, банкъ дурацкій, гдѣ мои деньги лежали…

— Ну?

— Лопнулъ. И теперь у меня всего имущества только то, что̀ на мнѣ есть.

— Это дѣйствительно пустяки,—сказалъ Розановъ и сейчасъ же позвалъ Марью Гавриловну и приказалъ ей очистить верхъ дома для помѣщенія князя.

X.

Такъ и поселился князь Андрей у Розанова. Цѣлый день лежитъ на диванѣ, читаетъ романы французскіе и ногти шлифуетъ. Но это ему скоро наскучило, и онъ однажды сказалъ Розанову:

— А ты знаешь, я вѣдь тоже рисовать-то учился.

Розановъ удивился.

— Не можетъ быть?

— Нѣтъ, учился. Я тебѣ даже и картины свои покажу.

Посмотрѣлъ Розановъ и говоритъ:

— У тебя очень большія способности, только ты дурацкую школу прошелъ.

Князь такъ и обрадовался.

— Ну, а что, спрашиваетъ, ежели я теперь заниматься буду, могу я что-нибудь путное написать?

— И даже очень можешь.

— А если я до сихъ поръ баклуши билъ?

— Это ничего не значитъ. Трудомъ одолѣешь.

— А голова моя сѣдая?

— Тоже ничего. Другіе позднѣй начинали. Если хочешь, я и самъ съ тобой займусь.

И начали вдвоемъ заниматься. Розановъ только удивляется, какой у князя развертывается громадный даръ къ живописи. А князь въ работу такъ и въѣлся, отходить не хочетъ, такъ что ужъ художникъ силкомъ его отрывалъ.

Прошло мѣсяцевъ съ пять. Разъ приходитъ Розановъ къ князю Андрею и говоритъ ему:

— Ну, коллега, теперь ты созрѣлъ и уже понимаешь, что такое рисунокъ и школа. Прежде ты былъ дикаремъ, а теперь у тебя и вкусъ тонкій вырабатывается. Пойдемъ со мною, я тебѣ покажу ту картину, о которой уже не разъ намекалъ. До сихъ поръ она для всѣхъ была тайной, а тебѣ я ее покажу, и ты мнѣ свое мнѣніе скажешь.

Повелъ онъ князя въ мастерскую, поставилъ его въ надлежащій уголъ зрѣнія и открылъ занавѣсъ, опущенный надъ картиной. А на картинѣ была изображена святая Варвара, омывающая прокаженному на ногѣ язвы.

Долго стоялъ князь передъ картиной, и лицо у него сдѣлалось мрачное, точно потемнѣло.

— Ну, какъ же ты находишь?—спрашиваетъ Розановъ.

А князь отвѣчаетъ со злобой:

— Такъ нахожу, что я теперь больше къ кистямъ никогда и притрогиваться не буду.

XI.

Картина художника Розанова была произведеніемъ высокаго вдохновенія и труда. Представляла она, какъ святая Варвара стоитъ на колѣняхъ передъ прокаженнымъ и омываетъ его ужасную ногу, а лицо у нея свѣтлое, радостное и красоты неземной. А прокаженный смотритъ на нее съ молитвеннымъ восторгомъ и неизъяснимою благодарностью. Удивительная была картина! Розановъ готовилъ ее для выставки, но объ ней заранѣе прокричали газеты и молва. Повалила въ мастерскую Розанова публика. Придутъ, взглянутъ на святую Варвару да на прокаженнаго, да такъ и стоятъ по часу и болѣе. И тѣхъ, которые ничего въ искусствѣ не понимали, слеза прошибала. Одинъ англичанинъ былъ тогда въ Москвѣ, мистеръ Бродлей, такъ онъ съ перваго раза предложилъ Розанову за картину пятнадцать тысячъ. Однако Розановъ не согласился.

А съ княземъ въ то время что-то странное приключилось. Ходитъ пасмурный, исхудалый, ни съ кѣмъ не говорить. Запивать началъ. Розановъ пробовалъ его разговорить—отвѣчаетъ дерзостями. А когда публика изъ мастерской уходила, сядетъ князь Андрей передъ мольбертомъ со святой Варварой и сидитъ цѣлыми часами неподвижно, смотритъ…

Такъ это продолжалось недѣли двѣ слишкомъ, а тамъ и случилось неожиданное и, поистинѣ скажу, ужасное дѣло.

Приходитъ однажды Розановъ домой и спрашиваетъ, дома ли князь Андрей Львовичъ. Слуга ему докладываетъ, что князь спозаранку ушелъ, а самому Розанову записку оставилъ.

Взялъ Розановъ записку и прочелъ. А въ запискѣ вотъ что стояло:

«Прости мой ужасный поступокъ. Я былъ въ безуміи и черезъ минуту уже раскаялся. Я ухожу совсѣмъ, потому что у меня не хватаетъ силъ убить себя». И затѣмъ подпись.

Тогда Розановъ все понялъ. Кинулся онъ въ мастерскую и увидѣлъ, что его божественное произведеніе лежитъ на полу истерзанное, растоптанное, искрошенное ножомъ…

Тогда онъ заплакалъ и сказалъ:

— Мнѣ не жаль картины, а мнѣ жаль его. Зачѣмъ онъ мнѣ не сказалъ, что̀ у него въ душѣ было. Я бы самъ тогда поскорѣе картину продалъ или подарилъ кому-нибудь.

А объ князѣ Андреѣ съ той поры нѣтъ ни слуху ни духу, и никому неизвѣстно, что онъ пережилъ послѣ своего безумнаго поступка.