Клетка (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Внѣ жизни | Клѣтка : Очень простая исторія | Исповѣдь → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 95. |
Тріумфомъ Ѳедора Ивановича былъ его разсказъ о томъ времени, когда онъ былъ простой Фрицка, ходилъ безъ «башмакъ», ѣлъ одинъ колбасный «трухъ» и немножко «хлѣбецъ», а «произошелъ» онъ отъ двухъ обезьянъ, при этомъ онъ всегда самъ начиналъ ужасно хохотать и объяснять, что не надо поштенна публикъ понимайтъ, что онъ по системъ великій ученый Herr[1] Дарвинъ пройзойшель отъ этихъ двухъ скотъ, у него были свои sehr und sehr gebildete leute[2], папенька и маменька, но отъ обезьянъ онъ пошель богатѣть и сталъ изъ strassen bube[3] Фрицке Ѳедоромъ Ивановичемъ Шульцъ. Въ дѣйствительности было именно такъ, какъ онъ говорилъ, то есть, что въ пятнадцать лѣтъ, окончивъ въ Кенигсбергѣ свое школьное образованіе онъ получилъ отъ родителей костюмъ «чертовой кожи», толстые башмаки на мѣдной подковѣ, нѣсколько звонкихъ талеровъ и благословеніе: идти въ свѣтъ, искать работы и если разбогатѣетъ, не забывать любящую семью. Видя всегда на географической картѣ необозримое пространство Россіи, слыша о золотыхъ розсыпяхъ Урала и пушныхъ звѣряхъ Сибири, онъ составилъ себѣ такое этнографическое понятіе о нашей родинѣ: богатства столько, что стоитъ копнуть ногою, чтобы добыть золото; населеніе состоитъ изъ дикарей, и каждый нѣмецъ здѣсь можетъ быть просвѣтителемъ Kulturträger’омъ[4] и… при случаѣ милліонеромъ. Съ этими радужными надеждами, онъ доплелся пѣшкомъ до Петербурга и тутъ первое время до такой степени голодалъ, что дѣйствительно питался тѣмъ, что онъ на своемъ жаргонѣ называлъ «трухъ», т. е. тѣ обрѣзки и остатки ветчины и колбасы, которыя сметаютъ въ одинъ ящикъ и продаютъ по нѣсколько копѣекъ за фунтъ.
Наконецъ ему посчастливилось поступить къ какой-то полусумасшедшей старухѣ, смотрѣть за ея домашнимъ звѣринцемъ, состоявшимъ изъ изувѣченныхъ собакъ, кошекъ, птицъ и пары обезьянъ. Добродушный Фрицъ не обижалъ животныхъ, напротивъ, очень скоро ознакомился съ ихъ нравами и обычаями: подсвистывалъ снигиря, устроилъ особый садокъ для вывода канареекъ и даже одному трехногому мопсу предлагалъ сдѣлать четвертую деревянную, но этой операціи побоялась старуха. Какъ бы то ни было, когда хозяйка почувствовала приближеніе своего послѣдняго часа, то, перецѣловавъ на прощанье всѣхъ Бумокъ и Васекъ, оплакавъ, какъ родныхъ дѣтей, пару бразильскихъ обезьянъ, она послала за священникомъ и при немъ сдѣлала завѣщаніе, оставляя весь свой звѣринецъ и небольшой капиталъ доброму Фриценькѣ. Погрустивъ по благодѣтельницѣ, юркій нѣмецъ сталъ понемножку эксплоатировать свое наслѣдство. Старымъ Васькамъ и Бумкамъ онъ купилъ хорошій бифштексъ и пересыпалъ его тѣмъ порошкомъ, послѣ котораго уже больше не просятъ ни пить, ни ѣсть; остальныхъ котовъ разнесъ по лавкамъ, а собачекъ по такимъ же старымъ, сердобольнымъ дамамъ, но обезьянъ, дѣйствительно рѣдкой породы, онъ продалъ такъ выгодно въ зоологическій садъ, что могъ купить себѣ нѣсколько попугаевъ, нанять крошечный подвальчикъ, надъ входомъ въ который укрѣпилъ вывѣску: «Продажа иностранныхъ птицъ, говорящихъ попугаевъ и другихъ заграничныхъ рѣдкостей». Хотя единственнымъ представителемъ этихъ рѣдкостей онъ могъ считать только себя, но у него была прекрасная система: какъ только покупатель не удовлетворялся его «орлами», а требовалъ дѣйствительно поющаго и говорящаго попугая, онъ начиналъ разсказывать ему, какую чудную послѣднюю пару онъ только что продалъ вчера. И такъ было на счетъ всего: все у него было и только, только что продано, но если покупатель былъ серьезный, то онъ брался доставить ему именно то, что онъ желаетъ къ извѣстному дню и часу и, обѣгавъ весь городъ, непремѣнно доставалъ то, что спрашивали. Такъ мало-по-малу онъ пріобрѣлъ себѣ довѣріе, кругъ покупателей и изъ Фрицки превратился въ Ѳедора Ивановича, владѣльца сперва приличнаго, а затѣмъ и богатаго магазина птицъ, обезьянъ, золотыхъ рыбокъ и на этотъ разъ дѣйствительно заграничныхъ рѣдкостей. Подвальчикъ, который онъ нанялъ когда-то такъ дешево, выходилъ на одну изъ большихъ улицъ; его окна — табакерки, заставленныя клѣтками разноперыхъ птицъ, заставляли прохожихъ нагибаться и засматривать во внутрь. Съ тротуаровъ шесть каменныхъ ступенекъ вели въ магазинчикъ, гдѣ за прилавкомъ стояла высокая, красивая бѣлокурая Амалія Францовна, madame[5] Шульцъ. Вся эта первая комната была заставлена громадными ящиками, въ которыхъ плавали золотыя и серебрянныя рыбки, зеркальные и кожистые карпы, орфы, фондюли, ципридоны и другія. Керосиновыя лампіоны, съ широкими рефлекторами освѣщали эти подводныя царства. Въ отдѣльныхъ банкахъ содержались дорогія породы: лимонныя рыбки, прелестныя, тоненькія блѣднозолотистаго цвѣта, съ черными пятнышками на хвостѣ и плавникахъ; серебристо-бѣлыя съ розоватымъ оттѣнкомъ альбиносы. Бабочки съ красными плавниками, отороченными трехцвѣтной каймой изъ желтыхъ, черныхъ и красныхъ полосъ. Трехцвѣтка, съ черно-оранжевой каймой на хвостѣ. Дельфинъ съ тройнымъ хвостомъ, съ шипомъ, взамѣнъ спиннаго плавника; и въ кругломъ, особомъ сосудѣ, съ нѣжнымъ пескомъ на днѣ, уродливый китайскій телескопъ (Cyprinus macrophthalmus). Привлеченная вѣроятно яркимъ галстухомъ фрау Амаліи, эта рыба уставляла свои глаза — маленькое бинокли по ея направленію и вѣерообразнымъ хвостомъ, лѣниво простаивала у стеклянной стѣны цѣлые часы. За всѣми этими рыбами нуженъ былъ самый тщательный уходъ: ихъ кормилъ самъ Шульцъ, разрывая руками червей, опуская на дно личинокъ и мухъ. Никто не умѣлъ такъ краснорѣчиво, какъ онъ, разсказывать покупателю о родинѣ рыбы, объ ея достоинствахъ, трудности доставки, о томъ, какъ за нею слѣдуетъ ухаживать, какой температуры должна быть вода; онъ давалъ совѣты объ устройствѣ акваріумовъ и скоро получилъ между любителями репутацію чрезвычайно ученаго и любезнаго зоолога.
Вторая комната была вся уставлена клѣтками съ птицами. Тутъ шелъ всегда такой гвалтъ и свистъ, такое сухое постукиванье отъ перескакиванья съ жердочки на жердочку, что у непривычнаго человѣка кружилась голова; тутъ были: голосистыя канарейки Гарца, виленскіе щеглы, съ красно-ржавой шейкой, въ черной шапочкѣ съ бѣлой грудкой. Снигири, съ черной головой, красными щеками, съ чернымъ короткимъ хвостомъ попугайчика; малиновки, съ грудкой какъ бы окрапленной кровью, крошки корольки, съ ярко желтыми хохолками; чижи, въ зеленыхъ фрачкахъ и много другихъ пѣвуновъ нашихъ сѣверныхъ лѣсовъ сидѣли здѣсь въ простенькихъ деревянныхъ клѣткахъ. Это была приманка для гимназистовъ и молоденькихъ барышень: птичка дешевая, немудреная, которая скоро ручнѣетъ и долго живетъ; выше, ближе къ выставкѣ, стояли болѣе нарядныя клѣтки съ привозными красавцами: бенгальскіе зяблики, съ острымъ розоватымъ носикомъ, голубыми лапками, пурпуровой головкой. Сенегальскія вдовушки, въ черномъ опереніи, съ бѣлой грудкой и ярко золотымъ кольцомъ на шейкѣ. Монастырки, блестяще-черныя, съ бѣлымъ воротникомъ и грудкой. Синія вдовушки самаго истаго ультрамариноваго цвѣта. Пурпурно красные кардиналы, подымавшіе высоко хохолъ при видѣ каждаго новаго предмета.
Въ глубинѣ комнаты акваріумы, фонтаны и туфовыя арки.
Въ третьемъ отдѣленіи узкомъ, какъ корридорчикъ наверху расположились попугаи, внизу обезьяны. Тутъ были попугаи Стараго и Новаго свѣта: красноперые Лорисы, Перюши, съ длиннымъ неровнымъ хвостомъ, амазонскіе съ яркими пятнами желтыхъ перьевъ, австралійскіе, волнистые, зеленые, «неразлучки», какаду, на розовомъ и желтомъ подбоѣ, простые сѣрые, кричащіе человѣческимъ голосомъ и — гордость и рѣдкость всего магазина — Гвинейскій, черный попугай «Vasa»[6], съ маленькимъ клювомъ и лиловатымъ брюшкомъ. Подъ крикъ и гамъ, свистъ и пѣсни, въ высокихъ клѣткахъ нижняго этажа, метались и кувыркались обезьяны всевозможныхъ сортовъ. Крошечныя «уистити», легкія какъ птица, веселыя и нѣжныя; обыкновенныя мартышки, съ ихъ гладкими, старчески-дѣтскими лицами и гвіанская пушистая собака-обезьяна съ длиннымъ и цѣпкимъ хвостомъ. Изъ собакъ Шульцъ держалъ только одного громаднаго сторожа и самыхъ маленькихъ, очень рѣдкой породы Кингъ-Чарлей[7], съ головкой круглой, какъ билліардный шарикъ и широкими волнистыми ушами до полу; англійскихъ, черненькихъ «stern»[8], которыхъ такъ любятъ привозить въ Россію наѣздницы цирка и держатъ въ муфтѣ или въ карманѣ, гдѣ это маленькое созданье занимаетъ мѣста не болѣе, чѣмъ пара перчатокъ. Несмотря на такое разноплеменное, разноперое и разношерстное населеніе, въ магазинѣ всегда царилъ необыкновенный порядокъ и даже относительно чистый воздухъ. Посѣтители приходили туда съ дѣтьми, и Шульцъ, не спѣша, не обижаясь на то, что иному нужно было только фунтъ канареечнаго сѣмя, охотно разсказывалъ про особенности своихъ жильцовъ, ихъ нравы, характеръ, заставлялъ говорить попугаевъ, вынималъ обезьянъ изъ клѣтки и часто какая-нибудь растроганная мамаша, совершенно неожиданно для самой себя уходила домой съ черепахой, попугаемъ или обезьяной, плѣнившими ея ребенка.
Амалія Францовна своею аккуратностью и прирожденной нѣмкамъ любезностью въ отношеніи мужчинъ, занималась больше покупателями и отпуская имъ золотыхъ рыбокъ, растенья и раковины для устройства акваріумовъ, всегда такъ мило смѣялась, такъ искуссно все завертывала своими бѣлыми, красивыми руками, что, какъ на благотворительныхъ базарахъ, или вовсе забывала дать сдачу, или ошибалась въ счетѣ, конечно не въ собственную убыль. Но когда въ магазинѣ появилось новое существо, крошечная, бѣлокурая Линьхенъ, то казалось, весь подвалъ еще болѣе оживился. Ея щебетъ, смѣхъ то сливался въ общемъ хорѣ, то звенѣлъ на удивленіе всѣхъ обитателей. Первый подарокъ, который она получила отъ отца, былъ пушистый, теплый коврикъ, который она всюду таскала за собой, присаживаясь то около той, то около другой клѣтки. Обезьяны давали ей лапу, гладили ее по лицу и своими грустными глазами засматривались въ ея веселые, ясные глазки. Къ пяти годамъ Лина хорошо знала породу и оперенье птицъ, но она продолжала бояться попугаевъ за то, что они кричали такими сердитыми голосами, не желали ей отвѣчать на вопросы, а повторяли одно и то же слово; не особенно симпатизируя рыбамъ за то, что онѣ «моклыя», она цѣлые часы готова была простаивать около акваріума, глядя въ его зеленую пучину; всѣ сказки и пѣсни, которыя слышала она, невольно примѣнялись у нее къ миніатюрнымъ гротамъ и дворцамъ крошечнаго царства; но маленькія собаки и обезьяны были ея лучшими друзьями. Ихъ крошечныя, теплыя тѣльца, ихъ розовый язычекъ, сверкающіе глазки, которые такъ привѣтливо глядѣли на нее, все это обоюдной любовью связывало сердца маленькихъ безсловесныхъ съ ребенкомъ. Лина почти ненавидѣла покупателей; она не могла понять, зачѣмъ отецъ дозволяетъ имъ уносить то того, то другого изъ ея любимцевъ. Болѣзнь или смерть котораго-нибудь изъ нихъ тяжело отзывались на дѣвочкѣ; разъ она сама захворала, убѣжавъ ночью изъ свой кроватки и просидѣвъ до зари у клѣтки обезьянъ, грѣя на груди маленькаго больного «уистити». Съ восьми лѣтъ Лина пошла въ школу. Однимъ изъ главныхъ стимуловъ ея прилежанія и успѣховъ было распоряженіе матери, не пускать ее въ магазинъ до тѣхъ поръ, пока она не приготовитъ уроковъ; хорошія отмѣтки тоже принимались во вниманіе. Въ крошечной комнаткѣ, у отцовской конторки, на высокомъ стулѣ сидѣла по вечерамъ бѣлокурая Лина. Плохо укладывались въ ея головкѣ хронологическія цифры или какія-нибудь географическія подробности; глаза ея то и дѣло отрывались или отъ книги, или отъ атласа и, откинувъ шелковистыя кудри, она прислушивалась къ звукамъ, доносившимся до нея изъ корридорчика. Въ карманѣ ея было нѣсколько орѣховъ и леденецъ: она принесла ихъ для своей любимой Мони № 3. Это были бразильскія «игрунки»; первыя двѣ продались по очереди, и вся любовь дѣвочки сосредоточилась на третьей, которая жила у нихъ уже цѣлый годъ. Купятъ или не купятъ эту Моню? Каждый звукъ чужого голоса, звонъ колокольчика входной двери, бросали дѣвочку въ трепетъ и жаръ, и когда, наконецъ, въ 9 час. магазинъ былъ уже запертъ, уроки добросовѣстно окончены, Лина могла усѣсться на своемъ крошечномъ коврикѣ около клѣтки Мони № 3. Открывъ дверцу, она выпускала звѣрька и, гладя ея темную, соболиную шкурку, разсказывала ей всѣ свои удачи и обиды школьной жизни, всѣ затрудненія съ хронологіей Меровинговъ и Карловъ, толстыхъ и лысыхъ, а жадная Мони, уже отыскавъ своими проворными лапками ея карманъ, доставала оттуда припасенныя для нея лакомства. Заперевъ Мони въ клѣтку, Лина шла къ маленькимъ собачкамъ, расчесывала ихъ пушистую шерсть, снимала банты, которые на нихъ надѣвали днемъ для привлеченія покупателей.
Сердце Лины искало привязанности, тѣмъ болѣе, что отецъ и мать, мечтавшіе имѣть сына, какъ-то холодно относились къ дочери и, поглощенные всецѣло все разроставшимися коммерческими оборотами, обращали свое вниманіе на дѣвочку на столько, чтобы не пропадали даромъ деньги за ея ученье, и чтобы дома она оказывала имъ посильную помощь. Всѣ сокровища любви маленькаго, замкнутаго въ себя сердечка, Лина расточала на безсловесныхъ друзей. Амалія Францовна, попрежнему красивая и бѣлая, флиртовала съ покупателями въ первомъ отдѣленіи магазина, а Ѳедоръ Ивановичъ также охотно читалъ лекціи по естественной исторіи своимъ прекраснымъ и не прекраснымъ покупательницамъ, также умѣло разжигалъ желаніе балованныхъ дѣтей пріобрѣсти дорогую собачку, попугая или обезьяну.
Линѣ минуло 14 лѣтъ. Это была тоненькая, серьезная дѣвочка, съ тяжелой, длинной, бѣлокурой косой, съ личикомъ блѣднымъ, какъ цвѣтокъ, вырощенный въ подвалѣ безъ свѣта и воздуха. Тонкія бровки ея часто сдвигались, точно подъ какими-то вопросами или думами, зарождавшимися подъ широкимъ, бѣлымъ лбомъ. Маленькій ротъ, съ серьезной, недѣтской складкой губъ, и заостренный подбородокъ, сѣрые глаза, ясные, чистые, не подозрѣвавшіе обмана и сами не умѣвшіе скрыть никакой мысли.
Теперь Лина была уже дѣятельной помощницей по дѣламъ магазина. Она сводила счеты, помогала при чисткѣ всѣхъ клѣтокъ, развѣшивала и распредѣляла кормъ, вела иностранную корреспонденцію и получала заграничный товаръ.
Отецъ и мать нашли, что ей совершенно достаточно полученнаго образованія, и Линьхенъ съ восторгомъ оставила школу, съ гордостью надѣла бѣлый передникъ, за поясокъ котораго заткнула стальной крючокъ, съ большимъ кольцомъ и ключиками отъ всевозможныхъ клѣтокъ и ящиковъ съ кормомъ.
Суббота… Вечеръ… Расфранченая Амалія Францовна отправилась со своимъ супругомъ въ нѣмецкій рай, называемый обществомъ «Пальма». Тамъ, несмотря на вѣчный чадъ кухни, на низкіе, закоптѣлые потолки, на миніатюрной сценѣ любители разыгрывали разныя «poss’ы»[9] и «gesang stüke»[10]. Тамъ-же устраивались состязанія любителей атлетическаго спорта и всякій такой спектакль кончался танцами и, подъ звуки упоительнаго вальса, по залѣ носились и порхали всевозможныя Вильгельмины и Амаліи, съ Адамами и Карлами, петербургскими нѣмчиками средней руки. Послѣ танцевъ, въ столовой, за столами, накрытыми подозрительной чистоты скатертями, съѣдалась порція форшмака, запивавшаяся неисчислимыми кружками пива. Затѣмъ, съ пожатіями рукъ, граціозными улыбками и вздохами о кратковременномъ счастьѣ, въ два часа ночи всѣ расходились по домамъ.
Заперевъ дверь за своими родителями, Лина, съ облегченнымъ вздохомъ, вернулась въ магазинъ.
Въ эти два часа, оставшіеся до закрытія, она чувствовала себя полной хозяйкой подвальчика. Работникъ Гансъ и толстая Розалія, на которыхъ лежала вся черная работа, заняты были на кухнѣ ошпариваньемъ грязныхъ клѣтокъ. Лина обошла всѣхъ мелкихъ птицъ, осмотрѣла ихъ кормушки, водопойки и только что хотѣла пройти во второе отдѣленіе, какъ раздался звонокъ входной двери, и въ магазинъ вошелъ высокій, тоненькій мальчикъ, гимназистъ лѣтъ 16. Осмотрѣвшись, и не видя никого, кромѣ Лины, вышедшій къ нему навстрѣчу, онъ снялъ фуражку и замялъ ее въ рукахъ.
— Птичку хотѣлось-бы, — началъ онъ не глядя на нее.
— Вамъ какую: иностранную или русскую?
— Недорогую…
Лина улыбнулась.
— У насъ вѣдь особенно дешевыхъ нѣтъ, — это на Щукиномъ.
— Покупалъ тамъ… мрутъ… замучены… да и на холоду.
— Да, у насъ выдержанныя! Мы дикихъ даже и въ продажу не пускаемъ, онѣ долго тамъ, на кухнѣ обживаются, и только потомъ ужъ ихъ сюда переносимъ.
— Почему такъ?
Гимназисту очень понравилась худенькая, ласковая дѣвочка, отвѣчавшая такъ толково и охотно.
— Да вѣдь дикая птица бьется! И другихъ начинаетъ пугать, о лѣсѣ разсказываетъ… а имъ надо дать забыть о немъ…
— Какъ разсказываетъ? Вы почему знаете?
Гимназистъ и Лина стояли во второй комнатѣ, между акваріумами, фонтанами и рядами клѣтокъ съ мелкими птичками. Высоко подвѣшенная лампа, какъ луннымъ свѣтомъ обливала густые, бѣлокурые волосы Лины, коса, какъ серебряная волна, лежала у нея на спинѣ. Головка гимназиста, съ коротко остриженными черными волосами, бархатилась.
— Конечно разсказываютъ! Неужели вы не вслушивались? Вѣдь у птицъ совсѣмъ, совсѣмъ слова есть!
— А вы ихъ понимаете?
— Да, часто!
Лина вспыхнула: ей показалось недовѣріе въ глазахъ мальчика. Она вдругъ выпрямилась, приняла оффиціальный видъ продавщицы и начала указывать на клѣтки.
— Вотъ, угодно вамъ виленскаго щегла? Онъ хорошо поетъ. Два рубля… обсидѣвшійся… Вотъ чижи… эти отъ рубля до четырехъ: по голосу.
— Васъ какъ зовутъ?
— Меня!?
Лина хотѣла разсердиться, но на нее глядѣли большіе, темнокаріе глаза серьезные и такіе «простые», какъ она опредѣлила въ душѣ.
— Меня зовутъ Лина.
— А меня — Сергѣй… Я черезъ годъ кончу гимназію, мнѣ восемнадцать лѣтъ, а вамъ?
— Мнѣ — четырнадцать; я уже кончила, т. е. видите, я не ученье кончила, а учиться, потому нельзя, надо здѣсь помогать, вотъ видите сейчасъ: папа и мама въ клубѣ, вѣдь это одинъ разъ въ недѣлю, а то они никуда, никуда… А я — въ магазинѣ. Еще черезъ часъ можно будетъ закрыть.
— Вы не боитесь одна?
— Я не одна! Оглянитесь!
Гимназистъ оглянулся: у самыхъ дверей, на коврикѣ, спокойно, не двигаясь и только слѣдя за пришедшимъ глазами, лежалъ громадный ульмскій догъ.
— Барсъ! — позвала его Лина.
Когда животное встало на всѣ четыре ноги, потянулось, зѣвнуло, показавъ при этомъ розовую пасть съ большими бѣлыми клыками, Сергѣй даже отодвинулся.
— Я никогда не видалъ такихъ громадныхъ собакъ.
— Да, это особенно крупной породы, и отецъ не продастъ его ни за какія деньги. Онъ привезъ его щенкомъ изъ заграницы, самъ выкормилъ… Это такой сторожъ! Если-бъ я крикнула, онъ взялъ-бы васъ за горло, приперъ къ стѣнѣ или повалилъ-бы и, не сдѣлавъ никакого зла, продержалъ-бы такъ, пока пришли люди.
— Покорно благодарю! А теперь онъ меня не тронетъ?
— А развѣ вы хотите мнѣ сдѣлать зло? — засмѣялась Лина.
— Боже избави!
Слова эти вызвались такъ искренно и горячо у мальчика, что они оба засмѣялись.
— Барсъ, на мѣсто!
Собака ударила тяжелымъ, какъ полѣно, хвостомъ по столу и всѣ стоявшія на немъ клѣтки задрожали.
— Тубо! кушъ! — крикнула Лина, — вотъ видите: это онъ только повилялъ хвостомъ.
Барсъ флегматично улегся на томъ же коврикѣ.
— Вы на меня не сердитесь, я вѣдь только удивился, что вы понимаете птицъ, а вы и замолчали, не захотѣли разговаривать…
— Мнѣ показалось… Да видите, что я хотѣла сказать: вѣдь вотъ музыка безъ словъ, а когда хорошо играютъ, такъ то молитву слышишь, то разговоръ, то ночь кажется, звѣзды… вотъ такъ… разныя картины, мнѣ по крайней мѣрѣ; такъ и птицы: вотъ эти, что обсидѣлись, въ особенности годъ, два, совсѣмъ не такъ поютъ, какъ тѣ, что только что изъ лѣсу: у этихъ пѣсня веселая, звонкая и какая-то пустая, а дикихъ я попробовала вносить сюда-же, такъ какъ запоютъ… всѣ остальныя такъ и притихнутъ, и начнутъ тосковать; по жердочкамъ прыгаютъ, ѣдятъ мало и не поютъ. Вотъ мы съ отцомъ и рѣшили, что лучше ихъ не смѣшивать. Хотите, я вамъ посовѣтую, какую птичку купить? Возьмите этого снигиря! Вотъ этого! — Лина поднялась на ципочки и взяла клѣтку съ красивой, пестрой птичкой. — Постойте, вы для себя?
— Да, и я страстно люблю птицъ! Не безпокойтесь, буду ухаживать!
— Видите, этой мой любимецъ! Я его сама дрессировала!..
Она открыла дверцу, и крошечный попугайчикъ сейчасъ-же вылетѣлъ къ ней на плечо. Онъ бралъ зерно не только изъ ея рукъ, но и изъ губъ, терся своей пунсовой грудкой о шею дѣвушки и ворковалъ нѣжно, тихо, какъ маленькій голубенокъ.
— Онъ и поетъ. Это вѣдь не нашъ снигирь: онъ съ Гарца, ихъ нѣсколько вывезли намъ съ канарейками… Нравится онъ вамъ?
— Нравится-то нравится, только онъ, поди, дорогой у васъ?
— А у васъ сколько денегъ?
— У меня? — гимназистъ смутился. — Да не жирно: мнѣ крестный подарилъ золотой на имянины, всего пять рублей!.. Вотъ я и хочу, чтобы ужъ тутъ и клѣтка, да не дрянь какая-нибудь, а хорошая, и птичка, и кормъ, ужъ тутъ все… Я прежде думалъ соловья, да вѣдь за ними уходъ…
Лина расхохоталась, да такъ звонко и весело, что сама оглядѣлась кругомъ:
— Вы не собирались-ли на эти деньги купить попугая? Да еще говорящаго?
Гимназистъ сконфузился:
— Развѣ ужъ такъ дороги соловьи? — пробормоталъ онъ.
— Да, который въ клѣткѣ обживется и станетъ пѣть… Вотъ у насъ есть парочка, — по 50 рублей!
— Ну-у!!! А этотъ вашъ снигирь?
— Этотъ?
Лина задумчиво гладила перья птички; она хорошо знала, что именно эту птицу отецъ не отдалъ бы дешевле рублей восьми, но гимназистъ ей очень нравился: онъ былъ совсѣмъ, совсѣмъ «простой». Никогда еще ни съ однимъ покупателемъ ей не приходилось такъ разговаривать, ни одного вечера она не провела такъ хорошо и такъ весело.
— А акваріумъ у васъ есть?
— Н-нѣтъ… И акваріумъ бы хотѣлось! Это я рѣшилъ самъ себѣ сдѣлать, какъ-нибудь лѣтомъ, на каникулахъ примусь.
Лина, поцѣловавъ снигиря, пустила его обратно въ клѣтку. Теперь они оба подошли къ большому, четыреугольному ящику; она повернула рефлекторъ и направила свѣтъ; немедленно, къ освѣщенному мѣсту собрались всѣ рыбки. Сотня узенькихъ, блестящихъ головокъ толпилась у стекла; вся поверхность воды заиграла растопленнымъ золотомъ, спинки золотыхъ рыбокъ тѣснились, волновались… Лина бросила щепотку муравьиныхъ яицъ, маленькія пасти жадно открылись, произошелъ переполохъ: пища ловилась на лету, хваталась со дна… Теперь, среди плавучей зелени, золотыя точки въ раздробь мелькали во всѣхъ концахъ акваріума.
— Красиво? — Лина вскинула свою бѣлокурую головку.
— Вы здѣсь не скучаете однѣ?
— Я? Скучать? Что вы! Да мнѣ кажется я никогда, никогда не ушла бы отъ моихъ звѣрьковъ! Вѣдь это все мои друзья!.. Я каждаго изъ нихъ знаю по имени и, увѣряю васъ, что каждый изъ нихъ знаетъ меня! Потомъ… безотвѣтные… ихъ каждый можетъ обидѣть! А я такъ слѣжу, чтобы имъ было хорошо! Ну, а что же, птичку вы берете?
— За сколько же вы можете мнѣ уступить ее?
— Давайте выбирать клѣтку! Вотъ постойте, — у насъ есть одна, такъ называемая, подержаная, вамъ это все равно, никто кромѣ васъ и знать не будетъ… Ну, вотъ, я дамъ вамъ за четыре рубля и клѣтку, и снигиря, и корму, — довольны?
— А можно это?
— Если даю, значитъ можно…
Когда наконецъ птичка была водворена въ новое жилище, Лина обернула въ нѣсколько бумагъ клѣтку, осмотрѣвъ водопойку, кормушку, отвѣсивъ сѣмя, она вручила все это гимназисту.
— Только ужъ ходите хорошенько! Въ сущности, эта птичка моя, отецъ даже не знаетъ, какъ я ею занималась, а я не говорила, потому что мнѣ очень не хотѣлось, чтобы онъ ее продалъ.
— А вамъ самой не жаль?
— Ничего, будетъ въ хорошихъ рукахъ!
— Вы всегда по субботамъ однѣ?
— О, да! Мама кажется умерла-бы съ горя, если бы хоть одну субботу не была въ «Пальмѣ».
— Такъ, если позволите, я въ слѣдующую субботу зайду сказать вамъ: подружился-ли со мной снигирь.
— А я вамъ въ слѣдующую субботу покажу своихъ обезьянъ, сегодня ужъ поздно: сейчасъ будутъ закрывать.
— Прощайте, Лина!
— Прощайте, Сережа!
Дѣти пожали другъ другу руки. Барсъ нашелъ нужнымъ стукнуть раза два своимъ толстымъ хвостомъ по полу, выражая этимъ свое прощальное привѣтствіе проходившему мимо мальчику.
Дверь, прозвенѣвъ, закрылась, а Лина стояла посреди комнаты и улыбалась: ей было очень весело, хотя въ душѣ она немножко побаивалась, какъ-бы отецъ не сдѣлалъ ей выговора за слишкомъ дешевую продажу.
Напрасно въ слѣдующую субботу Линьхенъ ждала своего новаго товарища. Она волновалась, провожая мать и отца на вечеръ въ «Пальму». Своей любимой Монѣ № 3 она надѣла на шею голубой бантъ и, приказавъ убрать Барса на кухню, выпустила гулять двухъ лилипутовъ Стерновъ и послѣдняго, еще не проданнаго красавца Кингъ-Чарльса[7]. Въ половинѣ девятаго зазвенѣла входная дверь и появился Сережа, но со своей матерью, высокой, худой, нарядной дамой; напрасно мальчикъ бросалъ на Лину ласковые, добрые взгляды; дѣвочка была уничтожена высокомѣрнымъ обращеніемъ покупательницы; та сразу заявила неудовольствіе на то, что въ магазинѣ не было никого «порядочнаго», съ кѣмъ можно было говорить, выразила отвращеніе къ обезьянѣ, сидѣвшей на плечѣ у Лины, просила запереть животное и, купивъ для сына небольшой акваріумъ, ушла и въ дверяхъ замѣтила громко сыну по-французски, что удивляется этому неприличію оставлять вечеромъ торговать одну такую большую дѣвчонку. Лина хорошо знала французскій языкъ… и когда дверь заперлась, она прислонились къ клѣткѣ Мони и горько заплакала… О чемъ? — она сама не знала, но сердце ныло отъ обиды: ей казались жестоки слова этой злой, сухопарой дамы и одинаково безсердечные поступки и отца, и матери, уѣзжающихъ веселиться и оставляющихъ ее такъ одну. Въ слѣдующую субботу, къ ея удовольствію, къ ней пришла ея крестная мать, старуха, державшая на Выборгской сторонѣ красильный магазинъ. Лина сидѣла въ кухнѣ за столомъ и пила чай съ привезенными ей крестной пирожными; дверь то и дѣло отворялась, покупателей было много; но вотъ рука ея дрогнула, и ложка звякнула о стаканъ: она разслышала звуки знакомаго голоса — Сережа покупалъ золотыхъ рыбокъ. Лина не двинулась, она глядѣла на дверь… Крестная вошла и, шепнувъ ей: «не выходи, тамъ одни мужчины, управлюсь безъ тебя»… сполоснула небольшую банку, налила въ нее воды и вышла. Лина тихонько подошла къ двери, которая вела въ первую комнату и взглянула въ щелку: Сережа разсѣянно выбиралъ рыбокъ, оглядываясь по сторонамъ… Вотъ крестная завязала баночку сверху кисейкой, завернула ее въ бумагу и передала ему, а онъ все стоялъ.
— Съ васъ восемьдесятъ копѣекъ!.. — повторила она ему нѣсколько разъ.
Мальчикъ наконецъ понялъ ее слова, вспыхнулъ, вынулъ деньги и, получивъ сдачу, вышелъ, обернувшись еще разъ у самыхъ дверей… Такъ больше Лина и не видала Сережи.
Прошло шесть лѣтъ. — Подвальчикъ былъ все тотъ-же и чета Шульцевъ не измѣнилась, развѣ что Ѳедоръ Ивановичъ сталъ еще важнѣе и осанистѣй, да больше уже не разсказывалъ никому анекдотовъ изъ той эпохи жизни, когда онъ былъ только Фрицка и питался колбаснымъ «трухъ». Амалія Францовна, хотя стала еще крупичатѣй, великолѣпнѣй, попрежнему обожала общество «Пальма», разныя Gesang[11] и Turnferein’ы[12], также сентиментально танцовала упоительные вальсы, и оба такимъ-же ничтожествомъ считали свою дочь, попрежнему блѣдную, молчаливую и превосходно управлявшую всѣми дѣлами магазина. Линѣ было теперь 20 лѣтъ; коса уже не висѣла за ея плечами, а высокой коронкой лежала на верхушкѣ головы; брови чаще сдвигались и образовывали двѣ глубокія морщинки на переносьѣ, глаза были все также ясны, но взглядъ ихъ потерялъ прежнюю хрустальную лучистость, въ глубинѣ ихъ лежало что-то затаенное, глубокое, точно невеселыя мысли, роившіяся въ головѣ, глядѣли въ эти свѣтлыя окна души.
Мони № 3 давно продана. Ко всѣмъ звѣрямъ Лина относилась попрежнему съ добротой и жалостью, но у нея уже не было любимцевъ, и ее не мучила болѣе мысль, что участь всѣхъ этихъ животныхъ, привозимыхъ изъ жаркихъ странъ, была потѣшать короткое время богатыхъ, праздныхъ людей, а затѣмъ умереть чахоткой или воспаленіемъ. Она знала, что у каждаго своя судьба и передѣлать жизнь внѣ власти человѣка. Побывавъ два раза въ «Пальмѣ» и вернувшись домой со страшнымъ мигренемъ, она отказалась отъ подобныхъ выѣздовъ и попрежнему, въ субботніе вечера, одна стерегла магазинчикъ и принимала посѣтителей. У нея попрежнему не было своей комнаты, своего угла, гдѣ она могла-бы уединиться, помечтать или хоть-бы поплакать въ тяжелыя минуты раздумья. А эти минуты посѣщали ее все чаще и чаще. Лина попрежнему спала въ узенькой, низкой, заставленной всякимъ хламомъ, спальнѣ родителей; ее отдѣлялъ отъ нихъ большой платяной шкафъ; попрежнему у нее не было ничего своего, и она должна была цѣловать руку отца и матери, благодарить ихъ за каждое платье, шляпу и пару перчатокъ. Ни своихъ желаній, ни своего вкуса, ни своего времени у нее не было и между тѣмъ, если бы она заикнулась о томъ, что жизнь ея тяжела, и Ѳедоръ Ивановичъ, и Амалія Францовна были-бы глубоко поражены, такъ какъ ихъ искреннее убѣжденіе было, что все, что могли сдѣлали для дочери, и та за ихъ спиною живетъ припѣваючи.
Подъ предлогомъ чтенія Лина подолгу вечерами оставалась въ запертомъ магазинчикѣ. Людская жизнь замирала, но странный шорохъ, дыханье животныхъ, неясный говоръ во снѣ попугаевъ, составляли кругомъ нея другую фантастическую жизнь.
Закрывъ глаза, она грезила, ей слышались вопросы, разговоры, ей грезились комнаты, такія, какъ она видѣла въ семействахъ, куда иногда приходилось самой отвозить купленнаго дорогаго звѣрька, т. е. столовыя, кабинеты, залы… диваны, стулья, портьеры и главное — цвѣты. Тамъ люди жили для себя, тамъ была семья… Разъ она была у молодыхъ… Лина вспыхнула и закрыла лицо руками.
Боже! Съ какимъ бьющимся сердцемъ она вышла оттуда. Хорошенькая брюнетка, которой она привезла говорящаго попугая, водила ее по всѣмъ комнатамъ и въ каждой со смѣхомъ и милымъ смущеньемъ добавляла какую-нибудь подробность: «вотъ это, — столовая, видите, какой большой столъ! Миша, это мой мужъ, называетъ его — торжественнымъ, но вдвоемъ мы обѣдаемъ всегда вотъ здѣсь, — она указала около камина маленькій круглый столикъ, на которомъ два прибора должны были почти сталкиваться. — Вотъ здѣсь, въ залѣ, нашъ уголокъ подъ этой бронзовой статуей Психеи. — Тамъ стоялъ диванчикъ, мягкій, крошечный, уютный, какъ гнѣздо. — Миша говоритъ, что эта Психея похожа на меня, а вотъ тутъ, въ пріемной»… и оказывалось, что въ каждой комнатѣ, среди общей, банальной роскоши, у нихъ шла своя обособленная жизнь влюбленныхъ. Слово «Миша», какъ припѣвъ какой-нибудь мелодіи, все время срывалось у нея съ губъ. Только передъ одною дверью она остановилась и, лукаво потупивъ глазки, сказала Линѣ: «Сюда никто не входитъ, кромѣ насъ»… И Лина поняла, что это ихъ спальня. Была она и у другой дамы, которая купила Кингъ-Чарля[7]. Эта провела ее прямо въ дѣтскую. Тамъ были двѣ бѣлыя кроватки за бѣлыми пологами; двое крошечныхъ, кудрявыхъ ребятишекъ, въ длинныхъ платьяхъ, которое не давало различить ихъ пола, играли на коврѣ. Какимъ радостнымъ крикомъ они встрѣтили мать! Какъ повисли на ея шеѣ! Между тонкими пальцами, закрывавшими лицо Лины, пробились слезы и закапали на нѣмецкій романъ, лежавшій передъ нею. Неужели всю жизнь, всю жизнь такъ, среди этихъ нѣмыхъ рыбъ, болтливыхъ попугаевъ, грустно-игривыхъ мартышекъ? Ни своего угла, ни даже жизни въ настоящихъ комнатахъ. Ящики, акваріумы, туфы, клѣтки… Она открыла глаза и обвела кругомъ взглядомъ. Вѣдь это кошмаръ какой-то! А воздухъ! Чѣмъ она дышетъ? Ей всего 20 лѣтъ, а она отцвѣтаетъ… Лина вынула изъ кармана маленькое зеркало, и, при свѣтѣ керосиновой лампочки начала разсматривать себя. Лицо было блѣдное, вѣки покраснѣли отъ слезъ, взоръ былъ печальный… Она вздохнула, спрятала зеркало и заломила руки надъ головой. — Все лучше этой жизни! Все! Она будетъ выѣзжать на эти вечера въ «Пальму», приглядываться къ мужчинамъ, приходящимъ въ магазинъ, а теперь спать, чтобы не выглядѣть завтра такимъ мертвецомъ. Съ этого времени даже Herr[1] Шульцъ замѣтилъ, что Лина начала больше обращать вниманія на свою прическу, наряды и стала гораздо веселѣе и оживленнѣе съ покупателями; онъ сообщилъ это открытіе своей женѣ, та съ насмѣшкою обратилась къ дочери: «Не думаешь-ли ты женить на себѣ кого изъ покупателей, что стараешься обворожить каждаго?» Лина вспыхнула; первый разъ у нея въ сердцѣ шевельнулось нехорошее чувство къ родителямъ; она начинала понимать ихъ холодный эгоизмъ. Воспитавъ ее, какъ прекрасную продавщицу, кассиршу и секретаршу для своего дѣла, они не хотѣли допустить мысли, что у нея была потребность иной жизни, были мечты личнаго счастья. Ихъ жизнь казалась имъ нормальной, прекрасной, они даже не отталкивали мысли, что дочь ихъ можетъ выйти замужъ, но это будетъ современемъ, когда ей будетъ лѣтъ З0—35; выйти благоразумно, по ихъ указаніямъ; за человѣка, который въ состояніи будетъ продолжать вести ихъ дѣло, словомъ тогда, когда уже имъ самимъ пора будетъ отдохнуть отъ трудовъ и жить, какъ подобаетъ мелкимъ нѣмецкимъ рантьерамъ. Главное, — все должно идти отъ нихъ, все должно совершаться по ихъ росписанію, а отнюдь не по глупой прихоти дѣвчонки.
Дни бѣжали, не принося Линѣ никакой перемѣны. Посѣтители иногда заглядывались на граціозную, бѣлокурую дѣвушку, то влѣзавшую на стулъ, чтобы достать высокостоящій предметъ, то становившуюся на колѣни, стараясь достать изъ-подъ какого-нибудь стола куски туфа или раковины. Они не могли не видѣть, какъ натягивалась дешевенькая матерія лифа, обрисовывавшаго гибкія дѣвичьи формы, или, какимъ луннымъ свѣтомъ отливалъ густой узелъ ея волнистыхъ волосъ, но дѣвушка выглядѣла слишкомъ серьезной и порядочной для игривыхъ предпріятій и въ то же время, какъ дочь Herr’а[1] Шульца, содержателя птичьей лавочки въ подвалѣ, не могла представлять изъ себя интересной партіи. Знакомыхъ же нѣмецкихъ юношей, которые могли бы сдѣлаться претендентами, Шульцы избѣгали, и Лина въ 25 лѣтъ все такъ же была одинока, какъ и въ 19.
Какъ часто какой-нибудь пустой комплементъ заставлялъ биться ея сердце; она останавливалась дольше, чѣмъ было надо, около покупателя, сбивчиво говорила ему о птицахъ, отвѣчая, дѣлала невольныя паузы и отыскивала скрытый смыслъ въ его словахъ… Покупатель болѣе не возвращался или… въ слѣдующій разъ, съ тою же улыбкой, съ тѣми же пристальными взглядами, разговаривалъ и съ ея матерью.
На вечерахъ въ обществѣ «Пальма» за нею слишкомъ зорко слѣдили мать и отецъ. Вращаясь постоянно все въ томъ же кружкѣ посѣтителей, знавшихъ всю подноготную каждой семьи, она не слыла выгодною невѣстой; Herr[1] Шульцъ каждому, желающему слышать, объявлялъ, что пока живъ, рубля не дастъ въ приданое за Линой и въ дѣло тоже зятя не впуститъ.
И вдругъ однажды Линѣ показалось, что все измѣнилось, потолокъ подвала открылся, надъ ея головой засіяло синее небо, пронесся весенній, дышащій свѣжестью и ароматомъ вѣтерокъ и унесъ съ собою всѣ тяжелыя испаренія терраріумовъ, птичьихъ и обезьяньихъ клѣтокъ. Это было въ апрѣлѣ, въ одинъ изъ тѣхъ чудныхъ, ранне-весеннихъ дней, которыми даритъ иногда природа Петербургъ. Ѳедоръ Ивановичъ цѣлые дни возился въ портовой таможнѣ, принимая прибывшій изъ-за границы товаръ, а Амалія Францовна уже недѣлю не выходила изъ своей комнаты, страдая острымъ ревматизмомъ. Линѣ минуло 29 лѣтъ. Въ магазинѣ, гдѣ почти весь день горѣлъ газъ, она казалась все тою же молоденькой, тонкой дѣвушкой, съ густой бѣлокурой косой, но когда дневной свѣтъ падалъ на ея истомленное личико, ясно видна была цѣлая сѣть мелкихъ морщинъ, бѣжавшая по вискамъ и двѣ горькія складочки, прорытыя молчаливыми слезами отъ угловъ рта къ подбородку.
Лина, по обыкновенію, хлопотала около птицъ, мѣняя водопойки, когда зазвенѣлъ дверной колокольчикъ и въ магазинъ вошелъ высокій, плотный человѣкъ въ военномъ докторскомъ пальто. Дѣвушка, уже давно равнодушная къ покупателямъ, даже не повернула головы; поднявъ обѣ руки кверху, она правою держала открытою дверцу, а лѣвою устанавливала стклянку съ водой.
Освоившись въ полутьмѣ помѣщенія, покупатель не безъ удовольствія засмотрѣлся на дѣвушку. Поза ея была очень граціозна: тонкій станъ выгнутъ, прямая, узкая юбка падала красивыми складками, обрисовывая бедры; онъ видѣлъ даже маленькія ножки, обутыя въ узенькія, прюнелевыя ботинки, тянувшіяся на носкахъ. Клѣтка висѣла высоко. Подойдя быстро, онъ положилъ правую руку на спинку вѣнскаго стула.
— Такъ можно упасть! Вѣдь одно неловкое движеніе и стулъ подвернется.
При звукахъ этого голоса сердце дѣвушки забилось; она такъ быстро обернулась къ говорившему и затѣмъ соскочила, что дѣйствительно стулъ полетѣлъ бы, если бы его не держала сильная рука. Ея почти испуганные глаза встрѣтились съ серьезными, темными глазами. Улыбающіяся, крупныя губы, усы и курчавые бакенбарды, переходившіе въ такую же небольшую, круглую бородку — были ей незнакомы, а, между тѣмъ, ее охватило какое-то странное чувство чего-то виданнаго, слышаннаго.
— Лина… вотъ видите, какъ я помню ваше имя, но по батюшкѣ не знаю, тогда не пришло въ голову спросить. Freulin[13] или Frau[14] Лина?
— Freulin[13]… — едва прошептала вспыхнувшая дѣвушка.
— Freulin[13]?! Не ожидалъ! Я былъ убѣжденъ, что или совсѣмъ не найду васъ, что батюшка вашъ разбогатѣлъ и — по обычаю всѣхъ иностранцевъ уже уѣхалъ съ семьей nach Faterland[15], или… вы давно замужемъ и уже своимъ дѣткамъ разсказываете интересныя исторіи о птицахъ и рыбахъ… Что? Начинаете вспоминать кто стоитъ передъ вами? Нѣтъ? Ну, я буду говорить дальше, вы непремѣнно сами должны меня вспомнить. Пріѣхалъ я мѣсяца два тому назадъ въ Петербургъ и рѣшилъ во что бы то ни стало отыскать васъ. День за днемъ, все некогда было, наконецъ, сегодня такой выдался хорошій день, солнце, птицы съ каждаго дерева, съ каждой крыши такъ и кричатъ о веснѣ. А я, повѣрьте, въ эти долгіе годы никогда не могъ слышать птичьяго голоса, чтобы не подумать о васъ. Потомъ гляжу тотъ же подвальчикъ, тѣ же птичьи клѣтки смотрятъ на ноги прохожихъ, та же вывѣска… спустился шесть ступенекъ… даже колокольчикъ звякнулъ попрежнему… вошелъ… Боже! Такъ и охватили меня воспоминанія дѣтства. Акваріумы, стада золотыхъ рыбокъ, «телескопы» въ круглыхъ банкахъ, — онъ обернулся налѣво, — а оттуда несется все тотъ же свистъ и гамъ и… на стулѣ та же тоненькая, бѣлокурая дѣвочка… та же Лина. У меня сердце такъ и забилось отъ радости. Что это?! Вы плачете? Господь съ вами, о чемъ? Freulin[13] Лина, я васъ обидѣлъ, огорчилъ? Вы больны?
Дѣвушка давно уже угадала, что передъ нею Сережа, тотъ самый гимназистъ Сережа, головка котораго съ коротко-остриженными волосами похожа была тогда на шарикъ чернаго бархата. Радость слышать чужой, мужской голосъ, говорившій ей ласковыя слова, самое неожиданное появленіе этого, мелькнувшаго въ ея дѣтской жизни, друга — до глубины души всколыхнули ее, и она, отвернувшись, прижавшись головой къ высокой колоннѣ, на которой стоялъ блестящій садовый шаръ, плакала неудержимыми, счастливыми слезами.
— Нѣтъ, нѣтъ, не безпокойтесь, это пройдетъ, я такъ съ радости… — бормотала дѣвушка.
— Съ радости?! — Да какая-же вы милая!
Онъ взялъ лѣвую руку Лины, безпомощно висѣвшую вдоль тѣла, тонкіе пальчики, нервно холодны, онъ поднесъ ихъ къ губамъ и поцѣловалъ. Дѣвушка вздрогнула, отняла правую руку отъ лица и влажными, испуганными глазами глядѣла на доктора. Онъ не могъ понять, что это былъ первый поцѣлуй мужскихъ губъ, первая ласка въ жизни этого одинокого существа.
— Ну, вотъ и хорошо, что перестали плакать, но какая-же вы нервная барышня, ай, ай, ай! Пора мнѣ было къ вамъ пріѣхать, вамъ докторъ-то нуженъ!
— Ну, угадали, кто я? Узнали? — и держа въ своей лѣвую руку дѣвушки, а правою тихонько похлопывая ее по ладони, глядѣлъ прямо въ ея сѣрые, искрившіеся радостью, глаза, своими красивыми карими глазами.
Глядѣлъ и думалъ: «Вотъ не ожидалъ встрѣтить такую хорошенькую дѣвушку, какъ расцвѣла! Какое одухотворенное личико! И что за глаза!» — А Лина, потрясенная радостью, переживала минуту остраго возбужденія нервовъ и дѣйствительно горѣла и сіяла внутреннимъ огнемъ.
— Я васъ узнала сразу, какъ только вы заговорили!
— Неужели? — Ну, спасибо, утѣшили! Мы сколько же лѣтъ не видались? — Постойте, — мнѣ тогда было 18… потомъ я поступилъ въ академію… вышелъ, теперь мнѣ… 32, — да мы ровно 14 лѣтъ не видались… Какъ это вы могли меня узнать? Вѣдь не по лицу-же?
— Нѣтъ, какъ вы заговорили, меня точно кольнуло что, а потомъ, потомъ я все вспомнила, вѣдь кромѣ нашей дѣтской встрѣчи у меня и воспоминаній-то нѣтъ!
Онъ нагнулся и ближе взглянулъ въ личико Лины.
Да, она не лгала; голосъ былъ такъ печально искрененъ, глаза глядѣли такъ прямо, такъ свѣтло.
— Такъ я былъ вашъ единственный романъ? Не можетъ быть! — онъ засмѣялся.
— Увѣряю васъ, что это было за всю мою жизнь единственное и самое яркое воспоминаніе.
«Бѣдная дѣвочка!» — вздохнулъ онъ про себя. Онъ забывалъ, что 14 лѣтъ пронеслись и надъ ея головой; она стояла передъ нимъ такая тоненькая, стройная, завитки ея свѣтло-бѣлокурыхъ волосъ такъ мягко льнули къ лбу и вискамъ, что онъ сказалъ совершенно искренне:
— А вы нисколько не измѣнились, я бы узналъ васъ съ первой встрѣчи. Вы вѣдь не знаете, конечно, что я рисую, всегда рисовалъ, и тогда, — занесъ въ альбомъ вашъ портретъ. Я когда-нибудь покажу вамъ, у меня масса вашихъ набросковъ.
Каждая его фраза была для нея «ликующимъ аллилуія», она переживала какой-то дивный, волшебный сонъ.
Докторъ, Сергѣй Григорьевичъ Гарчинъ, просидѣлъ въ магазинѣ часа три. Когда приходили въ магазинъ покупатели, Лина должна была поневолѣ вставать, разговаривать съ ними, отпускать имъ товаръ; онъ слѣдилъ за ея быстрыми легкими движеніями, улыбался, встрѣчаясь съ ея глазами, въ которыхъ читалъ нетерпѣніе вернуться къ нему.
Когда онъ, наконецъ, ушелъ, поцѣловавъ обѣ ручки Лины, дѣвушка долго стояла прислонившись къ той-же колоннѣ съ блестящимъ шаромъ. Она боялась шевельнуться, чтобы не разрушить окружавшаго его очарованія, чтобы дѣйствительность не оказалась пустой мечтой.
Когда вечеромъ отецъ увидѣлъ ее, онъ остановился пораженный.
— Ты чего? — спросилъ онъ.
— Я? — ничего… — и, поднявъ на отца лучистые глаза, она вдругъ разсмѣялась.
— Чего ты смѣешься, что такое случилось, что ты сіяешь, точно сто тысячъ выиграла?
— Ничего не случилось, а такъ, весна, погода хорошая, вотъ и все.
Отецъ еще разъ пристально посмотрѣлъ на нее и подумалъ: «Охъ, пора-бы дѣвку замужъ выдать, играетъ въ ней кровь, ишь веснѣ обрадовалась! Да за кого выдать? Да и самимъ нужна, такой продавщицы за деньги не наймешь!»
А у Лины все пѣло въ груди… она сама была весна, начало той дивной жизни, которая вдругъ проснулась въ ея душѣ.
Докторъ Гарчинъ зачастилъ въ магазинъ; въ теченіе двухъ недѣль, пока Herr[1] Шульцъ все возился съ таможней, а Frau[14] Амалія все хворала, онъ приходилъ чуть не каждый день, его страшно интриговалъ весь маленькій міръ, въ который онъ попалъ.
Въ ближайшую субботу, вечеромъ, снова выдались такіе два часа, когда не было ни одного посѣтителя. Frau[14] Амалія, хотя черезъ силу, но поднялась съ своего одра и поѣхала съ супругомъ въ «Пальму». Лина, въ гладкомъ синемъ платьѣ, съ кожанымъ кушакомъ, перетягивающимъ ея тонкую талію, съ распущенной косой, какъ въ дни ея первой молодости тревожно ходила взадъ и впередъ. Она ожидала Сергѣя Григорьевича. На прилавкѣ, въ первой комнатѣ устроенъ былъ чай съ холодными бутербродами. Не смѣя никакими словами, никакимъ вопросомъ выразить тѣ неясныя, чудныя надежды, которыя зародились въ ея сердцѣ при внезапномъ появленіи молодого человѣка, она только оживала, молилась, плакала и въ то-же время ей хотѣлось и пѣть, и смѣяться. Когда, наконецъ, стукнула входная дверь, звякнулъ колокольчикъ и газовый рожокъ освѣтилъ высокую, плотную фигуру въ военномъ пальто, Лина едва удержалась отъ крика восторга и радости.
— А я сегодня только на нѣсколько минутъ!
Сразу дѣвушка поблѣднѣла, и рука ея, протянутая для привѣтствія, упала.
— Я огорчилъ васъ? — онъ взялъ обѣ ея руки и ласково глядѣлъ ей въ глаза. — Бѣдная вы дѣвочка! Небогата-же ваша жизнь радостями, если мое присутствіе доставляетъ вамъ праздникъ! Ну, я все-таки посижу съ полчаса: у насъ сегодня въ обществѣ врачей интересный докладъ, и я обѣщалъ быть. Ну, пройдемтесь по вашему царству! Покажите мнѣ, какіе у васъ новые экземпляры! — онъ думалъ, что Лина попрежнему обожаетъ звѣрей и хотѣлъ развлечь ее.
Держа за руку дѣвушку, онъ прошелъ съ нею въ третью комнату.
— Вы помните, я тогда такъ и не удостоился видѣть вашихъ обезьянъ? Помните, въ субботу, послѣ нашего знакомства, со мной явилась моя матушка, и я помню, она несовсѣмъ-таки любезно обошлась съ вами. Затѣмъ, черезъ недѣлю я все-таки урвался и прибѣжалъ одинъ, но — тогда меня здѣсь встрѣтила какая-то мегера, а вы не вышли.
— Если бъ вы знали, какъ я тогда плакала… Я вѣдь васъ видѣла въ дверь, а выйти не хотѣла…
— Ну, вотъ! И я чуть не плакалъ, а больше не пошелъ къ вамъ. Мнѣ было тоже какъ-то стыдно и обидно, — не разберешь эти дѣтскія чувства!.. Ну, говорите, что у васъ тутъ новаго?
Они стояли возлѣ клѣтки большого, пестраго попугая, съ четыреугольнымъ хохломъ, который онъ наставилъ тотчасъ при ихъ приближеніи.
— Какая оригинальная птица!
— Это индѣйскій попугай. Въ Европѣ это рѣдкость! Отецъ первый разъ пріобрѣлъ такого. Представьте, какая особенность его характера… Говоритъ только на туземномъ нарѣчіи!.. Совсѣмъ не говоритъ, но индѣйскій попугай до того ревнивъ, что если привыкнетъ къ человѣку, а тотъ заведетъ другую птицу и будетъ ласкать ее, то онъ умретъ отъ ревности.
— Этотъ привыкъ къ вамъ?
— О, да! Онъ меня очень любитъ!
— Ну, такъ я его заставлю умереть сейчасъ!
И молодой человѣкъ, шутя, обнялъ за талію дѣвушку, прижалъ къ себѣ, а другой рукой сталъ гладить по волосамъ; но тутъ случилось, не съ попугаемъ, а съ Линой такое странное явленіе, что докторъ испугался не на шутку. Голова дѣвушки безпомощно упала на его плечо, тѣло вдругъ безсильно опустилось и Лина упала въ обморокъ. Посадивъ ее тутъ же на какой-то ящикъ, прислонивъ головою къ клѣткамъ, испуганный докторъ бросился въ другую комнату, захватилъ горстью воды изъ акваріума, намочилъ ей виски, лобъ и едва только черезъ нѣсколько минутъ привелъ въ чувство.
— Боже мой! Что съ вами? Это отъ ужаснаго воздуха.
И дѣйствительно, воздухъ показался ему «ужаснымъ» въ этомъ узкомъ пространствѣ, занятомъ клѣтками попугаевъ и обезьянъ. Онъ первый разъ серьезно взглянулъ на ея узкую грудь, прозрачную блѣдность лица и вспомнилъ ея всегда или горячія, или совсѣмъ холодныя руки. Усадивъ ее въ первой комнатѣ въ кресло, на которомъ обыкновенно тронировала Амалія Францовна, онъ сталъ противъ нея. Лина, сконфуженная до слезъ, улыбалась:
— Ради Бога, не обращайте вниманія; со мной это бываетъ теперь очень часто!
— Часто?.. Мнѣ надо будетъ выслушать ваше сердце! — онъ нагнулъ голову, но Лина вся вспыхнувъ, отстранила его обѣими руками.
— О, нѣтъ, о, нѣтъ! Ради Бога, не дѣлайте этого!
Ея мольба, глаза, полные слезъ, смущеніе, произвели на Гарчина непріятное впечатлѣніе. Какая-то минутная догадка мелькнула въ его умѣ, но онъ тотчасъ же отогналъ ее.
— Вы часто гуляете?
— Я? — Лина встала, поправляя дрожащими руками растрепавшіеся волосы. — Я почти не гуляю… Вечеромъ одной неудобно, а днемъ некогда. Съ отцомъ или съ матерью гулять не хочется…
— А развѣ… знакомаго… друга… или товарища… у васъ нѣтъ?
— Нѣтъ… и не было…
— А подругъ?
— Ни одной; вѣдь невыгодно же дозволять своей единственной продавщицѣ и кассиршѣ имѣть друзей и знакомыхъ…
Ему стало невыразимо жаль дѣвушку.
— Ну вотъ что! Вѣдь мы съ вами друзья? Завтра, въ воскресенье отпроситесь куда-нибудь часа на два, на три, можно?
— Завтра? Можно. У насъ въ скверѣ на выставкѣ есть нашъ товаръ и какъ разъ по воскресеньямъ я хожу туда для провѣрки и наблюденій.
— Отлично! Я васъ подожду въ Лѣтнемъ саду, хотите? Тамъ теперь очень хорошо, мы съ вами погуляемъ; Вы не боитесь встрѣчи?
— Съ вами я ничего не боюсь!..
— Вотъ и прекрасно! Ну, а теперь до-свиданія!
— А чаю?.. Вы не напьетесь со мной чаю?
— Право не могу: меня ждутъ!
Его дѣйствительно ждали, но главной причиной отказа былъ большой ангорскій котъ, лежавшій на прилавкѣ совсѣмъ близко отъ тарелки съ бутербродами. Весь этотъ темный подвальчикъ, съ своеобразнымъ воздухомъ, переполненный дыханіемъ его разнопераго и разношерстнаго населенія, гдѣ въ самой пыли должны были быть миріады шерстинокъ и всевозможныхъ микробовъ, показался ему брезгливо противенъ. Что жъ тутъ удивительнаго, что эта дѣвушка должна здѣсь изсохнуть и умереть чахоткой.
— Такъ завтра увидимся? Въ которомъ часу?
— Отъ двухъ до четырехъ я свободна.
Онъ пожалъ ручки Лины, но не поцѣловалъ ихъ, какъ дѣлалъ это всѣ дни, и вышелъ.
На другой день, гуляя въ Лѣтнемъ саду, Гарчинъ увидѣлъ приближающуюся по главной аллеѣ Лину. Въ первую минуту онъ ее даже не узналъ, и ему стало неловко. Въ темной толпѣ яркимъ пятномъ отличалось ея свѣтлое, фисташковаго цвѣта, платье. Маленькая шляпка съ яркими цвѣтами, совершенно неподходящій клѣтчато-пестрый зонтикъ и старомодная кофточка съ широкими рукавами. Такой нѣмецкой, воскресной дѣвицы онъ не ожидалъ увидѣть. Лина шла мелкими шажками, припрыгивая, какъ воробей. Въ узкихъ, извилистыхъ переходахъ лавки, Гарчинъ не могъ замѣтить эту особенность ея походки, теперь же, подмѣчая улыбки на ея пути, ему стало досадно, зачѣмъ онъ, изъ за сентиментальнаго сожалѣнія, вызвалъ эту дѣвушку изъ подвала, лишилъ ее той обстановки, въ которой она была мила, проста и поэтична, какъ цвѣтокъ, выросшій безъ свѣта и воздуха. Когда Лина пожала ему руку, онъ снова былъ тронутъ сіяніемъ радости озарявшимъ ея лицо. Онъ, улыбаясь, смотрѣлъ на нее, а безпощадное весеннее солнце, обливая свѣтомъ ея лицо, обозначало мелкую сѣть морщинокъ, желтизну висковъ и все поблеклое, какъ бы выцвѣтшее личико. У него промелькнула въ душѣ странная мысль: точно это передъ нимъ не Лина, не та дѣвушка, съ которою онъ такъ весело болталъ и смѣялся въ подвальчикѣ, та тамъ должно быть и осталась между птицами и обезьянами, здѣсь же была вызванная имъ тѣнь ея…
— Хотите пройтись по набережной, тутъ слишкомъ много народу?
Лина гордилась, что она идетъ именно въ толпѣ, подъ руку съ такимъ красивымъ и статнымъ кавалеромъ, но она подумала, что онъ ищетъ уединенія съ нею, и потому немедленно согласилась. Они ходили по набережной, стояли подолгу, облокотившись на перила, слѣдили за нарядными экипажами, проносившимися мимо нихъ; они говорили о томъ, что видѣли: о веснѣ, о солнцѣ, и когда черезъ два часа, незамѣтно промелькнувшихъ въ этой прогулкѣ, разстались, между ними не было сказано ни слова, которое могло бы имѣть особый смыслъ, а, между тѣмъ, Линѣ казалось, что вся судьба ея рѣшена, и что слѣдующій визитъ ея друга уже долженъ выяснить все. Нѣсколько дней прошли для нея въ блаженномъ туманѣ, въ грезахъ… Не разъ она мысленно представляла себѣ вѣнчальный обрядъ, флеръ-д’оранжъ и каждый разъ при этомъ она вспыхивала, закрывала лицо руками и плакала…
Наконецъ онъ насталъ, ожидаемый вечеръ! Гарчинъ пришелъ веселый и объявилъ, что покончилъ всѣ дѣла и завтра уѣзжаетъ изъ Петербурга. При этихъ словахъ Лина встала, схватила его за руки и, какъ безумная, впилась глазами въ его лицо.
— Какъ уѣзжаете!?. Куда? Зачѣмъ?
— По мѣсту служенія, дорогая Freulin[13]! Опять тянуть лямку… Вѣдь я здѣсь былъ только такъ, на время, по разнымъ дѣламъ…
— Когда же вы вернетесь?
— Этого не могу вамъ даже сказать: отпускъ даютъ такъ рѣдко…
— Такъ какъ же я?.. Что же я?
Ея блѣдныя губы едва произносили слова. Лицо покрылось трупной блѣдностью. Онъ пробовалъ пошутить:
— Вы? Фея всего заколдованнаго этого царства!.. — но, видя ея искаженное мукой лицо, онъ заговорилъ тихо и ласково. — Зачѣмъ вы приходите въ такое отчаяніе? Ну, скажите, что я могу сдѣлать, чтобы васъ утѣшить?
— Ахъ, зачѣмъ вы розыскали меня? Зачѣмъ было пріѣзжать?
Она зарыдала.
— Зачѣмъ? Какъ я могу вамъ это сказать? Я Петербургъ оставилъ, какъ только кончилъ курсъ и вотъ съ тѣхъ поръ попалъ въ него первый разъ. Хотѣлось все обѣгать, все видѣть, что такъ дорого было въ дѣтствѣ, вспомнилъ о васъ и рѣшилъ непремѣнно розыскать и навѣстить.
— Боже мой! Боже мой! Я такъ одинока, вѣдь я задыхаюсь въ этомъ подвалѣ, я никому здѣсь не нужна, Бога ради! Бога ради! Спасите меня! Увезите! Я буду для васъ, чѣмъ хотите, не оставляйте меня здѣсь!..
Сердце Гарчина сжалось: онъ понялъ недоговоренное, невольно онъ возбудилъ надежды въ этомъ дѣвичьемъ сердцѣ. Что же было теперь дѣлать? Онъ взялся за шапку.
— Freulin[13] Лина, я ничего не могу… я пріѣзжалъ хлопотать сюда о своихъ бумагахъ, потому что… женюсь… я…
Лина вырвала свои руки, она задыхалась!
— Зачѣмъ же вамъ надо было такъ говорить со мной? Зачѣмъ вы цѣловали мои руки? Обнимали меня? Вы насмѣялись надо мной! Будьте вы прокляты!!. Ступайте вонъ! Ступайте вонъ къ своей невѣстѣ!!.
Она расхохоталась и убѣжала.
Гарчинъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, пожалъ плечами и вышелъ. Ему было очень, очень жаль дѣвушку, но теперь, когда въ минуты злобной вспышки глаза ея блестѣли такъ остро, на скулахъ щекъ появились багровыя пятна, онъ вдругъ нашелъ съ ней сходство и съ хищной птицей и съ тѣми замученными, озлобленными обезьянами, за которыми ей приходилось ходить.
Вѣдь говорятъ же, что мужъ и жена, отъ долгой, совмѣстной жизни становятся похожи одинъ на другого. Что же удивительнаго, что эта «клѣтка» наложила печать на бѣдную дѣвушку.
… Прошло еще нѣсколько лѣтъ. Все также блестяще идутъ дѣла Herr[1] Шульца, только Амалія Францовна, страдая ожиреніемъ и ревматизмомъ, почти не покидаетъ своей конурки. Лина, постарѣвшая до того, что трудно опредѣлить ея возрастъ, безстрастно стоитъ за конторкой, не поднимая глазъ на покупателей, водитъ ихъ отъ клѣтки къ клѣткѣ, усталымъ, равнодушнымъ голосомъ говоритъ давно заученныя фразы, назначаетъ цѣны и молча принимаетъ деньги. Ночью, оставшись одна въ запертомъ подвальчикѣ, прислушиваясь къ сонному говору попугаевъ, къ печальнымъ, нервнымъ взвизгиваніямъ обезьянъ, слѣдя за безшумнымъ ходомъ рыбъ, все по одному и тому же заколдованному кругу, она вдругъ схватываетъ руками голову и безкровныя губы ея шепчутъ: «Въ клѣткѣ, въ клѣткѣ! И такъ навсегда, на всю жизнь, безвыходно въ клѣткѣ!»