Где выход? (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Жалость сильнѣе любви | Гдѣ выходъ? | Внѣ жизни → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 66. |
Она ушла, бросила свое гнѣздо; убѣгая, не оглянулась на крошечное существо, оставленное ею, на мужа, испуганнаго, растеряннаго неожиданнымъ крушеніемъ того, что казалось ему свято и незыблемо.
Между ними не произошло никакой любовной драмы, ни съ чьей стороны не было измѣны и вотъ, это-то больше всего и отнимало отъ него возможность нормальной оцѣнки ея поступка. Внезапность выбила его изъ колеи, и чтобы вернуть жену онъ сдѣлалъ цѣлый рядъ безтолковыхъ и безполезныхъ попытокъ.
Она не вѣрила въ его любовь, а онъ почувствовалъ всю силу своей только тогда, когда потерялъ ее. Она давно стала озлобленно холодна къ нему, а онъ приписывалъ это нервамъ, капризамъ: «попрыгаетъ, попрыгаетъ и обломается»… — думалъ онъ.
По его мнѣнію супружество было простое сожительство двухъ половъ, основанное на подчиненіи законамъ общества и исполненіи обязанностей передъ новымъ поколѣніемъ. Она же хотѣла горячаго союза двухъ жизней, а главное любви.
Какъ воздухъ, какъ пища ей нужны были его поцѣлуи, шутки, споры, обмѣнъ мыслей, т. е., иначе говоря, ей хотѣлось быть центромъ его жизни, за что она готова была признать и его своимъ божествомъ.
Въ медовый мѣсяцъ, убѣжавъ отъ тумановъ и мглы промозглой петербургской осени въ Сорренто, они, — богатые временемъ, деньгами и избыткомъ силъ, — пили большими глотками ту чашу человѣческаго счастья, которую судьба налила имъ — для всей жизни, — и жадно, не отрывая губъ, допили ее до дна. Послѣ взрывовъ страсти, когда она сидѣла безмолвная, блѣдная, съ блестящими глазами, но безъ опредѣленнаго взгляда, точно лучи ихъ смотрѣли теперь обратно въ ея собственную душу, съ губами сухими, вытянутыми, сквозь которыя блестѣли бѣлые зубы; — онъ бралъ ее на руки, прижималъ къ сердцу, отогрѣвалъ поцѣлуями, не понимая, что съ нею? — когда она очнувшись, прижималась къ нему, охватывала руками шею, рыдала и смѣялась, лепеча, что хотѣла бы умереть вотъ теперь, не вернувшись обратно въ Петербургъ, не давъ никому взглянуть на нее… послѣ того… онъ смѣялся надъ нею и цѣловалъ ее.
— Ты любишь, любишь меня? Ты вѣчно будешь любить меня? Поклянись мнѣ! Поклянись!
Она крѣпко впивалась дрожащими пальцами въ его плечи… И онъ клялся и снова ласкалъ ее, какъ балованнаго, милаго ребенка.
И вотъ они вернулись. Прошло нѣсколько тяжелыхъ мѣсяцевъ ея беременности, затѣмъ роды.
Здоровый ребенокъ и хорошая мамка какъ-то сразу сдѣлали мало замѣтнымъ пребываніе этого новаго существа въ домѣ. Въ ея сердцѣ, еще слишкомъ полномъ эгоистической жизнерадостности, снова вспыхнула жажда пережитаго счастья, личной любви, а онъ, уже захваченный реальнымъ интересомъ общественной жизни, самолюбіемъ, энергіей и настойчивостью къ достиженію намѣченныхъ цѣлей, хотѣлъ видѣть въ ней трезваго товарища, сообщника въ той жизненной борьбѣ, которую велъ. На ея страстныя слова любви, онъ отвѣчалъ просто и терпѣливо.
— Ты любишь меня, скажи?
— Если-бъ я не любилъ тебя, то не женился бы; вѣдь ни средствъ, ни карьеры я съ твоей рукой не получилъ.
Онъ говорилъ искренно и убѣдительно, — ей казалось обидно и грубо.
— Ты будешь вѣчно любить меня?
— Вѣчно?.. Это слишкомъ страшно!.. Ничто не вѣчно подъ луною… — онъ отшучивался, у нея дрожали въ груди слезы.
— Скажи, я подурнѣла послѣ родовъ, да? Скажи… — поднявъ милое, блѣдное личико, глядя на него въ упоръ, лукаво сіяющими карими глазами, она ждала протеста, поцѣлуевъ, прежней вспышки страсти.
Онъ глядѣлъ серьезно и отвѣчалъ шутливо:
— Поблѣднѣла, и носъ у «насъ» какъ будто немного повытянулся, но, я полагаю, для «насъ» теперь эти мелочи неинтересны… — и гладя бѣлокурыя, душистыя волны волосъ, онъ ласково, но безъ малѣйшаго волненія, прикасался губами къ ея лбу.
Когда вечеромъ онъ возвращался къ обѣду, усталый, но всегда бодрый отъ кипѣвшаго вокругъ него дѣла, ему такъ хотѣлось бы разсказать: борьбу партій, происки враговъ, удачу, но едва онъ начиналъ говорить, какъ она затыкала уши:
— Ради Бога! — ne me casse pas la tête avec tes histoires![1] Вѣдь я ничего не понимаю… Имена эти мнѣ неизвѣстны.
— Но вѣдь ты читаешь газеты?
— Фельетоны… театральную хронику… кто умеръ… но не отчеты о вашихъ засѣданіяхъ ça ta peu être sûr ne m’intéresse pas![2] — и она поправляла кружево моднаго fanchon’а[3] надѣтаго на мягкій фуляровый капотъ — только для него, исключительно для него, потому что гости бывали рѣдко, да и все нужные, т. е. крайне неинтересные для нея люди.
Но, въ свою очередь, онъ всѣмъ своимъ видомъ, безъ словъ говорилъ ей: «о, ради Бога, ne tache pas d’arrêter mon attention…[4] уже если я что не способенъ замѣтить, такъ это именно бабьи тряпки».
— Здорова? — спрашивалъ онъ, аппетитно разрѣзывая куропатку и подкладывая себѣ салата изъ цикорія.
Желая его разозлить, она отвѣчала холодно и коротко:
— Здорова, — и, не дотрагиваясь до жаркого, пила маленькими глотками бѣлое вино.
— Прекрасно! Этому кусочку мяса пока ничего другого не нужно, какъ въ избыткѣ молоко хорошей кормилицы… А ты?
— Я?.. — она смѣялась, затѣмъ, едва сдерживая рыданія, готовыя вырваться изъ горла, добавляла дрожащимъ голосомъ. — Ce que je m’ennuie, ce que je m’ennuie!..[5]
Онъ съ удивленіемъ приподымалъ брови, смотрѣлъ на нее, качая головой и снова принимался за ѣду, затѣмъ, выждавъ ухода лакея, продолжалъ:
— Ты распускаешь нервы, ты скучаешь, потому что ничего не дѣлаешь, я бы съума сошелъ отъ такой жизни…
— Что же ты прикажешь мнѣ дѣлать?
— Я не прикажу ничего, но не великъ же у васъ, женщинъ, запасъ собственныхъ силъ, знаній, если вы можете скучать. Скучать среди жизни болѣе, чѣмъ обезпеченной, свободной, при полномъ здоровьѣ — я этого даже не понимаю.
— А я скучаю… скучно… понимаешь до бѣшенства, до безобразія, a en mourir[6]… — и, бросивъ на столъ салфетку, пользуясь тѣмъ, что обѣдъ конченъ, она уходила къ себѣ и… плакала.
Онъ уходилъ къ себѣ и… спалъ или занимался.
— Поѣдемъ въ оперу или въ балетъ, прошу тебя?
— Не могу дорогая, у меня сегодня засѣданіе, но лошади, экипажъ къ твоимъ услугамъ, вели по телефону оставить себѣ ложу, можетъ быть къ концу я и заѣду за тобой.
И такъ день за днемъ, часъ за часомъ, между ними раскрывалась пропасть. Ослѣпленіе, привычка считаться только со своими чувствами, хорошо понимать только опредѣленныя, оформленныя положенія сдѣлали то, что онъ былъ убѣжденъ, что въ домѣ все идетъ хорошо, своимъ порядкомъ, что у него немного капризная, но славная, красивая и милая жена. Онъ не видалъ, какъ она уходила отъ него… отвыкала и наконецъ, ушла уже въ прямомъ и безповоротномъ смыслѣ слова. Все, какъ въ любомъ романѣ: мужъ, возвращающійся домой изъ какого-то засѣданія… необъяснимое отсутствіе жены, затѣмъ письмо, найденное на столѣ въ ея комнатѣ и… весь кошмаръ, весь ужасъ въ минуту затоптанной, загрязненной жизни, вчера еще казавшейся установленной навсегда.
Первую ночь ему казалось, что изъ груди его вырвали сердце и замѣнили кускомъ раскаленнаго желѣза; все горѣло внутри, все рвалось, въ ушахъ шумѣло, какъ если бы онъ тонулъ, и волна захлестывала его. Онъ двадцать разъ подносилъ письмо къ лампѣ и читалъ, — а тамъ стояло всего нѣсколько словъ…
«Ухожу навсегда, не старайтесь вернуть, я васъ болѣе нелюблю, даже не ненавижу, я просто считаю жизнь съ вами безцвѣтной, безсмысленной… я оставляю ребенка у васъ, потому что пока буду путешествовать, чтобы хоть сколько-нибудь очнуться отъ гнетущей тоски, какою была моя жизнь съ вами. Денегъ не прошу — у меня есть свои, нѣсколько тысячъ и брилліанты»…
Онъ все-таки розыскалъ ее…
— Вернись, — молилъ онъ… — Пожалѣй своего ребенка!..
Она смѣялась:
— Вѣдь это кусочекъ мяса, которому пока ничего не надо, кромѣ здороваго молока и кормилицы…
— Я стосковался по тебѣ…
— Удивляюсь, какъ это у васъ, мужчинъ, такъ мало собственныхъ знаній, силъ, что вы можете тосковать… по такимъ пустякамъ, какъ любовь…
Послѣднія ея слова были:
— Если-бъ вы вернули меня съ полиціей домой… я… утопилась бы, повѣсилась, но никогда не примирилась бы съ размѣренной, безстрастной жизнью, съ прозябаніемъ, на которое вы только и способны… Горя хочу… нищеты… Понимаете! Всякаго людского страданія хочу, но только не вашего сытаго болота.
Выйдя изъ ея квартиры, онъ внизу, на лѣстницѣ, схватился рукою за мѣдный шаръ у поворота и, пригнувъ голову къ грязнымъ периламъ, рыдалъ, рыдалъ, какъ оскорбленный мужъ, какъ безпомощный ребенокъ.
Прошло три года…
Наступилъ декабрь, приближалось Рождество. Неожиданно, послѣ долгой оттепели и грязи, вдругъ наступилъ сильный морозъ. «Она» вернулась изъ заграницы… Три года, полные безграничной свободы!.. Любовь новая, по свободному выбору! Когда ей казалось, что она съ такой силой овладѣла чужой душой, что вошла въ нее, воплотилась… ее постигло горькое, новое разочарованіе; страсть прошла, связь, теперь уже не освященная закономъ и церковью, оказалась для другого только блестящимъ, но короткимъ праздникомъ жизни, пріятнымъ passe temps[7].
Она хворала и почти осужденная докторами на смерть вдругъ на удивленіе всѣмъ поправилась и вернулась обратно въ Петербургъ… Недѣлю тому назадъ она въ отвѣтъ на свое получила письмо отъ однихъ родственниковъ, въ которомъ ее холодно и коротко извѣщали, что ребенокъ ея здоровъ, мужъ тоже, и что живетъ онъ попрежнему въ своемъ домѣ на Васильевскомъ Островѣ. Оскорбленная, она рѣшила больше никогда не писать, никого ни о чемъ не спрашивать. Они — живы… живутъ тамъ же, больше ей ничего и не надо знать.
…Она пойдетъ туда сама, увидитъ. — Что будетъ дальше? — Она даже не знала… Увидѣть — это главное… Увидѣть…
И глаза ея расширялись, темнѣли, сердце билось, губы пересыхали, а горло сжимали и рыданія, и смѣхъ, полный безумной радости… Увидѣть! Она опустилась въ кресло и закрыла лицо руками… Какъ хорошо она знала этотъ домъ на Васильевскомъ Островѣ, гдѣ онъ живетъ и теперь, окруженный воспоминаніями о ней: туда она пріѣхала изъ-подъ вѣнца, тамъ родилась ея дочь… Каждую комнату, каждый уголъ въ каждой комнатѣ она могла полностью возстановить въ своей памяти: съ мебелью, драпировками, коврами, обоями… Садъ, выходящій на улицу, старый заборъ, калитка на ржавыхъ петляхъ, прямая аллея… терраса открытая… тамъ весною по столбикамъ ползутъ вьюнки, а воробьи подъ крышей вьютъ свои гнѣзда… Его кабинетъ выходитъ на эту террасу, вотъ туда, туда забраться и подсмотрѣть въ окна… видѣть его раньше, затѣмъ… войти… безъ словъ упасть въ его объятія… онъ все пойметъ… Она пережила острый кризисъ… во многомъ онъ самъ виноватъ. Что она измѣнила ему, искала въ другой любви счастья… этого онъ не узнаетъ никогда… Она вся вспыхнула… шея, уши загорѣлись… да, эта новая любовь дала ей столько стыда, разочарованья… это было паденіе, которое открыло ей глаза… за то теперь ужъ… никогда!.. Тогда она была такъ молода, что съ рожденіемъ ребенка въ ней не проснулись чувства материнства… но теперь… Боже, какъ ей хочется видѣть свою дѣвочку, свою… Она встала, повернулась въ уголъ къ большой иконѣ Божьей Матери.
— Божья Матерь, прости, прости меня… вернусь домой, никогда, никогда, клянусь Тебѣ, Владычица, я больше не согрѣшу противъ семьи… Прости, прости!..
Утеревъ слезы, она отошла къ зеркалу, зажгла высокіе канделябры, поставила ихъ на маленькіе столики по обѣ стороны и стала внимательно разсматривать себя. Она видѣла, что похудѣла, поблѣднѣла, что глаза ея горятъ тревогой и печалью…
Она не могла только оцѣнить той неуловимой, невидимой прелести, которую страданье и проснувшаяся въ ея сердцѣ потребность чистоты и долга накладывали на всѣ черты лица, сквозили въ малѣйшихъ движеніяхъ. Теперь она была въ сто разъ прелестнѣе, чѣмъ прежде; она была полна женственной красоты, которая привлекаетъ и привязываетъ…
Въ Сочельникъ, около 8-ми часовъ вечера, когда въ ясномъ, морозномъ воздухѣ затихала суета людской жизни и въ окнахъ кой-гдѣ уже замелькали огоньки рождественской елки, она ѣхала въ саняхъ изъ гостиницы, гдѣ остановилась, на Васильевскій Островъ. Заграничное манто нарядное и холодное мало согрѣвало ее; заграничная шапочка слишкомъ открывала лобъ и уши, но внутри ея такъ кипѣла работа мысли, такъ жарко билась кровь, что она не чувствовала мороза.
— Скорѣй, скорѣй!.. — торопила она извозчика, и безъ того взятаго за хорошую плату и несшагося быстро…
— Сюда, направо, стой…
Она бросила деньги и вышла изъ саней… Вотъ тутъ за угломъ сейчасъ домъ… Вотъ начало садоваго забора… высокія вѣтви, полныя снѣга, перевѣсились на улицу, тихо покачиваются, точно протягиваютъ ей руки, зовутъ…
«Иду, иду… — шепчетъ она… — вотъ видите — вернулась»… калитка… она толкнула ее со всею силой… О, Боже, какое счастье!.. Ржавыя петли не выдержали, калитка пріоткрылась, только снѣгъ, довольно высокій, завалившійся со стороны сада, удержалъ дверцу отъ паденія. Проскользнувъ въ отверстіе, молодая женщина закрыла ее за собой. Подобравъ платье, шагая цѣлиной по снѣгу, не замѣчая, что суконныя, нарядныя ботинки ея промокаютъ насквозь, она летѣла къ галлереѣ… Вотъ… Скользя по каменнымъ ступенямъ, взбѣжала она на крылечко… Вотъ… его окно… штора спущена только до половины… въ комнатѣ свѣтло… Подкравшись къ рамѣ, она почти опустилась на колѣни и изъ-за угла прильнула къ стеклу.
Большой кабинетъ былъ освѣщенъ стоявшей на столѣ лампою, подъ широкимъ шелковымъ абажуромъ, который смягчалъ свѣтъ, но не мѣшалъ ему разливаться. За столомъ сидѣла молодая женщина съ свѣтлыми волосами, съ красивымъ, спокойнымъ выраженіемъ лица; лѣвой рукой она подперла голову, правою — быстро и твердо водила перомъ по бумагѣ. Когда, поднимая голову, она обмакивала перо въ чернила, видны были ея большіе сѣрые глаза, правильный носъ, крупныя губы, подчеркивающія породистость и благородство всей фигуры.
Тихій, подавленный стонъ вырвался у смотрѣвшей въ окно… Въ глубинѣ отворилась дверь кабинета, и вошелъ «онъ». «Онъ» наклонился къ писавшей женщинѣ, обнялъ ее за шею и, нагнувшись къ столу, сталъ читать черезъ ея плечо. Повернувъ голову при его входѣ, русая женщина улыбнулась ему, кивнула головой и продолжала писать. Окончивъ чтеніе, онъ правой рукой поднялъ подбородокъ писавшей; оба, глядя другъ другу въ глаза, смѣялись, съ хорошимъ, свѣтлымъ выраженіемъ лица людей, понимающихъ другъ друга… «Онъ» нагнулся еще ниже и долгимъ поцѣлуемъ прильнулъ къ ея губамъ.
Если бы не двойныя стекла, они могли бы слышать отрывистый хриплый стонъ, вырывавшійся изъ груди той, которая стояла теперь на колѣняхъ въ снѣгу и, прильнувъ головою къ рамѣ, глядѣла на нихъ, не отрывая лихорадочно блестѣвшихъ глазъ.
Снова въ кабинетъ открылась дверь; теперь вошла веселая, нарядная мамка, подбрасывая вверхъ смѣющагося красиваго ребенка; и «онъ», и русая женщина сразу протянули руки, и крошечное существо стало переходить отъ одного къ другому. И вдругъ, изъ-за юбки кормилицы, незамѣченная до сихъ поръ, вынырнула кудрявая головка дѣвочки лѣтъ трехъ. Воспользовавшись тѣмъ, что малютку теперь держалъ «онъ», дѣвочка быстро вскарабкалась на колѣни русой женщинѣ и стала цѣловать ее, охвативъ за шею, смѣясь и не допуская къ ней малютку.
Но вѣдь это — ея дочь!.. ея, той, которая стоитъ въ снѣгу на колѣняхъ, это ея Рита, ея дитя… Зачѣмъ же? Зачѣмъ? и обезумѣвшая, отуманенная голова дѣлаетъ безсознательное движеніе, ударяется въ стекло… Глухой, странный ударъ… Дрожаніе стеколъ услышано въ кабинетѣ. «Онъ» бросается къ окну, видитъ за нимъ что-то темное. Проходитъ нѣсколько минутъ, длинныхъ, страшныхъ, какъ вѣчность… «Она» лежитъ распростертая на снѣгу, но сознаніе еще теплится въ ней. Вотъ шаги… бѣгутъ… огонь… «онъ» нагибается надъ ней… хватаетъ ее за плечи, поднимаетъ… О, Боже правый!.. онъ узналъ ее…
— Маня! Маня! — крикъ его вырывается безумной радостью, и онъ уже держитъ ее у своей груди… Крѣпко, крѣпко руки охватили ея станъ… — Помоги!.. — приказываетъ онъ…
Кто-то поднимаетъ ея застывшія ноги… Ее несутъ… Она охватила руками его шею, глаза ея широко раскрыты, полны муки, и блѣдныя губы шепчутъ только:
— Андрей… Андрей!..
Ее внесли въ тотъ же кабинетъ… Ни кормилицы, ни ребенка уже не видно, но русая женщина стоитъ посреди комнаты и яснымъ, твердымъ взглядомъ встрѣчается съ ея глазами. Ее кладутъ на диванъ… Тутъ слезы вдругъ прорываются изъ ея груди, она глухо рыдаетъ! Въ душѣ ея одинъ вопросъ: «что будетъ? что будетъ теперь?»
«Онъ» стоитъ на колѣняхъ у дивана, крѣпко сжалъ въ своихъ рукахъ ея заледенѣвшую ручку, въ глазахъ и радость, и ужасъ, и сердце бьется однимъ вопросомъ: «что будетъ? что будетъ теперь?»
У стола стоитъ русая женщина, она блѣдна, какъ та бумага, по которой только что писала, глаза полны безысходной тоской и въ ушахъ звенитъ одинъ вопросъ, точно кто кричитъ его въ ея собственной груди: «что будетъ? что будетъ теперь?»