Исповедь (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← Клѣтка | Исповѣдь : Не посланное письмо | Нервы → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 135. |
Ты удивляешься, что я тебѣ не пишу, ты осыпаешь меня гнѣвными, тревожными вопросами и, наконецъ, шлешь телеграммы, и когда я на первомъ-же уплоченномъ бланкѣ извѣщаю тебя, что совершенно здорова, ты снова негодуешь и въ концѣ сегодняшняго письма даже упоминаешь стоимость телеграммъ: 3 рубля! Невеликодушно оцѣнивать на рубли свое великодушіе.
Когда ты сейчасъ прочтешь причину моего молчанія и повѣришь въ обѣщаніе впредь писать тебѣ часто и много, можетъ быть ты и простишь меня.
Я была влюблена!.. Успокойся, — была! Значитъ за настоящее пока не тревожься, а прошедшее надо забыть вмѣстѣ со мной.
Маня… Маня! Слышишь, какъ я рыдаю? Все письмо залито слезами… Минуты я сижу, закрывъ руками лицо и захлебываюсь, оплакивая, какъ невозвратимую потерю, какъ непоправимое горе то, что все-таки не захотѣла-бы вернуть, если бы и могла.
Я все, все разскажу тебѣ! Не даромъ-же ты, сестра, замѣнила мнѣ мать! Ахъ, если-бы ты не была замужемъ, не разставалась со мной, ничего не случилось-бы! Съ первой встрѣчи «съ нимъ», съ первыхъ словъ — я все разсказала-бы тебѣ, а ты, со свойственной тебѣ проницательностью во всемъ, что касается меня, все объяснила-бы, какъ по нотамъ, и не пришлось-бы мнѣ догадываться, сопоставлять, оскорбляться и мучиться всячески, сердцемъ, и самолюбіемъ, и какою-то громадною жалостью, которая пережила во мнѣ всѣ чувства. Но тебя нѣтъ! Ты должна треть года проводить далеко отъ меня, у матери твоего мужа, а тетя… ахъ, какая она добрая и милая, только ничего она не видитъ дальше ломбернаго стола, за которымъ безпрерывно тасуетъ карты и раскладываетъ пасьянсъ. Ничего тетя не слышитъ, кромѣ настоятельнаго, громкаго обращенія лично къ ней; все остальное время она хлопочетъ по хозяйству, тщетно пытаясь устроить его на русскій ладъ въ двухъ итальянскихъ комнаткахъ; на пасьянсъ, который никогда не выходитъ и на восхищенное «охъ» и «ахъ», при закатѣ, восходѣ и просто въ присутствіи солнца, которое, не смотря на январь, такъ и льетъ свой свѣтъ и тепло… А я… я влюбилась, и какъ это случилось просто! Послушай:
Мы живемъ, какъ ты знаешь, въ пансіонѣ Polly Parco Margherito[1]. Налѣво отъ насъ, за поворотомъ, начинается Via Tasso[2]. Это — широкая, почти вѣчно пустая улица; справа тянутся заборы, за ними, по террасамъ высокихъ горъ, громадные виноградники; изрѣдка: куща рододендроновъ, высокіе зонты пиней, да широколистыя пальмы какого-нибудь парка, окружающаго поэтично бѣлую виллу, съ опущенными зелеными жалюзи оконъ, которыя почему-то говорятъ мнѣ о тайнѣ любви.
Слѣва — почти непрерывная, низкая, каменная ограда; за нею, какъ въ пропасти, лежатъ сады и опять бѣлыя виллы, съ плоскими крышами, залитыми солнцемъ. Временами, какъ за раздвинутой декораціей, вдругъ открывается море… Необъятное море! И надъ нимъ, и въ немъ — необъятное синее небо.
Ахъ, Via Tasso[2], какъ я ее люблю! — Извилистая лента ея ведетъ отъ пансіона Polly[3] до палаццо Fiedo[4], гдѣ живетъ нашъ славный старикъ Николай Николаевичъ Ф—овъ, котораго я навѣщаю непремѣнно черезъ день. По твоему требованію, тетя даетъ мнѣ свободу, и этотъ небольшой сравнительно переходъ я почти всегда дѣлаю одна, за то и обожаю я мою милую Via Tasso[2]! Я думаю, что даже, старая, старая я буду вспоминать ее и утромъ, когда пыль на ней такая мягкая, сѣрая и облачкомъ клубится подъ копытцами козъ, а въ воздухѣ позвякиваютъ не то грустно, не то игриво ихъ мелкіе колокольцы, и въ полдень, когда смотрѣть больно на бѣлыя стѣны, бѣлыя виллы и ослѣпительно яркую золотистую даль, и послѣ 7-ми часовъ вечера, когда я, вѣчно боясь опоздать къ обѣду, спѣшу домой и все-таки останавливаюсь среди почти пустой улицы, прижавъ руки къ груди, голосомъ, въ которомъ дрожитъ каждая нотка, невольно громко бросаю звѣздамъ: «Господи! Какъ хорошо, хорошо!» И потемнѣвшія рощи, и закутавшіяся въ дымку сумрака виллы, и перламутровыя, пушистыя облачка, и море, съ дрожащимъ румянцемъ послѣднихъ лучей догорающаго солнца, и все и во мнѣ, и кругомъ меня кричитъ: «хорошо, хорошо!» — А силъ-то, Маня во мнѣ… міръ бы обняла! Глаза широко, жадно, такъ и захватываютъ все, а сердце открывается и ловитъ звуки, краски и ощущенія…
Это было два мѣсяца тому назадъ, Маня; получила я какъ-то твое письмо, какъ разъ, стоя на порогѣ пансіона Polly[3], когда шла къ Николаю Николаевичу, и захватила его съ собой. На полдорогѣ, Via Tasso[2] круто заворачиваетъ, стѣна, какъ балконъ, виситъ надъ взъерошенной зеленой скалой, а дальше, впереди — море, все покрытое «дорогами», серебристо-свѣтлыми полосами, расплывшимися по зелено-синей пеленѣ воды. Я остановилась; прямо вырисовывались капризныя очертанія Капри, вправо отъ него, въ лиловатой дымкѣ, виднѣлись абрисы Кастеллямаре, Сорренто. Обнявъ радостнымъ взоромъ эту обыденную и вѣчно новую картину, я усѣлась на низенькій, широкій парапетъ стѣны и принялась читать твое письмо. Въ каждой твоей фразѣ я чувствовала ласку, тепло и инстинктивно жалась и жмурилась, точно я была уже на груди у тебя и снова чувствовала защиту и убѣжище, какъ тогда, когда умерла мама, и ты впервые обняла меня, какъ она. Вѣдь между нами всего шесть лѣтъ разницы, а между тѣмъ ты для меня мама, дорогая, справедливая и добрая мама.
Я почти кончила твое письмо, когда услышала знакомый тихій перезвонъ и, нагнувшись вправо, увидѣла стадо козъ, поднимающихся снизу по безконечно высокой каменной лѣстницѣ. Это стадо козлятника Діомеда: я узнала его самого по особой камористской шляпѣ; вотъ и picolo fratello[5] его, Пепинелло, а это Біанка, сѣрая коза съ большимъ бѣлымъ пятномъ. Каждое утро Діомедъ заходитъ къ намъ въ Parco Margherito[6]; заслыша знакомый звонъ, я сама открываю ему дверь, и каждый разъ вижу, какъ черные глаза пастуха блестятъ насмѣшкой и въ тоже время удовольствіемъ, когда экономка наша, старая Филомелла, перекинувъ на плечо полотенце, подаетъ ему кусокъ глицериноваго мыла, и тутъ же на улицѣ льетъ ему теплую воду на руки. Этотъ обрядъ омовенія и его, и Біанки передъ тѣмъ, какъ онъ надоитъ мнѣ большой стаканъ пѣнистаго молока, былъ поставленъ мною въ условіе и надо тебѣ сказать, что побѣда досталась мнѣ не безъ борьбы! Ты знаешь, Маня, то особое шуршанье мягкое и какъ-бы полное животной теплоты, которое слышится въ приближающемся стадѣ овецъ или козъ, гдѣ животныя идутъ особой компактной волной, — какъ я люблю всѣ звуки, всѣ краски жизни! Какъ люблю я всю жизнь, и нѣтъ для меня большаго очарованія, какъ вотъ такъ: внезапно изъ-за поворота показавшееся стадо, — вдругъ собравшіяся тучи и хлынувшій дождь, — перспектива моря, неожиданно открывавшагося въ разорвавшейся цѣпи горъ, — или среди ровно голубого неба собравшаяся группа жарко перламутровыхъ облаковъ. Сердце мое дрожитъ, хотѣлось-бы крикнуть отъ счастья, и все во мнѣ ликуетъ избыткомъ здоровья, радости, силы…
Ахъ, Маня, Маня! Какъ хорошо, что Богъ создалъ міръ и меня въ немъ!
Біанка первая почуяла меня; въ ея козьемъ сердцѣ сохранилась благодарность за мои кусочки хлѣба. Съ тихимъ блеяніемъ она подбѣгаетъ ко мнѣ, трется о колѣна узкой мордочкой, глядитъ нѣжными черными глазами, немного жадными, какъ глядятъ на меня и Пепинелло и Діомедъ, вѣчно, какъ всѣ итальянцы, ожидающіе что-нибудь отъ signor’ы[7] forestiere[8]. За Біанкой и другія козы рѣшаются подойти ко мнѣ, и я окружена со всѣхъ сторонъ теплымъ дыханіемъ, теплымъ прикосновеніемъ красивыхъ животныхъ. Въ эту минуту я поднимаю глаза на какую-то тѣнь, появившуюся справа и вижу… подумай, подумай, кого я вижу? Льва Андреевича Каргина, нашего nobilessimo-nobilli[9], какъ я шутя называла его, красиваго, корректнаго, такъ присущаго Невскому, Большой Морской, оперѣ, рауту, визитамъ, — ну словомъ всему, всему, чему хочешь, только не горной, пустынной Via Tasso[2], не пестрому стаду козъ, не грязному Пепинелло и не каменной стѣнѣ, на которой сидѣла я. Минуту я смотрю на него, какъ на «невозможное», затѣмъ вскакиваю со стѣны, расталкиваю козъ и протягиваю обѣ руки: и лѣвую, съ пучкомъ травы, которой угощала Біанку, и правую, въ которой зажато твое письмо. Такой задушевной встрѣчи, такого искренняго, счастливаго блеска глазъ онъ вѣроятно не ожидалъ, и потому первую секунду передъ нимъ исчезаетъ все побочное, и сѣрые, холодные глаза его глядятъ мягко и ясно… Мы все еще держимъ другъ друга за руки и смѣемся, а подъ лучами яркаго солнца смѣются и небо, и море, и воздухъ, точно все кругомъ радуется нашей встрѣчѣ и минуты полнаго счастья идутъ и уже становятся невозвратнымъ прошлымъ.
Первый опомнился Левъ Андреевичъ, какъ-бы сконфуженный «que nous nous donnons en spectacle»[10] опустилъ мои руки и… взглянулъ на свою правую перчатку. Увы, сочные стебли травъ уступили горячему пожатію и на свѣтлой кожѣ шли желтыя и зеленыя полосы и пятна.
Я невольно разсмѣялась, а Левъ Андреевичъ брезгливо торопясь, стащилъ съ руки и спряталъ въ карманъ испорченную перчатку.
Діомедъ и Пепинелло, точно сговорившись, крикнули свое рѣзвое, гортанное «а о!..» Козы сгруппировались и съ тихимъ позвякиваніемъ потянулись налѣво, а мы остались одни.
— Вотъ не ожидала такой…
— Навѣрно вы не ожидали…
Восклицанія наши столкнулись, мы оба замолчали, засмѣялись и взглянули другъ на друга.
— Что вы хотѣли спросить, Леля Павловна?
Леля Павловна! Какъ меня тронуло это обращеніе!
Я чувствовала, что волненіе мгновенно сжало мое горло и слезы должно быть набѣжали на глаза. Вѣдь такъ прозвала меня ты въ тотъ день, когда я, кончивъ гимназію, надѣла мое первое длинное платье.
Какъ хорошо, какъ нѣжно было отмѣчено этимъ прозваньемъ мое вчерашнее дѣтство и мой первый шагъ въ настоящую жизнь! Но вѣдь такъ, кромѣ тебя, меня звали только самые близкіе? — Твой мужъ, тетя (въ минуты неудовольствія мною), «онъ»… Онъ произнесъ эти слова такъ необыкновенно мягко и ласково и въ то же время съ какимъ-то правомъ на фамильярную близость…
Я была тронута, и сердце мое уже билось тайнымъ сладостнымъ чувствомъ…
— Да, я не договорила всего одно слово, Левъ Андреевичъ, «встрѣчи»… конечно, не ожидала я васъ увидѣть на моей милой Via Tasso[2]… хорошо здѣсь?
— Грязно ужасно!.. Здѣсь, очевидно, все выбрасывается на улицу и никогда никѣмъ не убирается… Я пораженъ лохмотьями, грязью и нищенствомъ съ первыхъ шаговъ пріѣзда въ Неаполь, — согласитесь, что это можетъ отравить существованіе каждому.
Голосъ его былъ уже сухъ, глаза строги, какъ у чиновника, дѣлающаго выговоръ канцелярскому служителю.
— Ну, небо, горъ, цвѣтовъ и этого дивнаго синяго моря не затемнитъ мнѣ никакая грязь и, къ сожалѣнію, я не на столько добра, чтобы видъ нищихъ отравилъ мое существованіе!
— Ахъ, вы вотъ съ какой стороны берете вопросъ: я тоже не филантропъ… Меня клянченье и лохмотья не трогаютъ, но, къ сожалѣнію, я вѣрю въ теорію заразныхъ бациллъ и микробовъ и каждое приближеніе неопрятнаго субъекта, каждая грязная протянутая рука приводитъ меня въ содроганіе… Когда я увидѣлъ васъ среди козъ и этихъ оборванцевъ, признаюсь, я минуту поколебался подойти къ вамъ…
— Какъ, вы хотѣли пройти мимо?
— Нѣтъ, выждать, пока удалится милая компанія и затѣмъ предложить вамъ одеколона, который всегда при мнѣ, освѣжить немного руки…
Маня, сердце мое сжалось, глаза давно уже были также сухи, какъ суха и непріятна была его рѣчь… снова предо мною былъ желчный, вѣчно нервный и какъ бы обиженный на весь міръ, нашъ петербургскій Каргинъ. О! какъ иначе я встрѣтила бы его, если бы онъ, «выждавъ», пока я осталась одна, подошелъ бы ко мнѣ съ одеколономъ! Но онъ, сказавъ это, уже смотрѣлъ на меня и опять лицо его было смягчено такимъ хорошимъ выраженіемъ, точно согрѣлось оно и просвѣтлѣло…
— Но вы были, — продолжалъ онъ, — такая милая, такая маленькая Леля Павловна на этой старой стѣнѣ среди пестрой группы животныхъ, что я залюбовался вами, а когда вы вскочили, протянули мнѣ руки… я почувствовалъ сразу, какъ тепло солнце, какъ ароматно дышетъ вѣтерокъ, какъ широко и хорошо все кругомъ.
И, взявъ мою опущенную руку, онъ дружески, просто пожалъ ее и оставилъ.
Мы все подымались въ гору и наконецъ пришли… Вотъ каменная ограда, со стороны улицы рѣзная красиваго рисунка желѣзная калитка и за нею вверхъ узенькая каменная лѣстница, зеленая отъ притоптаннаго въѣвшагося уже въ ступени мха. Лѣсенка эта какъ бы виситъ въ воздухѣ; справа примкнула она къ каменной оградѣ улицы, а слѣва ограждена желѣзною рѣшеткой, за которою террасами (и до глубокаго провала, въ которомъ люди и ослы кажутся дѣтскими игрушками) идутъ все сады; на уступахъ виднѣются виллы, дома, прислоненные къ самому обрыву скалъ, балконы и террасы на нихъ, какъ гнѣзда надъ пропастью. На крошечныхъ выступахъ, не огражденныхъ ничѣмъ, растутъ персиковыя деревья; корни ихъ, пробившись сквозь каменистую почву, висятъ пучками спутанныхъ черныхъ веревокъ.
Открывъ передо мною воротца, Левъ Андреевичъ пріостановился и приподнялъ шляпу.
— Какъ, вы прощаетесь?! Развѣ вы не зайдете со мною къ Николаю Николаевичу? Кажется, нѣтъ такого русскаго, пріѣхавшаго въ Неаполь, который бы не поспѣшилъ познакомиться съ нимъ!
По губамъ Каргина скользнула улыбка, онъ вынулъ часы и протянулъ ихъ мнѣ.
— Не знаю, какъ для Неаполя… — и въ голосѣ его была та же снисходительная насмѣшка, которая только что шевельнулась подъ его усами, — но для Петербурга 11 часовъ утра слишкомъ рано для визита.
— Визита? Боже мой! Да вѣдь вы не въ Петербургѣ!
— Это еще не резонъ, чтобы я перевернулъ весь кодексъ приличія… при томъ я въ пиджакѣ и козы лишили меня даже перчатокъ!
— Какъ странно мнѣ кажется все, что вы говорите. Какъ далеки мы здѣсь отъ всѣхъ этихъ свѣтскихъ приличій! Вы говорите о визитѣ, но Николай Николаевичъ вамъ даже не отдастъ его…
— Не отдастъ? Въ такомъ случаѣ какъ же вы хотите…
— Не отдастъ потому, что это больной старикъ, который никуда и никогда не выѣзжаетъ.
— Да? Но я такъ много хорошаго слышалъ о немъ, наконецъ, читалъ его очерки, да, наконецъ, просто потому, что вы здѣсь, что вы хотите, чтобъ я былъ у него, что вы смотрите на меня глазами, полными укоризны за то, что я не иду, за это за одно, я даю вамъ слово быть у него сегодня между 2-мя и 3-мя часами.
Онъ шагнулъ ближе, нагнулся… вѣтка бѣлой акаціи, вся въ цвѣту, легла мягкой тѣнью надъ его головою. Большіе, каріе глаза его казались совсѣмъ черными, а ароматъ цвѣтовъ дурманилъ меня.
Къ чему онъ заговорилъ такъ тихо? Вѣдь насъ не слышалъ никто, кромѣ птицъ притаившихся въ вѣтвяхъ! Вѣдь насъ видѣло солнце, падавшее золотыми нитями и пятнами на его темную бородку, на мои руки, на старыя плиты ступеней, словомъ, — всюду, куда я глядѣла, чтобъ не глядѣть въ его, такъ близко, близко блестѣвшіе около меня глаза.
— Вечеромъ можно будетъ придти къ вашей тетѣ? Вы отрекомендуете меня итальянскимъ звѣздамъ и мѣсяцу, Везувію, который, говорятъ, по ночамъ дышетъ огнемъ? Вы скажете имъ: вотъ самый сухой, безсердечный, самый типичный петербургскій чиновникъ, который пріѣхалъ въ Италію отогрѣвать свое сердце?
И, засмѣявшись, онъ еще разъ приподнялъ надъ головою свою шляпу и поклонился. Сухо лязгнула за нимъ желѣзная калитка… Я поднялась по лѣстницѣ; каменная стѣна скрывала отъ меня улицу и когда я взошла на площадку и оглянулась, Левъ Андреевичъ шелъ обратно; его стройный силуэтъ отчетливо вырисовывался на пыльной, бѣлой дорогѣ въ прозрачномъ воздухѣ. Вотъ онъ обернулся, и боясь, чтобы онъ не замѣтилъ, какъ я слѣдила за нимъ, я отвернулась и быстро вошла подъ каменный сводъ корридора, въ глубинѣ котораго была входная дверь къ Николаю Николаевичу.
Маня, отчего я остановилась? Рука не поднималась дернуть желѣзную рукоятку звонка, я закрыла глаза и такъ одна, въ прохладныхъ сѣняхъ, прислонившись спиною къ дверямъ, я стояла… Ахъ какъ мнѣ было хорошо! Сердце билось тихо, радостно, губы безсознательно улыбались, а тамъ, подъ закрытыми вѣками, въ глубинѣ моихъ глазъ отражались другіе, большіе, темные, загадочные глаза то съ сухимъ, презрительнымъ блескомъ, то съ теплымъ лучистымъ взглядомъ. Маня! Вѣдь онъ всегда нравился мнѣ, и ты это знала, не говори нѣтъ… знала, потому что предостерегала меня: онъ казался тебѣ изжившимся душою, эгоистомъ, человѣкомъ, способнымъ весь міръ и всѣхъ людей опредѣлять только съ точки зрѣнія собственной пользы и выгоды. Тогда, стоя у дверей, я вспомнила твои слова и инстинктивно тряхнула головою. Нѣтъ, нѣтъ, ты не права! Но это воспоминаніе уже меня отрезвило, я дернула ручку звонка, раздался жиденькій перезвонъ колокольчика, топотъ и передо мной, въ открытой двери, стоялъ Raphaello[11], маленькій слуга Николая Николаевича. «Signora Hélena!»[12] — и передо мной заблестѣли бѣлыя зубы, заиграли влажные, черные, какъ марсельскій черносливъ, глаза и все смуглое личико мальчика выразило неподдѣльный восторгъ. Оставивъ дверь открытой, онъ бросился налѣво, приподнялъ тяжелую портьеру и закричалъ весело и громко: «Signor Nicollo, ecco signorina Hélena!»[13]
Вечеръ былъ чудный; я засидѣлась у Николая Николаевича и почти бѣжала по Via Tasso[2], возвращаясь домой. Только на поворотѣ, подходя уже къ развѣтвленію, которое всегда напоминаетъ мнѣ собою сказку объ Иванѣ-Царевичѣ: поѣдешь направо… поѣдешь налѣво… я остановилась; мнѣ всегда съ этого пункта хотѣлось и направо по чудной улицѣ-бульвару короля Гумберта, и налѣво, по дорогѣ въ высшую часть Неаполя Vomero[14], и надо было спѣшить, бѣжать подъ-гору къ Parco Margherito[6], гдѣ уже тетя ждала къ обѣду. На минуту я все-таки прислонилась къ стѣнкѣ надъ обрывомъ; передо мной былъ небольшой, весь бѣлый домъ; въ вечернихъ сумеркахъ звѣзднаго неба, освѣщенный совсѣмъ еще молодымъ мѣсяцемъ, онъ былъ объятъ какой-то синеватой дымкой. На плоской кровлѣ его стояли высокіе олеандры въ цвѣту, и въ этотъ часъ тамъ появлялась иногда женская фигура, вся въ свѣтломъ, легкомъ… Аккомпанируя себѣ на мандолинѣ, она пѣла голосомъ, грустнымъ и красивымъ, какъ ночь, какъ небо, какъ все, окружавшее ее. Я даже не могу сказать, на какомъ языкѣ лилась эта странная мелодія! Слова не долетали до меня, но звуки рвались въ сердце, слагаясь тамъ своей особой пѣсней… Когда я добѣгала домой, она, какъ сонъ, исчезала изъ моей памяти, оставляя только общую, щемящую прелесть.
Эту пѣсню я слушала не одна — подъ балкономъ, теряясь въ густыхъ гроздьяхъ цвѣтущей глициніи, обвивавшей чугунную рѣшетку виллы, стоялъ всегда кто-то въ широкополой, низкой надвинутой на глаза шляпѣ. Отчего онъ не стучалъ гордо, какъ гость, мѣднымъ кольцомъ калитки? Отчего, какъ влюбленный, не взбѣгалъ онъ по наружной лѣсенкѣ, узкой, увитой вьюнками, похожей на цвѣточную ленту, перекинутую съ улицы на крышу? Отчего?
Въ этотъ вечеръ она не пѣла и его не было; я побѣжала внизъ. бросила поцѣлуй морю, скрывавшемуся за угломъ и — позвонила у дверей пансіона Polly[3].
Я пишу тебѣ, Маня, все такъ подробно, потому что изъ всѣхъ этихъ «пылинокъ» красоты, среди которыхъ я живу, и составилось то золотое облако, сквозь которое я слушала, видѣла, и… любила.
Ты пойми: я любила съ той минуты, какъ пріѣхавъ въ Неаполь подъ вечеръ, и выйдя въ день пріѣзда на балконъ, я увидѣла два неба: надъ головой — безконечное, безоблачное, лазурное пространство небесъ, подъ ногами — безконечная, лазурная пелена моря. Налѣво… далеко… гряды лиловыхъ горъ и въ ихъ впадинахъ розовыя пятна, точно солнце, заходя, поцѣловало ихъ. Я взглянула, ахнула, убѣжала въ комнату, закрыла лицо руками и заплакала. Я не выдержала такой массы красоты, я не привыкла! Я всегда была на землѣ, глядѣла на все съ земли, а тутъ все, что «человѣкъ» исчезло и передо мной стояло громадное, вѣчное и страшно-чудное. Сердце билось и никогда, и до сегодняшняго дня, Маня, я не могу безъ волненія выходить на балконъ. Но это — одно чувство; оно золотымъ фономъ легло въ моемъ сердцѣ, а затѣмъ по немъ пошли лазурныя и пурпуровыя арабески: луна, купающаяся съ хороводомъ звѣздъ въ морѣ, Везувій, играющій ночью огнемъ, лимонныя рощи, зонты пиній на хребтахъ горъ, бѣлыя виллы, съ румянцемъ пунсовыхъ глициній на крышахъ и стѣнахъ, а потомъ и пѣсня, и мандолина, и всѣ краски, всѣ звуки земли и все вмѣстѣ — это была любовь, любовь, готовая вспыхнуть отъ перваго «люби меня», которое я услышу, отъ перваго «люблю», которое прочту въ глазахъ и — вотъ онъ явился.
Послѣ обѣда мы съ тетей убрали наши комнаты, Филомелла съѣздила въ городъ на Кійайю и въ знаменитой кондитерской Calfich[15] купила пирожковъ, конфектъ. Тетя сама вскипятила на спирту воду и устроила намъ настоящій русскій чай.
Я такъ ждала Льва Андреевича, что прозѣвала его; мнѣ не хотѣлось показать тетѣ свое лихорадочное нетерпѣніе. Съ балкона, перегнувшись немного черезъ перила, налѣво я могла видѣть ленту дороги Parco Margherito[6], тянувшуюся далеко къ городу, откуда онъ долженъ былъ придти, но трудно было больше минуты выдержать эту напряженную позу; при томъ мысль, что онъ можетъ, внезапно появившись за моей спиной, догадаться, кого я жду, смущала меня и я поминутно появлялась на порогѣ комнаты. Тетя, покончивъ со своими маленькими приготовленіями, спокойно сидѣла въ большомъ креслѣ, съ очками на носу, держа далеко отъ себя книгу, читала… и мнѣ было досадно глядѣть на ея полнѣйшіе хладнокровіе, какъ будто сегодня былъ такой же день, какъ вчера!..
Не выдержавъ, я вышла въ корридоръ, но и тамъ мнѣ не хотѣлось встрѣтиться съ нимъ и, наконецъ, я проскользнула въ пріемную, гдѣ всегда по вечерамъ, съ работой и книгами собирались живущіе въ пансіонѣ. Иногда тамъ кто-нибудь игралъ или пѣлъ… На этотъ разъ я тамъ застала цѣлое общество, раскупавшее коралловыя и черепаховыя бездѣлушки, принесенныя какимъ-то итальянцемъ. Ты знаешь, какъ это всегда бываетъ: за то, что я не думала о тебѣ, что не имѣла силъ исполнить своего долга, т. е. сѣсть и писать къ тебѣ, я тотчасъ-же кинулась выбирать коралловыя гребеночки, колечко, которыя должны были тебѣ доставить большое удовольствіе.
— Который часъ? — услышала я вдругъ за собой.
— Да половина десятаго! А въ десять, я ужъ и на покой…
— Половина десятаго! а его еще нѣтъ!
И, понуривъ голову, забывъ уже о покупкахъ, которыя я машинально сунула въ карманъ, я пошла къ себѣ и, не доходя до дверей, остановилась и, услыхавъ его голосъ, вспыхнула отъ восторга и — стала прислушиваться.
— Въ нашемъ министерствѣ къ Пасхѣ будутъ большія перемѣщенія, отъ которыхъ я расчитываю, конечно, выиграть…
— Дай Богъ, дай Богъ! — лепетала тетя.
Какъ мнѣ непріятно было, Маня, всегда, когда онъ переставалъ быть человѣкомъ и дѣлался чиновникомъ, — а у него былъ этотъ особенный даръ перевоплощаться… Я вошла. Онъ не сразу кончилъ разговоръ: очевидно тема была слишкомъ дорога ему.
— Да, я первый кандидатъ… Овечкинъ, Бобрищевъ получили тотъ годъ награды, значитъ, не стоятъ мнѣ на дорогѣ… Здравствуйте, Елена Павловна!
— Дай Богъ! Дай Богъ, — повторяла все тетя.
— Подождемъ — увидимъ!.. Вы что-же гуляли?
— Нѣтъ, я зашла въ пріемную и вотъ купила…
Я рада была, что онъ обратился ко мнѣ съ вопросомъ, что я могла заговорить о чемъ-бы то ни было, что отрывало его отъ Петербурга и канцелярской службы, которые сейчасъ дѣлаютъ его такимъ… такимъ чужимъ.
— Я была въ пріемной, торговецъ-итальянецъ. Ахъ, тетя, посмотрите, какую прелесть я купила для Мани!
И, вытащивъ изъ кармана гребенки и колечко, я положила ихъ на столъ. Лицо Льва Андреевича вдругъ приняло самое холодное, презрительное выраженіе.
— Всѣ женщины одинаковы! Всѣ…
И даже голосъ его звенѣлъ.
— Говорятъ объ эмансипаціи, объ уравненіи какихъ-то своихъ правъ, а между тѣмъ готовы все на свѣтѣ забыть изъ-за игрушекъ, блестящихъ стеколъ… Неужели, въ самомъ дѣлѣ, онѣ считаютъ всѣхъ мужчинъ способными увлекаться только пестрыми попугаями и не оцѣнить сѣренькаго простого соловья, какъ бы онъ ни пѣлъ? Мнѣ кажется, прошла эта пора, и если женщина хочетъ быть свободной, то пусть же она прежде всего не будетъ рабыней денегъ. Да… денегъ! Потому что причиною семейныхъ раздоровъ, скажу, даже больше — озлобленности мужчинъ, доходящей порою до изступленія, — женское мотовство! Ну, на что вся эта дрянь? — и онъ презрительно подкинулъ коралловыя гребеночки. — Вѣдь это даже не роскошь, не изящество, а такъ — пришелъ торговецъ, разложилъ блестящія штучки, глаза у женщинъ разгорѣлись и всѣ покупаютъ! Замѣтьте: всѣ… на перебой одна у другой!.. И на чьи деньги покупаютъ? На деньги отцовъ, мужей, тѣхъ, которые работали, служили, душу изсушающей, канцелярской службой. Женщинамъ все равно!.. Попробуйте женѣ или сестрѣ отказать въ какой-нибудь дряни, какое подымется негодованіе!
И вдругъ, встрѣтившись съ моими глазами, полными слезъ, и отъ обиды, и отъ сознанія правды, онъ вскочилъ и, вѣроятно забывъ даже присутствіе тети, нагнулся близко, схватилъ мою руку и, стараясь заглянуть въ мое отвертывавшееся лицо, заговорилъ волнуясь и спѣша:
— Я васъ обидѣлъ? Я сдѣлалъ безтактность? Простите! Вы нечаянно коснулись раны, которая лежитъ на сердцѣ каждаго небогатаго мужчины. Вѣдь есть много людей, у которыхъ нѣтъ ничего, кромѣ службы. Положеніе, иногда очень хорошо обезпеченное по службѣ, сводится чуть не къ нуждѣ, къ долгамъ только изъ-за того, что женщина бросаетъ все на тѣ мелочи, которыя ей потомъ никуда не нужны. Я знаю многихъ, которые изъ-за этого не женятся; они боятся этихъ сценъ, боятся презрѣнія къ женѣ, которую такъ горячо любили, пока она была дѣвушкой.
Онъ замолчалъ, отошелъ, сталъ шутить съ тетей, пить чай, а я вышла на минуту на балконъ. Маня! Вѣдь я трачу свои деньги? Вѣдь ты сама, моя опекунша, такъ щедро назначила мнѣ карманныя деньги на булавки, на прихоти… но въ то же время, въ его словахъ, такъ много правды, при томъ мнѣ показалось, что онъ говорилъ о себѣ… Эти гребеночки, это колечко — конечно дрянь и вѣрно, что онѣ пропадутъ, такъ гдѣ-нибудь заваляются, но вѣдь я ихъ купила у бѣдняка, который этимъ живетъ!.. Я потомъ, Маня, сколько за мною приданаго, я не знаю? Жили мы и живемъ хорошо, но не роскошно, почему? Не можемъ? Или не находишь нужнымъ? Объясни мнѣ… Тетя говорила, что я — хорошая партія, но не для бѣдняка, значитъ, къ моимъ деньгамъ нужны еще и другія? А однѣхъ моихъ не хватитъ на то, чтобы продолжать жить замужемъ такъ-же, какъ я живу теперь съ тобою и съ тетей? Странно, до сихъ поръ я ни о чемъ подобномъ не думала, а вѣдь это, Маня, не хорошо! Мнѣ кажется, что взрослая дѣвушка должна ясно знать, что она имѣетъ, какой капиталъ, какіе идутъ на него проценты, что дѣйствительно стоитъ та жизнь, которую она ведетъ? Мнѣ кажется, было бы тогда больше опредѣленности да и достоинства въ моемъ обращеніи съ деньгами; теперь же я знаю, что имѣю каждый мѣсяцъ на рукахъ сумму, которую могу потерять, раздать или употребить, какъ я до сихъ поръ ее употребляла на маленькіе objets d’art[16] и экстренные suplements[17] къ моему туалету. Все, составляющее мое существованіе, оплачивается тобой и принимается мной безъ благодарности и безъ счета; твое-ли оно, мое-ли? Я даже до сихъ поръ и не думала объ этомъ. Теперь мое полное незнаніе и равнодушіе къ денежному вопросу становятся какимъ-то укоромъ и мнѣ стыдно за массу дребедени, на которую всегда, даже не безъ гордости, я бросала свои деньги.
Ты мнѣ отвѣть на всѣ эти вопросы, примири меня съ ними, дай мнѣ ясно понять, на что я могу расчитывать въ жизни, если выйду замужъ за бѣднаго человѣка. Еще, Маня, откровенно скажу тебѣ, какъ мамѣ, вѣдь всѣ эти мелочи, о которыхъ съ такимъ злобнымъ презрѣніемъ говоритъ Левъ Андреевичъ, дороги мнѣ, я такъ сроднилась съ ними, что теперь усвоить себѣ взглядъ, что я на нихъ не имѣю права, — мнѣ трудно! — И вотъ такъ, глядѣть, какъ всѣ покупаютъ, а самой не покупать — мнѣ было бы больно. Придти въ магазинъ, видѣть соблазняющую меня бездѣлушку и не сказать себѣ: «я это куплю» — непріятно. Зачѣмъ же меня такъ воспитали!? И если будущій мужъ мой, вотъ, какъ сейчасъ Каргинъ, съ презрѣніемъ заговоритъ о мелочахъ, доставляющихъ мнѣ такую радость, съ насмѣшкой и жалостью станетъ глядѣть на то, какъ я разбираю свои кружева, ленты, какъ радуюсь какой-нибудь гребеночкѣ… Почемъ я знаю, Маня, не поселитъ-ли это большой розни между нами? Не стану-ли я чувствовать себя несчастной, непонятой?.. Это очень, очень страшно, Маня! И нужно было бы, чтобъ тотъ, кого я полюблю, буквально перевоспиталъ меня, но возможно-ли это? Наконецъ, гдѣ граница въ нашей свѣтской жизни между тѣмъ, что нужно и что лишнее? И какъ согласить на это взгляды дѣвушки воспитанной, какъ я, со взглядами такого человѣка, какъ, напримѣръ, Левъ Андреевичъ? Помоги мнѣ, Маня, разобраться во всемъ этомъ! Это я теперь подробно пишу тебѣ, тогда такихъ опредѣленныхъ фразъ у меня на душѣ не было, было только стыдно и ужасно, ужасно обидно… Досадныя слезы готовы были хлынуть изъ глазъ, но я сдержалась, какъ только почувствовала, что Каргинъ подходитъ ко мнѣ. Онъ облокотился рядомъ…
— Какъ здѣсь хорошо! Какая ширь! Какая тишина! Вѣдь я первый разъ въ Италіи… Я былъ въ командировкѣ по Германіи, Франціи — это были все дѣла, теперь, когда я могъ уже поѣхать на свой счетъ, я было составилъ себѣ совсѣмъ другой маршрутъ. Съ педантичностью, которая навѣрно вамъ очень противна во мнѣ, я обозначилъ свой путь краснымъ карандашемъ на картѣ и расчиталъ до послѣдняго гроша, что будетъ стоить мнѣ путешествіе. Затѣмъ, наканунѣ отъѣзда, я пошелъ проститься къ вашей подругѣ, Софьѣ Сергѣевнѣ. Застаю ее за чтеніемъ вашего письма, только и слышу: Неаполь, Сорренто, Кастеллямаре, Капри, все такія звучныя слова, точно пѣсня. Лазоревый гротъ, Позилиппо, а у меня отмѣчены: Голландія, Баварія, кафельныя печи и пивные заводы, словомъ, — все тяжелое, научное… Улыбнулся я и подумалъ о васъ: «Экіе мы два полюса! Цѣлый міръ самыхъ разнородныхъ понятій лежитъ между нами!» Утромъ, хочу уже брать круговые билеты, какъ вдругъ чувствую непостижимую вещь: споритъ мое сердце съ разумомъ; разумъ доказываетъ, что я могу, имѣя заручку отъ нѣсколькихъ фирмъ, вернуть всѣ расходы своего путешествія детальнымъ осмотромъ разныхъ фабрикъ и заводовъ, а сердце говоритъ: «довольно, довольно этой вѣчной утилизаціи и времени, и мозга, туда надо ѣхать, къ солнцу, туда, гдѣ Леля Павловна». И такъ мнѣ захотѣлось видѣть… — онъ замолчалъ, потомъ засмѣялся, — видѣть Неаполь, что я безъ устали пролетѣлъ даже Римъ, рѣшивъ осмотрѣть его на обратномъ пути. И вотъ, — я въ Неаполѣ… Леля Павловна, гдѣ же солнце? Гдѣ же ваша улыбка? Согрѣйте несчастнаго путешественника! Серьезно… простите выходку, которую я, можетъ быть, и не долженъ былъ бы себѣ позволить!
Онъ протянулъ руку, я вложила въ нее свою, я все простила и все забыла, Маня, какъ только онъ заговорилъ тѣмъ особеннымъ голосомъ, сталъ глядѣть на меня тѣми глазами, которые вѣрно видѣла я одна, потому что ты увѣряла, что выраженіе его глазъ всегда: «Дѣло за номеромъ такимъ-то». Тетя раскладывала пасьянсъ и вся ушла въ свое любимое занятіе. Мы долго стояли на балконѣ, глядѣли на «кровавыя раны» на шеѣ Везувія, — ихъ теперь девять, Маня, — три изъ этихъ новыхъ кратеровъ открылись уже за наше пребываніе въ Неаполѣ; днемъ ихъ не видно, они окружены дымкой какихъ-то синихъ паровъ, но ночью, какая чудная и страшная картина! Вотъ уже нѣсколько времени Везувій, по выраженію итальянцевъ, «играетъ». Время отъ времени, внезапно, вотъ, какъ тогда, когда мы стояли на балконѣ, изъ средняго кратера поднимается огромный столбъ огня, полыхнетъ по небу, погаситъ кругомъ звѣзды, разсыпавшись самъ милліонами звѣздчатыхъ искръ и снова потухнетъ, а девять кровавыхъ ранъ горятъ, лава изъ нихъ бѣжитъ огненнымъ потокомъ, какъ будто изъ каждой этой огненной пещеры выползаетъ фантастическій змѣй и, блестя кроваво-красной чешуей, скользнетъ и скроется въ другомъ невѣдомомъ логовищѣ. Мы стояли, не смѣя сказать ни слова, точно оба мы были въ другомъ мірѣ, среди тѣхъ красотъ, которымъ нѣтъ имени на человѣческомъ языкѣ.
— Вотъ и наша сѣверная Медвѣдица! — Левъ Андреевичъ указалъ на нее и мнѣ стало отрадно подумать, что и ты, быть можетъ, въ ту же минуту видѣла это созвѣздіе.
Но ты не видѣла насъ, можетъ быть, все было бы иначе, если бы ты была тогда здѣсь!..
— О чемъ говорятъ звѣзды, Леля Павловна?
— Звѣзды? Этого никто не знаетъ, но онѣ говорятъ.
— Вы въ этомъ увѣрены?
— Въ этомъ увѣренъ Гейне… Вы помните:
Неподвижныя отъ вѣка звѣзды на небѣ стоятъ
И съ тоскою непонятной съ неба на землю глядятъ;
Говорятъ онѣ прекраснымъ и богатымъ языкомъ,
Но языкъ ихъ никакому филоло́гу не знакомъ.[18]
Дни побѣжали быстро, Маня, и жизнь моя измѣнилась. До сихъ поръ я жила выше земли — упоеніемъ и мечтами… Я просыпалась съ ощущеніями счастья… Не смотря на то, что тетя предупреждала меня, что я загорю и потемнѣю, какъ ранета, я все-таки установила свою кровать такъ, что лучи восходящаго солнца падали прямо на мою подушку. Какъ передать тебѣ ощущеніе теплой ласки первыхъ лучей? Поэты говорятъ: «поцѣлуй солнца»… ты думаешь, что это только красивая фраза? Нѣтъ, это самое вѣрное опредѣленіе. Здѣсь, въ Неаполѣ, утренняя заря весною не пылаетъ пожаромъ, солнце не огнисто, но свѣтло, лучезарно и удивительно мягко, тепло; сколько разъ проснувшись до восхода, я лежала въ кровати, поднявъ голову высоко на подушкахъ, не спуская глазъ съ моря, ждала, пока загорится точка живого золота… блеснетъ… и сразу вѣнцомъ хлынутъ вверхъ острые, играющіе лучи… и легко, величаво, точно взлетая изъ алыхъ-фіолетовыхъ водъ, надъ моремъ поднимается солнце и на лицѣ, на груди, на рукахъ у меня заиграютъ его теплые лучи и грѣютъ, цѣлуютъ и наполняютъ всю грудь свѣтомъ и радостью, въ глубь, въ мозгъ, въ сердце проходитъ свѣтъ, и, кажется, нѣтъ такого уголочка моего существа, которое не откликнулось-бы на этотъ призывъ жизни. Накинувъ капотикъ, сунувъ босыя ноги въ туфли, я вскакивала съ постели и тихонько, чтобы не разбудить тетю, проскальзывала на балконъ; тамъ, Маня, за большой колонной, откуда меня не видно было изъ другихъ оконъ, я всегда молилась… и какъ!.. безъ опредѣленныхъ молитвъ, какимъ-то славословіемъ, которое слагалось въ моей душѣ. Вотъ видишь, Маня, тѣ слова, которыя такъ неупотребимы въ нашей обыденной, свѣтской жизни, теперь приходили мнѣ на умъ и становились настоящимъ выраженіемъ моихъ чувствъ, я именно славословила, т. е. со слезами на глазахъ и въ голосѣ, шептала какія-то горячія, искреннія слова, которыя выражали Господу Богу и благодарность мою, любовь, и чудный ужасъ передъ окружавшей меня красотой. Послѣ молитвы, Маня, я бросалась къ периламъ балкона и осматривала «свои сокровища»; я, какъ скупецъ, провѣряла: всѣ-ли драгоцѣнности на мѣстѣ, не унесъ-ли злой геній — Везувій? Но темный, грозный великанъ стоялъ на мѣстѣ, сизымъ облачкомъ, съ кровавымъ оттѣнкомъ, вился дымокъ изъ новыхъ кратеровъ и густой, круглый столбъ подымался надъ верхушкой; слабо, на горизонтѣ, какъ рисунокъ сепіи, вырѣзывались очертанія Капри… внизу, подъ балкономъ, зеленые уступы садовъ бѣжали къ морю, а море, какъ безграничная чаша растопленнаго золота, играло, зыбилось мелкими, радужными морщинками и каждую минуту все мѣняло и краски, и видъ. Я отъ восторга закрывала глаза и ощущеніе, Маня, было такое дивное и странное: я теряла сознаніе, гдѣ я теряла сознаніе, гдѣ я, и что я? Кругомъ — нѣжная, теплая тишина, а снизу летѣли далекіе звуки, прерывистый ревъ осла, бубенчики стадъ, гортанные крики погонщиковъ, скрипъ колесъ и всегда гдѣ-нибудь тихо, тоскливо и нѣжно звучитъ мандолина.
Поэзія кончилась неизбѣжной прозой: тетя гнала меня въ комнаты, стыдила за непричесанную голову, а тутъ входила Филомелла съ объявленіемъ, что Діомедъ ждетъ меня доить Біанку, и я начинала радостно метаться отъ туалетнаго стола къ умывальнику и, наконецъ, умытая, причесанная, путаясь и завязывая на ходу длинныя ленты бѣлаго капотика, я бѣжала внизъ, и начинался новый часъ моей жизни, часъ смѣха, веселыхъ словъ, которыми я перебрасывалась съ козлятникомъ и его братишкой. Молоко Біанки оставляло мнѣ на губахъ бѣлые, пѣнистые усы, надъ которыми, въ свою очередь, хохотали всѣ, и я больше всѣхъ.
Но я сказала уже, Маня, со времени пріѣзда Льва Андреевича, дни шли, и во мнѣ, и кругомъ меня все измѣнилось. Мы чуть не каждый день предпринимали съ Каргинымъ какія-нибудь экскурсіи, иногда съ нами была тетя, иногда собиралась цѣлая компанія. Мнѣ теперь всегда было некогда, и я часто бывала не въ духѣ. Правда все, что огорчало меня, были такія мелочи, что въ сущности на нихъ не надо было-бы обращать вниманія, но я не могла. Это были песчинки, попадавшія въ башмакъ и, будь я воспитана проще, надо было-бы смѣясь остановиться, снять башмакъ, вытряхнуть его и идти дальше, но… я одинаково стѣснялась и снять башмакъ, и хромать, и потому съ улыбкой переносила мелкіе, но тѣмъ не менѣе мучительные уколы, которые въ концѣ концовъ могутъ причинить даже раны.
Въ Петербургѣ мы видѣлись сравнительно рѣдко съ Львомъ Андреевичемъ и при томъ, что называется «въ свѣтѣ», и я никогда не замѣтила, чтобы онъ грѣшилъ противъ закона savoir vivre[19]; напротивъ, ты сама находила его безукоризненнымъ, — тутъ, въ Неаполѣ, городѣ ультра-демократическомъ всѣ иностранцы ведутъ себя «запросто»; table d’hôte[20] и одна и та-же плата въ пансіонѣ уравниваютъ всѣ состоянія и всѣ слои общества. Ничто никого ни передъ кѣмъ не обязываетъ, и вотъ Каргинъ, сохраняя весь внѣшній декорумъ hig lyf’а[21], предсталъ предо мною въ совершенно новомъ видѣ. Онъ съ какою-то непонятною желчною ненавистью къ гидамъ и извозчикамъ, въ каждой цѣнѣ справлялся съ Бедекеромъ и ни за что не хотѣлъ, какъ онъ говорилъ, изъ принципа, платить ни гроша лишняго этимъ бандитамъ, а бандиты, въ свою очередь, не признавали авторитета Бедекера и ни одна прогулка, поѣздка не проходила безъ отвратительныхъ, унизительныхъ для моего самолюбія пререканій и жалобъ, доводившихъ иногда спорящихъ до вмѣшательства полиціи. Голоса разумѣется, раздѣлялись: дамы становились на мою сторону — молчаливаго протеста, мужчины поддерживали Каргина и радовались энергіи проучить этихъ зазнавшихся лаццарони. Ясно и спокойно Левъ Андреевичъ доказывалъ мнѣ правильность своихъ поступковъ и даже свое великодушіе, потому что, убѣдивъ итальянцевъ, что его ограбить нельзя, онъ давалъ имъ лишнее, но уже отъ себя, какъ награду, а не какъ вырванную у него «дань глупости».
Я не могла не согласиться, но — очарованіе было нарушено и пещера Сибиллы, лежащая по ту сторону Стикса, въ подземелье котораго мы спускались такъ чудно таинственно, съ смоляными факелами, теряла для меня всю прелесть, когда я слышала за спиною голосъ Каргина, который сговаривался слѣдить, сколько факеловъ сожжетъ гидъ изъ 7-ми, которые онъ счелъ нужнымъ купить.
— Дѣлайть видъ, что не обращаете на него вниманія… — шепталъ ему французскій маркизъ, злобный и скверный, какъ обезьяна, — а я буду зорко слѣдить за нимъ и убѣжденъ, что онъ факела три передастъ спрятать здѣсь-же сторожу, вѣдь это все одна шайка.
Въ баняхъ Нерона, когда мальчикъ и дѣвочка продѣлали свой обыденный фокусъ съ яйцомъ, которое должно было свариться въ горячемъ источникѣ, протекавшемъ за стѣною бань, онъ не хотѣлъ ничего заплатить, потому что не просилъ ихъ продѣлывать своихъ глупыхъ штукъ. Дѣти красныя, потныя, тяжело дыша, глядѣли на него злыми глазами, мальчикъ лепеталъ угрозы, дѣвочка робко протягивала ему сѣтку съ яйцомъ, которое она только что погружала въ кипящій источникъ, а онъ — смѣялся и былъ искренно огорченъ, когда я, не выдержавъ, дала ребятишкамъ лиру. Да, за одно удовольствіе видѣть, какъ блеснули ихъ глаза, какъ сверкнули въ улыбкѣ ихъ бѣлые зубки, я готова была дать имъ вторую. Дорога въ Байю, по которой когда-то, въ великолѣпной колесницѣ, проѣзжалъ со своей блестящей свитой Неронъ, и по которой ночью робко скользили тѣни, скрывавшихся тутъ-же въ горныхъ пещерахъ христіанъ, и циркъ, съ сохранившейся еще желѣзною рѣшеткой подземныхъ ходовъ, гдѣ держали дикихъ звѣрей, и арена, на которой, съ лютней въ рукахъ, Неронъ пѣлъ гимнъ красотѣ передъ тѣмъ, какъ залить ее кровью христіанъ. Разрушенные храмы Венеры и Аполлона и Байскій заливъ, гдѣ погибла галера прекрасной Агриппины… всѣ эти мѣста, уже знакомыя мнѣ, гдѣ такъ билось мое сердце отъ воскресавшихъ въ памяти картинъ прошлаго, въ присутствіи Каргина какъ-бы подернулись петербургскимъ туманомъ, застыли отъ его саркастической улыбки чиновника, знающаго цѣну всѣмъ этимъ баснямъ. Какъ лохмотья пурпура и золота кажутся царской мантіей поэту, а по холодной цѣнѣ ростовщика превращаются въ ненужный хламъ, такъ и мои иллюзіи разбивались объ его сарказмы. По его мнѣнію, самая личность Нерона была проблематична и всѣ подвиги христіанъ вплоть до головы св. Януарія, отрубленной въ циркѣ и приплывшей по волнамъ залива въ самый Неаполь, были для него сказки, не болѣе достовѣрныя, чѣмъ походъ Аргонавтовъ за золотымъ руномъ. Потухшій вулканъ Сальфаторе, возставшая въ одну ночь изъ провалившагося озера гора monte nuovo[22], — это были реальныя чудеса, достойныя изученія всякаго добросовѣстнаго путешественника, — и онъ нагибался къ безчисленнымъ отверстіямъ застывшаго кратера, поджигалъ бумажку, клалъ ее въ образовавшіяся устья и наблюдалъ, какъ все громадное кольцо кругомъ площадки Сальфаторе начинало дымиться, — нагибался, нюхалъ сѣрные пары, ударялъ тростью въ застывшую, но еще теплую поверхность кратера, прислушивался къ подземному гулу. Въ Помпеѣ онъ совсѣмъ забылъ о моемъ существованіи, такъ погрузился въ добросовѣстное изученіе реставрированныхъ домовъ, живописи и утвари. Наотрѣзъ отказался подняться на Везувій, потому что эта одна эксплуатація компаніи Кука, а, собственно, видѣть тамъ ничего нельзя; онъ рѣшилъ безъ дамъ подняться только до обсерваторіи и тамъ изучить по картамъ всю исторію Вулкана.
Милліоны безтактностей, безсознательное попираніе и насиліе чужихъ взглядовъ, вѣрованій, наконецъ, просто вся вульгарная проза, которую онъ вносилъ, какъ крикливый диссонансъ, въ окружающую поэзію природы и воспоминаній, перемежались у него съ соблюденіемъ самыхъ сложныхъ требованій свѣтскихъ приличій, какъ только онъ непосредственно обращался къ дамамъ. Всегда весь въ свѣтло-сѣромъ, въ свѣжихъ перчаткахъ, съ легкимъ запахомъ его любимыхъ духовъ bouton d’or[23], онъ былъ типомъ петербургскаго comme il faut[24].
Ты думаешь вѣрно, Маня, что я должна была сильно страдать отъ всего этого? Теперь, — ретроспективно, — да, когда я все уже анализирую и стараюсь, какъ на исповѣди, передать тебѣ, но тогда я была въ чаду. Стыдно сознаться тебѣ, но когда онъ подавалъ мнѣ руку и прижималъ мою къ своему сердцу, когда глядѣлъ на меня влажными глазами, въ которыхъ вдругъ загорался какой-то совсѣмъ невѣдомый мнѣ до сихъ поръ огонекъ, когда шепталъ мнѣ: «Леля Павловна… я чувствую поэзію, я очарованъ ею, весь полонъ свѣта и тепла, но солнце, — сказка, блескъ и радость, это — вы!.. Вы — единственная правда всего окружающаго насъ», — и голосъ его дрожалъ, дрожала рука, на которую я опиралась, и голова моя туманилась, мнѣ хотѣлось ласки, поцѣлуевъ, хотѣлось быть одной съ нимъ, забыть всю рознь нашихъ взглядовъ, сужденій и слиться въ одно въ окружавшей насъ атмосферѣ любви.
Я перестала просыпаться подъ лучами солнца, «они безпокоили» меня… Кровать моя была передвинута и пологъ спущенъ. Я просыпалась, усталая и лѣнивая поздно, первыя мысли обращались на прошедшій день и вспоминались его слова, взгляды, пожатія руки, отыскивался смыслъ въ молчаніи, самолюбіе болѣло: отчего онъ не высказывается окончательно? Отчего не проситъ моей руки? Затѣмъ шли соображенія, что сегодня одѣть? Какъ причесаться? Воображеніе подсказывало разныя уловки, которыми можно было вызвать его на рѣшительное признаніе, и всѣ тѣ маневры, которые такъ оскорбили бы мое дѣвичье чувство чистоты, если-бы я подмѣтила ихъ въ другой, — казались мнѣ остроумны и правильны. Я каждое утро приготовлялась какъ бы къ бою и тысячью мелкой лжи и хитрости готовилась вырвать побѣду. Меня не интересовалъ больше Діомедъ и его глупыя козы и — я больше не молилась, спрятавшись за колонну. Море было все одно и то-же и во всѣхъ прогулкахъ стало интереснымъ только то, что скажетъ онъ? Какъ отвѣчу я? И чѣмъ кончится сегодняшній день? Главное надо было добиться, чтобы онъ настолько потерялъ голову, чтобы поцѣловать меня… Это было вѣнцомъ моихъ желаній! Тогда я рѣшила… отвернуться и тихо заплакать.
Мнѣ стыдно, стыдно, Маня, писать тебѣ все это, но я буду тою-же только тогда, когда всѣ, всѣ эти тѣни изгоню изъ моего сердца. Самое тяжелое признаніе еще впереди…
Тетя объявила, что у нея мигрень и заранѣе отказалась, по крайней мѣрѣ дня на три, сопутствовать нашимъ экскурсіямъ и вообще принимать какое-бы то ни было участіе въ общей жизни пансіона.
Эти періодическія заболѣванія тети не безпокоили меня, потому что онѣ всегда совпадали съ закупкой померанцевъ, розовыхъ грушъ изъ Сициліи, словомъ, съ разгаромъ кулинарныхъ страстей тети.
Домъ, въ которомъ помѣщается пансіонъ Polly[3], построенъ на скалѣ, такъ что когда къ дому подходишь съ улицы, то въ наши комнаты ведетъ всего нѣсколько ступеней, а когда выйдешь на нашъ балконъ, то висишь надъ громадной кручей, такъ какъ съ этой стороны скала идетъ обрывомъ.
Совсѣмъ въ глубинѣ, подъ балкономъ, узенькой полоской идетъ хозяйскій садикъ. Низенькая, каменная ограда его сплошь заставлена ящиками съ пунсовой гвоздикой. Сѣроватыя дорожки огибаютъ куртины съ кустами олеандровъ, мелкихъ неаполитанскихъ розъ; кой-гдѣ въ углахъ стоитъ группа апельсинныхъ деревьевъ, полныхъ плодовъ.
Тетя вмѣстѣ со старой синьорой Polly[3] устроили тамъ походную кухоньку. На крошечномъ таганчикѣ онѣ, поражая другъ друга національными гастрономическими свѣдѣніями, время отъ времени варили ликеры, сушили пастилу, приготовляли сиропы, варенье, которыми потомъ угощали весь пансіонъ.
По обыкновенію, тотчасъ послѣ завтрака пріѣхалъ Левъ Андреевичъ. Войдя въ нашу пріемную и заставъ меня одну, онъ не то со страхомъ, не то подозрительно оглянулся по всѣмъ сторонамъ. Я не выдержала и засмѣялась.
— Вы ищете кого-нибудь?
Онъ сконфузился.
— Нѣтъ… я… Вы однѣ?
Я стояла лицомъ къ нему, т. е. къ входной двери, спиной къ настежъ открытому балкону; я чувствовала, какъ жаркіе лучи солнца падали мнѣ на спину, я знала, какъ золотятъ они мои волоса, пронизывая легкіе завитки надъ лбомъ. Какое-то молодое чувство подмывало меня дразнить его и смѣяться.
— Мы одни, тетя скрылась на три дня, это комплектъ ея мигрени; она каждыя двѣ недѣли такъ отдыхаетъ отъ меня.
Онъ попробовалъ отшутиться.
— Мигрень вѣроятно обусловливается глухотой, такъ какъ вы не боитесь, что тетя услышитъ васъ.
— Она не услышитъ, вы напрасно поглядываете на дверь ея комнаты, тамъ нѣтъ никого, мы совершенно одни, тетя нуждается во время своего мигреня въ такой тишинѣ, что обыкновенно переходитъ на эти дни внизъ — въ комнаты синьоры Polly[3].
— И оставляетъ васъ…
— Съ вами? Да, и притомъ еще она просила меня передать вамъ, что мы можемъ ѣхать въ Сорренто, какъ предполагали.
— Вдвоемъ?
— Хотя бы и вдвоемъ, если не найдемъ себѣ попутчиковъ среди пансіонеровъ. Вы не рады?..
— Елена Павловна! — онъ быстро сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ; я не двигалась и не спускала съ него глазъ.
— Елена Павловна!.. — онъ тяжело дышалъ, лицо его, какъ мнѣ показалось, поблѣднѣло, глаза странно выцвѣли, черныя точки зрачковъ особенно рѣзко блестѣли.
— Что вы хотите сказать? Отчего не договариваете Левъ Андреевичъ? — я чувствовала, что мое сердце бьется и голосъ звучитъ совсѣмъ не согласно съ тѣми простыми словами, которыя я произнесла.
Онъ оглянулся… дверь за нимъ была плотно притворена… подошелъ къ той, которая шла въ другую комнату, пріотворилъ ее, убѣдился, что тамъ дѣйствительно нѣтъ никого и вдругъ, раньше, чѣмъ я сообразила, онъ заключилъ меня въ объятія, крѣпко, грубо и поцѣловалъ прямо въ губы.
Какъ передать мнѣ тебѣ, Маня, то, что произошло въ эту минуту со мной. Мнѣ было обидно за неожиданную грубость, мнѣ было страшно стыдно, потому что я не могла не сознавать, что сама вызвала его, но вмѣстѣ съ этимъ было и третье, совсѣмъ незнакомое мнѣ чувство, чувство торжества, побѣды и страннаго опьяняющаго тумана. Я дышала тяжело, глаза мои были влажны, я забыла вполнѣ ту маленькую комедію, которую собиралась играть, и вся, какъ бы притаившись, замеревъ, ждала… Маня, если бы у него нашлись въ эту минуту хорошія, «настоящія» слова, которыми можно оправдать такой порывъ: слова ласки, любви, которыхъ я еще никогда не слыхала, которыхъ такъ жаждало мое сердце! Я думаю, Маня, что въ эту минуту ему былъ открытъ путь къ моему сердцу, но онъ снова робко оглядывался на двери, какъ будто-бы ему могла быть устроена ловушка, затѣмъ онъ вышелъ и, стоя уже на порогѣ настежъ открытой выходной двери, проговорилъ какъ-то странно громко, какъ будто слова его относились не ко мнѣ, а къ тѣмъ, кто могъ подслушивать насъ.
— Такъ я поищу, Елена Павловна, охотниковъ присоединиться къ намъ для поѣздки въ Сорренто.
Звуки его приподнятаго голоса заставили меня очнуться. Передо мной мелькнуло его лицо, покрытое пятнами и растерянный взглядъ, избѣгавшій встрѣтиться съ моимъ; я ничего не отвѣтила, и онъ вышелъ. Какъ онъ не понялъ, Маня, что, не смягчивъ, не скрасивъ этого порыва нѣжнымъ признаніемъ любви, онъ оставилъ теперь меня одну съ все накипавшимъ чувствомъ стыда. Вѣдь я же не могла не сознать, что онъ бѣжалъ, потому что боялся сказать такое слово, которое связало-бы насъ, какъ жениха и невѣсту, а этотъ грубый поцѣлуй не означалъ даже еще ничего!.. Никто не видѣлъ, не слышалъ, сознаться въ немъ я не могла, конечно, никому…
Не прошло и пяти минутъ, какъ ко мнѣ въ комнату ворвалась цѣлая гурьба. Всѣ смѣялись, шутили, торопили меня, чтобы не опоздать къ поѣзду въ Сорренто. Нарочно или случайно, но мнѣ пришлось ѣхать до вокзала съ какимъ-то чахоточнымъ англичаниномъ. Отъ Кастеллямаре до Сорренто я ѣхала снова съ кѣмъ-то изъ совершенно незнакомыхъ мнѣ кавалеровъ и только уже въ отелѣ Викторія, стоя на знаменитой террасѣ, когда-то такъ воспѣтой[25] Тургеневымъ, я случайно осталась одна и снова мысли мои, бившіяся въ головѣ, какъ бабочки, попавшія за раму окна, все время съ той минуты, какъ Левъ Андреевичъ вышелъ изъ нашей комнаты, снова овладѣли мною.
Ты помнишь, Маня, террасу отеля Викторія? Она виситъ надъ моремъ, плаваетъ въ воздухѣ… Я была здѣсь уже нѣсколько разъ, но и всегда, какъ и теперь, окружающая красота захватывала меня и отвлекала отъ собственныхъ мыслей. Въ тотъ день заливъ казался мнѣ громадной мраморной чашей, а море, влившееся въ него, гигантской аметистовой розой; безконечные лепестки ея съ опаловыми краями дрожали, расходясь все шире и шире. Подъ ногами, у подошвы скалъ, зеленая какъ изумрудъ вода мѣстами отливала бирюзовымъ блескомъ, кой-гдѣ, подъ искрой солнечнаго свѣта, играла, какъ горсть брошенныхъ брилліантовъ. Природа всегда успокаивала меня и тутъ, заглядѣвшись на блескъ и краски, я чувствовала, что сердце мое бьется уже спокойнѣе, я радовалась тому, что только измучило меня, т. е. пустой болтовнѣ и чужимъ лицамъ, раздѣлявшимъ меня съ Львомъ Андреевичемъ. Когда онъ подошелъ ко мнѣ и оперся около меня на террасу, я уже не вспыхнула, не смутилась, но подняла на него глаза.
— Я думалъ, что намъ лучше не видѣться съ вами наединѣ до тѣхъ поръ, пока я не переговорю съ вашей тетей. Разговоръ этотъ, конечно, рѣшитъ нашу судьбу…
И снова его тихій, симпатичный голосъ внушилъ мнѣ довѣріе. Его каріе глаза глядѣли такъ мягко, что я обвинила себя во всемъ, улыбнулась и обѣщала ему переговорить съ тетей и назначить время для ихъ свиданія.
Дальше изъ нашей прогулки въ Сорренто мнѣ остались въ памяти слова чахоточнаго англичанина, который оказался милымъ, симпатичнымъ поэтомъ. Онъ говорилъ намъ объ Улиссѣ, корабли котораго съ такими-же крыльями парусовъ, какъ тѣ, которые мелькали передъ нами вдали, пристали когда-то къ этимъ самымъ берегамъ. Онъ говорилъ о Навзикаѣ, приходившей къ этому-же морю стирать бѣлье. Вызванные имъ образы возставали передъ нами во всей своей поэтической красотѣ, и когда мы ѣхали назадъ и тотъ-же блѣдный юноша разсказывалъ мнѣ о сиренѣ, бросившейся со скалы въ море изъ любви къ Улиссу, я уже слушала со вниманіемъ, дѣлала вопросы и восторженный поэтъ декламировалъ мнѣ изъ Тениссона и Шелли.
Тетя, встревоженная, а можетъ быть и обрадованная той таинственной аудіенціей, которой просилъ у нея Левъ Андреевичъ, едва согласилась на мое настоянье выдержать по крайней мѣрѣ положенные на мигрень три дня раньше, чѣмъ принять его. Еще съ большимъ трудомъ согласилась она на мое слѣдующее требованіе: я хотѣла, Маня, во что бы то ни стало невидимо присутствовать при томъ, какъ Левъ Андреевичъ будетъ просить моей руки. Вотъ видишь, если-бы онъ говорилъ съ тобой, я спокойно оставила бы мою судьбу въ твоихъ рукахъ, но тетиной восторженности я не довѣряла. Оставшись дѣвушкой, она продолжаетъ считать замужество тѣмъ высшимъ благомъ, которое вѣнчаетъ всю женскую жизнь. Я боялась чего — не знаю, не могу опредѣлить тебѣ ясно, но какой-то инстинктъ подсказывалъ мнѣ, что я только тогда могу сказать «да или нѣтъ», когда услышу звукъ голоса, увижу выраженіе лица того человѣка, который будетъ говорить о своей любви ко мнѣ, убѣжденный, что я не слышу и не вижу его. Долго тетя не хотѣла согласиться на это, я отнимала отъ нея хорошую роль: чувствуя меня за своею спиной, она не могла ни матерински разстроиться, ни нѣжно обнять молодого человѣка, прочтя ему трогательную рѣчь, но я настояла на своемъ. И вотъ, за спущенной толстой портьерой, сквозь полуотворенную дверь, я слышала и видѣла все. Левъ Андреевичъ сидѣлъ такъ, какъ я уговорилась съ тетей: лицомъ ко мнѣ; онъ не былъ нисколько взволнованъ. Убѣжденный, что я у Николая Николаевича и зная нескончаемую доброту и деликатность тети, онъ прежде всего спросилъ ее, можетъ-ли быть увѣреннымъ, что ни одно изъ сказанныхъ имъ словъ не будетъ передано ею мнѣ до тѣхъ поръ, пока не будетъ между ними выясненъ вполнѣ вопросъ: можетъ-ли онъ считаться моимъ женихомъ или нѣтъ? И бѣдная тетя, волнуясь и краснѣя, дала ему это слово, такъ какъ знала, что ей не за чѣмъ будетъ повторять мнѣ что бы то ни было…
Не торопясь, дѣловымъ тономъ Левъ Андреевичъ объяснилъ не только свое настоящее финансовое положеніе, но и всѣ виды на будущія повышенія въ чинахъ и средствахъ. Затѣмъ онъ объяснилъ, что его безпокоитъ мой пылкій характеръ, что собственно я не его идеалъ, но что онъ замѣтилъ мою склонность къ нему и что именно это его, какъ человѣка порядочнаго и уважающаго всю нашу семью, больше всего и заставляетъ искать моей руки, но… во всякомъ случаѣ раньше, чѣмъ соединить свою судьбу съ такой балованной дѣвушкой, онъ долженъ знать, какое приданое я принесу, получитъ-ли онъ все въ деньгахъ и сдастъ-ли сестра, т. е. ты, моя Маня, полный отчетъ объ опекѣ. Только вполнѣ убѣжденный документально въ томъ, на что можемъ мы расчитывать въ нашей будущей жизни, онъ можетъ сказать: возможенъ-ли нашъ бракъ или нѣтъ.
Тетя сидѣла уничтоженная. Если бы этотъ же разговоръ происходилъ у нея глазъ на глазъ съ Каргинымъ она можетъ быть признала бы его естественнымъ, тѣмъ болѣе, что все сказанное Львомъ Андреевичемъ было гораздо мягче, чѣмъ вышло въ моей передачѣ.
И такъ, тетя соображала, Каргинъ молчалъ, за то со мною происходило что-то необыкновенное: я видѣла теперь его лицо, глаза, видѣла, что петербургскій чиновникъ рѣшаетъ дѣло и понимала одно: онъ не любитъ меня — я не люблю его… Меня обманула вся окружающая природа, а я обманула Каргина; первая — зачаровала меня до влюбленности, а второй явился такъ во-время, чтобы воплотить передо мною мечту любви.
Если-бъ ты видѣла, Маня, что сдѣлалось съ нимъ, — на тетю я побоялась даже взглянуть, — когда заволновалась портьера, и я появилась въ залѣ.
— Левъ Андреевичъ, — сказала я ему, глядя прямо въ глаза, — я не застала дома Николая Николаевича, вошла черезъ ту дверь и невольно слышала всѣ ваши слова. Да, я избалованная дѣвушка, избалованная громадной добротой, деликатностью и тѣмъ, что до сихъ поръ меня любили такою, какъ я есть. Приданаго за мной нѣтъ; вы знаете, что я дочь отъ второго брака, всѣ наши средства были отъ перваго мужа мамы и принадлежатъ сестрѣ моей Манѣ, и я получу только то, что она захочетъ мнѣ дать.
Но тутъ горло мое сжало, мнѣ вдругъ стало страшно жаль того чувства, которое я имѣла къ этому человѣку. Я потупила глаза и ждала, но онъ поклонился и вышелъ; послѣднія слова его были уже въ дверяхъ:
— Пока я не выясню этого вопроса съ вашей сестрой, я прошу васъ считать себя свободной.
Не успѣла тетя придти въ себя, какъ я уже выбѣжала изъ комнаты и безъ шляпы, захвативъ только зонтикъ, слетѣла по узенькой «людской» лѣстницѣ и бѣжала туда, на Via Tasso[2], къ тому выступу стѣны, гдѣ сидѣла когда-то, окруженная козами, веселая, согрѣтая солнцемъ, обласканная ароматнымъ воздухомъ, полная жизнерадостности, сама какъ молодое, здоровое животное. Какимъ предсказаніемъ была та тѣнь, которая тогда вдругъ упала на меня отъ неслышно приблизившагося Каргина.
Я бѣжала инстинктивно на то самое мѣсто, грудь моя была полна рыданій, но я не проронила ни одной слезы, донесла ихъ и вдругъ, упавъ головою на выступъ стѣны… зарыдала.
Обидно, больно, стыдно было мнѣ, Маня! Слезы текли бурно, злобно; благо солнце стояло на зенитѣ и въ этотъ часъ «сіесты» на дорогѣ не было ни души.
Когда я плакала, закрывъ руками пылающій лобъ, какая-то спустившаяся вѣтка зацѣпила за мои волоса. Не глядя, я нетерпѣливо отстранила ее рукой, вѣтка снова защекотала мнѣ шею. Въ порывѣ злости я рванула ее, пальцы скользнули по гибкому стволу и горсть зажала какіе-то нѣжные, атласисто-мягкіе лепестки. Я взглянула сквозь слезы: то были смятыя, сорванныя розы, маленькіе, неаполитанскіе, нѣжно-нѣжно розовые цвѣты, съ сладкимъ, вкрадчивымъ ароматомъ. Я невольно подняла голову. Оголенная мною вѣтка дальше, и до самаго конца была полна маленькихъ комочковъ бутоновъ и открытыхъ махровыхъ чашечекъ розъ; и всюду, всюду за это время, какъ я не приходила сюда мечтать и молиться, расцвѣли новые цвѣты, потянулись новыя вѣтки, весна воцарилась, раскинулась ароматомъ и красками. Впереди, за обрывомъ, по прежнему играла сине-золотая зыбь необъятнаго моря, тянулись серебряныя «дороги», въ лиловатой дымкѣ вырисовывались капризныя очертанія Капри, Кастеллямаре, Сорренто и надъ всѣмъ однотонное, сине-бархатное, чудное небо. Грудь моя вздохнула широко, слипшіяся отъ слезъ рѣсницы высохли и, казалось, вся красота и неба, и земли, и горъ бѣжала ко мнѣ, руки раскрылись, точно хотѣли все обнять, захватить, прижать къ груди. Чувство счастья, какъ волна, набѣжало на меня, я поняла, что здорова и свободна, свободна, Маня, отъ миража любви, марьяжной сдѣлки, которою была бы моя судьба съ Каргинымъ, свободна отъ той тѣни, которая легла на мою совѣсть, на мое дѣвичье сердце, на мою веселость. Я выплакала, изгнала пережитымъ стыдомъ и моей полной исповѣдью передъ тобой. Я снова спокойна, счастлива, весела и полна вѣры въ будущее, — только одно скажи мнѣ, простила-ли ты меня?