Вотъ видишь ли, скажу тваей миласти, былъ адинъ священникъ бяднѣющій, пребяднѣющій. Приходъ ли у нево былъ больна[1] малый, али какъ тебѣ сказать, правду молвить: што иное, толька, слышъ, все малился Богу, кабы въ достаткѣ-та быть пасправнѣе. Вотъ онъ все малился, ды малился, день и ночь малился, и Николу миласливава прасилъ все, кабы справица. Анъ нѣтъ—лихъ! не даетъ Богъ ему счастья. Вотъ онъ пашолъ изъ дому, куды глаза глядятъ: шолъ-шолъ, все шолъ, и увидалъ онъ; возля дароги сидятъ двоя съ сумками, какъ и онъ пѣшіе—ну, знашъ, присѣли атдахнуть. Адинъ-атъ, малодинькай съ бароткай, а другой-ятъ сѣдинькай старичокъ. Адинъ-атъ, знашъ, былъ самъ Христосъ, а другой-ятъ Никола миласливай. Вотъ онъ абрадовался, патшолъ къ нимъ и гаваритъ: „ну, братцы! вы, какъ и я-же, пѣшкомъ идете; кто вы дискать таковы?“ Ани ему сказали: „мы ворожецы, знахари, и варажить умѣемъ и лѣчимъ“.—Ну, слышъ, нельзя ли вамъ взять и меня съ сабою. „Пайдемъ, гаварятъ ему, толька матряй[2] все поравну дѣлить“.—Знама дѣла, што поравну. Вотъ эвтимъ дѣламъ-та и пашли ани всѣ троя вмѣсти. Шли они, шли, устали и зашли начавать въ избушку. Попъ-атъ все у себя съ вечеру съѣлъ, што, знашъ, была у нево съѣснова. А у Христа съ Николай миласливымъ была адна лишъ прасвирачка, и ту палажили ани на полачку у абразовъ да другова дни. На утро попъ всталъ; захатѣлась ему ѣсть, онъ взялъ украт(д)кай ту прасвирачку и съѣлъ. Христосъ-атъ схватился прасвирачки, анъ-лихъ нѣтъ ее! „Хто, слышъ, маю прасвирачку съѣлъ?“ гаваритъ папу. Онъ заперся, сказалъ: „знать не знаю, я не ѣлъ“. Вотъ такъ таму дѣлу и быть. Встали, вышли изъ избушки и пашли апять; шли ани, шли, и пришли въ адинъ горатъ. Вотъ малодинькай съ бароткай знахарь, знашъ—Христосъ-атъ и гаваритъ: „въ эвтамъ гараду у багатава де барина есть бальная дочь; нихто не смохъ ее излѣчить, айдате-ка[3] мы къ нему“. Пришли ани къ таму барину, стали стучатца у нево падъ акномъ: „пусти-ка насъ; мы, слышъ, вылѣчимъ тваю дочь“. Вотъ пустили ихъ. Далъ имъ тотъ баринъ лѣчить сваю дочь; ани взяли ее и павели въ баню. Привели въ баню, и Христосъ-атъ всее ее разрѣзалъ на части: ана и не слыхала, и не плакала, и не кричала. Разрѣзалъ на части ее, взялъ и перемылъ всее на всее въ трехъ вадахъ. Перемылъ въ трехъ вадахъ и слажилъ ее всее вмѣсти па прежняму, какъ была. Слажилъ вмѣсти, и спрыснулъ разъ—ана сраслась; спрыснулъ въ другой—она пашевелилась; спрыснулъ въ третій—ана встала. Привели ее къ атцу; ана, знашъ, и гаваритъ: „я ва всемъ здарова па прежняму“. Вотъ баринъ тотъ ихъ вдоваль сыто на́ сыто всѣмъ накармилъ и напаилъ. Попъ ѣлъ, ѣлъ, насилу съ мѣста всталъ, а тѣ, знашъ, Христосъ-атъ ды Никола миласливай, немношка закусили, и сыты. Вотъ пасля баринъ-атъ аткрылъ имъ сундукъ съ деньгами: „ну, слышъ, берите, сколька душѣ вашей угодна“. Вотъ Христосъ взялъ горсточку, ды Никола миласливай другую; а попъ началъ савать вездѣ себѣ, и въ карманы, и за пазуху, и въ суму, и въ сапаги—ильно[4] вездѣ была по́лна.
Вотъ эвтимъ дѣламъ-та пашли ани апять въ дарогу; шли, шли, и пришли къ рѣчкѣ. Христосъ съ Николай миласливымъ разомъ перешли легоханька, а попъ-атъ съ деньгами шолъ-шолъ па вадѣ-та и началъ была тануть. Съ другова-та берегу Христосъ съ Николай миласливымъ кричатъ ему: „брось, брось деньги! брось, слышъ, деньги! а то утонишь“.—Нѣтъ, гаваритъ; хоть утану, а ихъ не брошу. „Брось, брось деньги! а то захлебнешся, помрешь.“—Нѣтъ, умру—не брошу! гаваритъ попъ, и кае-какъ перебрелъ онъ съ деньгами-та черезъ рѣчку. И сѣли всѣ троя на бережокъ. Христосъ-атъ и гаваритъ папу: „давай деньги-та дѣлить“. А попъ не даетъ: „эвта маи деньги! Вы што не брали себѣ больше? я чуть была не утанулъ съ ними, а вы гаварили: брось ихъ“—А уговоръ-атъ, сказалъ Христосъ, вить лутча денихъ. Вотъ попъ сталъ выкладывать сваи деньги въ кучу, и Христосъ съ Николай миласливымъ слажили сваи туды-жа. Вотъ эвтимъ дѣламъ-та сталъ Христосъ дѣлить деньги и класть на четыре кучки, на четыре доли. Попъ-атъ гаваритъ: „насъ де троя; каму кладешь ты ищо четвертую долю?“—Четвертая доля таму, гаваритъ Христосъ, хто маю прасвирачку съѣлъ. „Я, слышь, ее съѣлъ!“ патхватилъ попъ. Вотъ Христосъ-атъ съ Николай миласливымъ усмѣхнулись. „Ну, кали ты маю прасвирачку съѣлъ, такъ вотъ тебѣ эвти двѣ кучки денихъ. Да вотъ и маю вазьми себѣ-же“, гаваритъ Христосъ. „И маю, слышъ, кучку возьми себѣ“, гаваритъ Никола миласливай.—Ну, таперь у тебя многа денехъ! ступай дамой, а мы пойдемъ адни.
Попъ-атъ взялъ всѣ деньги и пашолъ адинъ. Пашолъ, знашъ, и думаетъ: чѣмъ дискать мнѣ дамой идти, лутча пойду я адинъ лѣчить; я таперь съумѣю—видѣлъ, какъ лѣчутъ. Вотъ онъ шолъ-шолъ, пришолъ въ горатъ и проситца къ аднаму багатаму купцу: узналъ знашъ, што у нево есть дочь бальная, и нихто ее не мохъ излѣчить. Проситца къ багатаму купцу: „пустите меня, я вашу бальную дочь вылѣчу“. Пустили ево. Онъ, знашъ, увѣрилъ ихъ, што вылѣчитъ. Ну харашо, такъ таму дѣлу и быть: вылѣчитъ, такъ вылѣчитъ! Вотъ выпрасилъ онъ бальшой ношъ вострай, и павелъ бальную въ баню, и началъ ее рѣзать на части: знашъ, видѣлъ—какъ Христосъ-атъ рѣзалъ. Только нука кричать эвта бальная; кричала, кричала, што ни есть мочи! „Не кричи, слышъ, не кричи: будишь здарова!“ Вотъ изрѣзалъ ее замертво на части, и началъ ее перемывать въ трехъ вадахъ. Перемылъ и началъ складывать апять, какъ была па прежняму; анъ-лихъ не складывается ана па прежняму. Вотъ онъ мучился, мучился надъ нею, кае-какъ слажилъ. Слажилъ и спрыснулъ разъ—анъ, слышъ, ана не срастаетца; спрыснулъ въ другой—нѣтъ толку; спрыснулъ въ третій—все, знашъ, безъ толку. „Ну, бѣда мая! прапалъ я таперь! угажу на висилицу, либа матряй въ Сибирь на катаргу!“ Началъ плакать и малитца Богу и Николѣ миласливому, штопъ паслали ему апять тѣхъ знахарей. И видитъ въ акошка, што идутъ къ нему въ баню тѣ знахари: малодинькай съ бароткай и сѣдинькай старичокъ. Вотъ какъ абрадовался имъ! Бухъ имъ въ ноги: „батюшки маи! будьте атцы радные! взялся я лѣчить па вашему, да не выходитъ…“ А эвти знахари апять, знашъ, были Христосъ и Никола миласливай. Взашли, усмѣхнулись и гаварятъ: „ты больна скора выучился лѣчить-та!“ Вотъ Христосъ-атъ взялъ мертваю все па частямъ перемылъ, ды и слажилъ. Слажилъ, знашъ, па прежнему, какъ была, и спрыснулъ разъ—ана сраслась, спрыснулъ въ другой—ана пашевелилась, спрыснулъ въ третій—она встала. Вотъ попъ-атъ перекрестился: „ну, слава тебѣ, Господи! ушъ вотъ какъ ратъ—сказать нельзя!“—Вазьми, сказалъ Христосъ, и атведи ее таперь къ отцу: ды матряй, больше не лѣчи!—крѣпко-накрѣпко наказалъ ему: а не то прападешь! Вотъ знахари-тѣ: Христосъ и Никола миласливай пашли са двара, а попъ-атъ привелъ ее къ атцу: „я ее, слышъ, излѣчилъ“. Дочь сказала атцу, што ана таперь здарова па прежняму. Купецъ нука ево паить, кармить, угаваривать, штопъ астался онъ у нево-та. „Нѣтъ, не астанусь!“ Вотъ купецъ ему денихъ далъ вдоваль, лошать съ павоскай, и попъ ушъ пряма паѣхалъ дамой и палажилъ зарокъ, што лѣчить таперь не станетъ.
(Записана въ Чистопольскомъ уѣздѣ Казанской губерніи.)