Вне жизни (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Гдѣ выходъ? | Внѣ жизни : Посвящается сыну моему Борису | Клѣтка → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 79. |
Онъ былъ ученый, любитель древней письменности, манускриптовъ, золоченныхъ орнаментовъ и цвѣтистыхъ заставокъ. Сквозь эту призму вся жизнь казалась ему иллюминованной картинкой, гдѣ внизу, на золотомъ полѣ, стояли странные цвѣты, похожіе на звѣзды, на длинныхъ стебляхъ, безъ корней, а наверху летѣли звѣзды, похожія на цвѣты, брошенные корнями вверхъ. Вся атмосфера, казалось ему, раздѣлилась на пять цвѣтовъ, олицетворявшихъ: бѣлый — дѣвственность, красный — апостоловъ и мучениковъ, черный — смерть, лиловый — невинность и зеленый — побѣду. Занимаясь по археологіи, работая въ спеціальныхъ журналахъ, издавая книги по изслѣдованію орнаментовъ всѣхъ эпохъ и стилей, онъ съ особою любовью останавливался на періодѣ прерафаэлитовъ.
Какъ человѣкъ со средствами, онъ каждый годъ ѣздилъ за границу, но не для того, чтобы дышать живительнымъ воздухомъ горъ, купающихъ въ облакахъ свои снѣговыя вершины и утопающихъ подошвами въ виноградныхъ садахъ, не къ морю, смотрѣть, какъ росистымъ утромъ и таинственнымъ вечеромъ купается въ немъ золотое солнце, не въ лѣса, гдѣ зрѣютъ блѣдные лимоны и рдѣютъ жаркія пятна апельсиновъ, нѣтъ, онъ запирался въ католическіе монастыри и въ старинныхъ библіотекахъ, въ архивной пыли проводилъ часы, дни и недѣли, изучая какой-нибудь завитокъ или буквы, погружаясь въ разгадку какого-нибудь символическаго рисунка, гдѣ расцвѣтала цѣлая флора странныхъ, широкихъ анемоновъ, тюльпановъ, гранатовыхъ цвѣтовъ, перевившихъ крестъ, подъ которымъ стояли: пеликанъ, голубка, агнецъ, чаша, копіе и надъ всѣмъ, въ вѣткѣ серебряныхъ лилій, маленькая корона изъ розъ, пурпура и матоваго золота. Останавливаясь въ какомъ-нибудь замкѣ, высокая башня котораго, истрескавшаяся, полуразрушенная, все еще гордо царила надъ окрестностью, онъ не восхищался ни холодной строгостью salle de justice[1], ни гигантскими каминами, подъ выступомъ которыхъ помѣщались тронныя кресла, ни лѣстницами, со ступенями невозможными для мелкихъ шаговъ нашаго поколѣнія. Его не трогала красота цвѣтущаго сердаринника, легкій стебель котораго, пробившись въ разсѣлинахъ камней, лепеталъ и смѣялся своими пунсовыми головками, не приковывали взглядъ его ни сирень, ни ракитникъ, цѣпкіе кусты которыхъ ползли, какъ на приступъ по краямъ парадной лѣстницы, не поражалъ Натанъ, выросшій въ цѣлое дерево посреди рыцарской залы, съ разрушеннымъ потолкомъ. Рискуя сорваться и погибнуть подъ рушившимися камнями, онъ искалъ только капеллу, а въ ней, на поблекломъ, тусклаго золота фонѣ, остатокъ какого-нибудь орнамента и, когда подъ лучами заходящаго солнца, гигантская тѣнь отъ остова сторожевой башни ложилась на окрестныя поля и въ золотистомъ сумракѣ замокъ, казалось, оживалъ и принималъ свой прежній грозный видъ недоступной крѣпости, онъ уходилъ, не бросивъ на него взгляда, весь погруженный въ разгадку срисованной имъ фрески, гдѣ, на лазуревомъ фонѣ, уцѣлѣли перевитые хвосты змѣй, когти легендарныхъ чудовищъ и красныя, прямыя, какъ иглы, крылья какого-то невидимаго существа.
Морозило. Сани, съ особеннымъ характернымъ свистомъ, летѣли по прикованному снѣгу, шаги прохожихъ скрипѣли, электрическіе фонари, окруженные прозрачной лиловатой дымкой, бросали ровный, неподвижный свѣтъ. По Малой Итальянской быстро шелъ сутуловатый, невысокаго роста человѣкъ, маленькая голова котораго утопала въ большой мѣховой шапкѣ и въ высоко поднятомъ воротникѣ длиннаго пальто. Не глядя ни на право, ни на лѣво, сталкиваясь съ встрѣчными и не извиняясь, толкая шедшихъ рядомъ, онъ, видимо, спѣшилъ домой; вотъ и подъѣздъ большого четырехъ-этажнаго дома; онъ повернулъ въ него такъ круто, что чуть не сшибъ съ ногъ бабу съ ребенкомъ; раздался крикъ, брань, но онъ уже поднялся по лѣстницѣ, совершенно не сознавая, что этотъ шумъ относился къ нему. Во второмъ этажѣ онъ позвонилъ, ему открыла дверь женщина, лѣтъ сорока, полная, съ хорошими, сѣрыми глазами.
— Лампа въ кабинетѣ зажжена? Каминъ затопленъ? Чаю, и чтобы никто не мѣшалъ мнѣ заниматься!
— Да кто намъ мѣшаетъ-то, кажись никто и не ходитъ съ тѣхъ поръ, какъ барыня уѣхала.
— Ну, и прекрасно… и чтобы того… тамъ на кухнѣ, вездѣ тихо…
— А кому шумѣть-то? — Я одна… въ этакую ночь и въ гости-то никто не ходитъ, развѣ кто…
Но ученый уже не слушалъ ее, онъ прошелъ большой, тонувшій во мракѣ залъ, гдѣ только изъ большихъ оконъ лилъ мягкій, лунный свѣтъ, рисуя на темномъ коврѣ серебряныя дороги и озера; затѣмъ пересѣкъ узкую гостиную, гдѣ въ большомъ трюмо дрожало пятно того же загадочнаго свѣта, и вступилъ въ свой кабинетъ, глубокій, весь обведенный полками темнаго дуба, на которыхъ стояли его книжныя сокровища. Посреди комнаты — громадный столъ, концы котораго гнулись подъ тяжестью фоліантовъ, томовъ, въ старыхъ, лосныхъ, кожаныхъ переплетахъ съ мѣдными застежками, свитковъ, пергаментовъ. Письменный столъ, заваленный грудою рукописей, рисунковъ, съ всегда свободнымъ мѣстомъ посрединѣ для новаго сокровища, — такъ и теперь, придя къ себѣ, онъ разстегнулъ сюртукъ и съ груди, бережно, какъ любимое дитя, вынулъ небольшую книгу въ старинномъ переплетѣ мягкой кожи, съ концами листовъ, какъ бы изъѣденныхъ мышами, трухлявыхъ, крошившихся отъ прикосновенія пальцевъ, осторожно онъ положилъ ее на столъ и, опустившись въ широкое кресло, сталъ перелистывать ее, едва касаясь пальцами.
Благообразная женщина, отворявшая ему дверь, мягко ступая, вошла въ кабинетъ, поставила передъ нимъ подносъ съ двумя стаканами чаю, поправила дрова, ярко горѣвшія въ каминѣ и, покачавъ головой на погруженнаго въ книгу ученаго, вышла. На первой страницѣ синихъ и красныхъ орнаментовъ были три человѣческія фигуры: папы, женщины и короля, стоящаго на колѣняхъ. Внизу стояла надпись:
«Rex Rogat Abbatem Mathildini supplicat»…[2]
Смотрѣвшаго бросало въ жаръ и холодъ: ему казалось, что передъ нимъ подлинникъ рисунка, изображающаго Генриха IV въ Каноссѣ, копію котораго онъ уже видѣлъ въ Ватиканской библіотекѣ.
«Надо сравнить, — подумалъ онъ, — этотъ рисунокъ съ „missel“[3], имѣющимся у меня той же эпохи XII вѣка, тамъ, вѣроятно, есть указанія». Онъ протянулъ руку къ грудѣ книгъ и вдругъ отдернулъ ее: что-то укололо ему палецъ… Что это такое?.. онъ взялъ въ руки лапчатую вѣтвь ели и разсматривалъ ее съ такимъ недоумѣніемъ, точно это была необыкновенная, никогда въ жизни невиданная имъ вещь. Еловая вѣтвь!.. Живая?.. Откуда?.. Зачѣмъ?..
«Кто могъ положить ее?» Онъ вертѣлъ вѣтку въ рукахъ и складка раздумья ложилась между бровей; что-то далекое, забытое точно просыпалось на днѣ души и силилось всплыть изъ-подъ массы орнаментовъ и заставокъ, которыми полны были его душа и память… Онъ поднялъ голову и вдругъ, сквозь незакрытое портьерой окно, на него блеснуло зарево.
«Что это?.. Пожаръ?..» Съ вѣткой въ рукѣ онъ подошелъ къ окну и… оцѣпенѣлъ… Въ противоположномъ окнѣ, отдѣленномъ отъ него только узкой полоской двора, онъ увидѣлъ сотни огней, горѣвшихъ на вѣтвяхъ громадной, раскидистой ели; до него не долеталъ звукъ рояля, но онъ ясно видѣлъ красивый профиль молодой женщины, и руки ея, съ увлеченіемъ летавшія по клавишамъ. Веселыя пары подростковъ и дѣтей кружились въ вальсѣ, а кругомъ елки малыши, взявшись за руки, выплясывали какую-то сарабанду…
«Сегодня сочельникъ!.. Елка… — онъ провелъ рукою по лбу… — Да, большой праздникъ… семейный праздникъ!..» И, оглянувшись, онъ прислушался къ жуткой тишинѣ квартиры, оглянулся на свой кабинетъ, гдѣ онъ былъ одинъ, среди старыхъ книгъ и вещей давно прошедшаго времени… Онъ снова сѣлъ на свой стулъ и положилъ вѣтку ели передъ собой.
«Гдѣ же мои теперь?.. Дочь замужемъ, въ деревнѣ, жена гоститъ у нея… онѣ даже не пишутъ… потому что знаютъ, что онъ все равно забудетъ отвѣтить, если еще не забудетъ и прочесть письмо»… Давно, давно… онъ даже не помнитъ… когда именно… онъ пересталъ различать праздники: и суббота, и воскресенье, постъ и Пасха, Рождество и Новый годъ, — все слилось для него въ одну непрерывную линію любимаго труда… Онъ подперъ голову руками.
Да, это было въ такой же рождественскій вечеръ, онъ уже кончилъ курсъ университета и собирался ѣхать за границу. Она, Александра Георгіевна, Аличка, какъ ее звалъ весь домъ, красивая 18-ти лѣтняя дѣвушка, тоненькая и стройная, сидѣла вотъ также за роялемъ. Когда онъ вошелъ, елка горѣла во всемъ блескѣ; Аличка играла танцы, а нарядные ребятишки прыгали кругомъ дерева. Ему было досадно, что онъ не могъ уловить минуты поговорить съ ней, не то, чтобъ онъ былъ влюбленъ въ нее… нѣтъ, но принципіально рѣшившись жениться рано, онъ намѣтилъ ее, дѣвушку небогатую, но такую особенную, полную тихаго веселья, которое, какъ свѣтъ, разливалось отъ нея на всѣхъ окружающихъ…
Елка была раздѣта, дѣти убѣжали со своими сокровищами, взрослые ушли въ столовую, Аличка тушила послѣднія свѣчи; онъ подошелъ къ ней, и они очутились одни въ смолкнувшей комнатѣ, подъ зелеными вѣтвями рождественской ели.
— Я уѣзжаю… — сказалъ онъ тихо, нагнувшись къ дѣвушкѣ.
Аличка не нашлась ничего сказать и глядѣла на него съ вопросомъ.
— Я ѣду въ Венецію…
— Ахъ!..
Въ этомъ восклицаніи лежалъ откликъ всѣхъ его разсказовъ о дивномъ городѣ, о миріадахъ звѣздъ опрокинувшихся въ сонной лагунѣ, о неслышно скользящихъ гондолахъ, освѣщенныхъ цвѣтными фонариками и о серенадахъ, воплотившихъ въ себѣ и солнце, и воздухъ, и всю таинственную прелесть этого единственнаго города.
— Я бы хотѣлъ ѣхать не одинъ, мнѣ нуженъ товарищъ, другъ, около котораго я могъ бы отдыхать, такъ какъ я предполагаю много заниматься.
— Съ кѣмъ-же вы думаете ѣхать?
— Съ вами, если вы не побоитесь вложить въ мою руку эту маленькую ручку… — и онъ сжалъ похолодѣвшіе пальчики.
Дѣвушка поблѣднѣла, глаза ея закрылись и, при мерцаньи поблѣдней рождественской свѣчки, онъ видѣлъ, какъ вздрагивала темная бахрома рѣсницъ, какъ высоко подымалась взволнованная грудь, чувство молодое, сильное, впервые охватило его, и кровь застучала въ вискахъ, бурнымъ потокомъ прилила къ сердцу, когда онъ услышалъ тихій шопотъ Алички:
— Я согласна…
И вотъ, они — мужъ и жена. Венеція не обманула его и раскрыла передъ нимъ сокровища своихъ дворцовъ, музеевъ и храмовъ, но самъ онъ не обманулъ-ли сразу любовь робкой дѣвушки, отдавшей ему свою жизнь? Загипнотизированный, захваченный любимой наукой, онъ зарылся въ нее, ушелъ весь въ громадные фоліанты, передъ нимъ раскрылось такое широкое поле мертвой и вѣчно живой красоты, искусства, что робкая, бѣлокурая дѣвушка, ставшая его женой, почти не играла роли въ его жизни. Цѣлыми часами онъ не могъ оторваться отъ систернъ Николо Конти и Франческо Альбергетти. Бронзовые рты водоема, окруженные гриффонами, сиренами и химерами, привлекали его больше чѣмъ поблѣднѣвшія губки печально опущеннаго рта его молодой жены. Изъ Венеціи они переѣхали въ Римъ. Тутъ новый міръ открылъ ему новые пути изученія искусства, археологіи и исторіи. Снова сердце его усиленно билось, умъ работалъ, и весь онъ отдался лихорадочной страсти, поле для которой раскрывалось все шире, и шире по мѣрѣ того, какъ онъ углублялся въ науку. Въ монастырѣ la Trinita-del-Monte[4] онъ провелъ цѣлую недѣлю, почти забывая ѣсть и пить, блѣдный взволнованный, захваченный сокровищами древнихъ фоліантовъ, необыкновенно тонкой рѣзьбой орнаментовъ и цѣлымъ міромъ мраморныхъ статуй. Когда онъ вернулся домой, безумно счастливый своими открытіями, онъ узналъ отъ хозяйки квартиры, отъ случайныхъ сосѣдей, что жена его была на краю смерти и что у него родилась дочь. Стоя около кровати жены, цѣлуя ея исхудалыя ручки, ему представлялась каѳедральная оконница, на стеклѣ которой прозрачная, неуловимая, какъ бы сотканная изъ луннаго свѣта, стояла Агнесса, мученица 13-ти лѣтъ, дѣвственница, съ которой палачи сорвали всѣ одежды, но распустивъ роскошныя волны своихъ волосъ, святая стояла вся покрытая ими, какъ снопомъ серебристыхъ лучей, только видны были ручки, сложенные крестомъ, да босыя ножки. Когда ему показали ребенка, лежавшаго въ люлькѣ, онъ отвернулся; это крошечное сморщенное, красное существо не было похоже на херувимовъ работы Микель Анжело, поддерживающихъ алтарь въ монастырѣ Монте-Казино, ни на тѣхъ, которые, подъ кистью Люка Джордано, пѣли славу въ его картинѣ «Взятіе Богоматери на небо». И такъ прошли годы. Не видя ничего, что происходитъ въ его семьѣ, онъ проглядѣлъ много хорошаго, а можетъ быть не видалъ и много тяжелаго. Жизнь реальная, съ ея страданіями и радостями, съ любовью и ненавистью, шла надъ его головой. Онъ былъ убѣжденъ, что обожалъ свою жену, и что она была счастлива съ нимъ, такъ какъ онъ всегда предоставлялъ ей свободу и окружалъ роскошью; онъ очень любилъ свою дочь, и когда, однажды, дѣвочка зарыдала въ его кабинетѣ…
А вѣдь, это тоже былъ рождественскій сочельникъ, да, да, ей было уже лѣтъ четырнадцать, она явилась сіяющая изъ школы, вбѣжала къ отцу вся румяная, свѣжая и, теребя его за рукавъ, показывая ему какую-то награду, спрашивая, что онъ сегодня подаритъ ей на елкѣ, встрѣтилась съ его испуганнымъ, разсѣяннымъ взоромъ, замѣтила жестъ, которымъ онъ охранялъ отъ нея какой-то рисунокъ и вдругъ, понявъ проснувшимся инстинктомъ, какъ далекъ отецъ и отъ нея, и отъ праздника Рождества, и отъ всей ихъ жизни, она зарыдала и бросилась прочь къ матери. Съ тѣхъ поръ между нимъ и дочерью точно порвалась какая-то связь, тогда онъ не замѣтилъ этого, а вотъ теперь, точно двери какія раскрылись въ сердцѣ, все стало вдругъ ясно. Гдѣ его маленькая, бѣлокурая Жета? — Она вышла замужъ, живетъ въ деревнѣ круглый годъ и почти не пишетъ. Гдѣ его жена, бывшая кроткая, свѣтлая Аличка? Она у дочери; послѣднее письмо ихъ, которое онъ прочелъ уже съ страннымъ чувствомъ какого-то недоумѣнія, говорило ему о томъ, что онѣ счастливы, что жизнь ихъ полна тѣхъ интересовъ, которыхъ ему не понять, а потому онѣ и не пишутъ…
Онъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ, вѣтка елки все еще была въ его рукахъ, онъ вдыхалъ ея смолистый запахъ; ему вдругъ почудился темный, еловый лѣсъ, съ шуршаньемъ мягкихъ иглъ подъ ногами, съ потоками льющихся золотыхъ нитей солнца сквозь темныя верхушки хвойнаго лѣса; это былъ тотъ лѣсъ, который такъ обожали его Жета и Аличка, это было въ томъ имѣніи, гдѣ теперь живутъ онѣ счастливыя далекой, чуждой ему жизнью. Онъ оглянулся, тяжелыя какъ неподвижныя чудовища казались громадные фоліанты, поблескивая лосною, темною кожею переплета; мертвыми тѣлами лежала груда длинныхъ пергаментно-желтыхъ свертковъ, пахло затхлостью, и ему вдругъ стало невыразимо жаль безвозвратно прожитой жизни, гдѣ все личное счастье, вся молодость были убиты сухою наукой, восхищеніемъ безжизненной формы красоты; грудь его стѣснило, ему хотѣлось кричать, звать дорогихъ, утраченныхъ, назадъ, сейчасъ видѣть у себя, здѣсь, елку, огни, слышать звуки вальса и топотъ рѣзвыхъ, маленькихъ ногъ, ему хотѣлось простого человѣческаго веселья и смѣха… Прочь всю эту съѣвшую его душу архивную пыль!!! Онъ подошелъ къ столу, рука его дотронулась до только что принесенной имъ книги, съ краями, какъ бы изъѣденными, искрошенными; онъ положилъ руку на первую попавшуюся страницу, нагнулся и… вздрогнулъ: передъ нимъ снова стояла святая Агнесса; высокій лобъ, ни малѣйшей тѣни бровей и луннаго цвѣта волны волосъ, изъ-подъ которыхъ видно только скрещенныя ручки и крошечныя, босыя ножки. Она, казалось, глядѣла на него большими дѣтски-чистыми глазами и напомнила ему Римъ, мрачный монастырь la Trinita-del-Monte[4], и цѣлый міръ сдѣланныхъ имъ тогда открытій… Онъ сталъ перевертывать страницы; дальше шли: святая Женевьева съ ея ягнятами, Цицилія съ Віолой, Агата, державшая въ рукахъ свои отрѣзанныя груди, Елисавета, просящая милостыню, чудо, совершившееся съ Люціей, сдѣлавшее ее такой тяжелой, что тысяча человѣкъ и пять паръ воловъ не могли сдвинуть ее съ мѣста, святая Анастасія, ослѣпляющая однимъ взглядомъ палача, и дальше на золотѣ, на пурпурѣ, на лазуревомъ фонѣ, среди странныхъ, широкихъ анемоновъ, всѣ тѣ же дѣвственныя тѣла, въ которыхъ самая нагота была цѣломудренна и чиста, какъ окружавшія ихъ цвѣты, крылья невидимыхъ существъ, завитки, усики и символическіе знаки. Еловая вѣтка мѣшала ему, онъ бросилъ ее въ каминъ, машинально, по привычкѣ, задернулъ темную портьеру окна, сквозь которое виднѣлись еще огни рождественской елки и, забывъ чай, забывъ усталость, не чувствуя смолистаго запаха отъ сгоравшей въ каминѣ вѣтки, онъ снова погрузился въ свою кропотливую работу, которой не предвидѣлось конца, и которую въ свое время какой-нибудь другой ученый, съ другими данными и иной точкой зрѣнія низведетъ на ничто и докажетъ, что весь этотъ трудъ его фальшивъ, ничтоженъ и никому не нуженъ.