Жалость сильнее любви (Лухманова)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| ← Елка въ зимницѣ | Жалость сильнѣе любви | Гдѣ выходъ? → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 50. |
Когда Петръ Дмитріевичъ Погоревскій получилъ отъ Виктора Александровича Кардакъ приглашеніе на елку, онъ невольно вскочилъ съ кресла, сидя на которомъ у письменнаго стола разбиралъ свою утреннюю корреспонденцію.
— Какъ, прошелъ только годъ, и въ этомъ самомъ домѣ, въ этотъ самый «ужасный» вечеръ сочельника снова зажгутся веселые Рождественскіе огни?
Петръ Дмитріевичъ всталъ и, безсознательно сжавъ въ правой рукѣ пригласительную записку, сталъ быстро ходить по комнатѣ. Все прошлое вплоть до «ужаснаго» утра, когда онъ узналъ… теперь снова воскресло въ смущенной душѣ. Опять вопросы, догадки, мучительныя сомнѣнія — все, что съ такимъ трудомъ довелось ему побороть, что не умерло, а только заглохло на днѣ его сердца, — все теперь всколыхнулось. Вопросы, доводы, обвиненія такъ и толпились въ его умѣ. Онъ ходилъ все быстрѣе, пока, наконецъ, остановился около этажерки, на которой стоялъ портретъ въ наглухо закрытой кожаной рамкѣ. Онъ протянулъ руку, какъ-бы желая надавить невидимую пружинку, и вдругъ отдернулъ ее. «Къ чему? Что прошло, того не воротить; и зачѣмъ мучить себя? Вѣдь, никто ничего не подозрѣваетъ, никто никогда не обвинялъ его; вотъ только напрасно онъ такъ забросилъ этотъ домъ, пересталъ бывать. Но вѣдь онъ же уѣзжалъ; всѣ знали, что его вызвала казенная командировка, срокъ которой окончился только мѣсяцъ назадъ. Даже сплетенъ никакихъ не было, никогда ни одного намека… Надо покончить и съ этимъ; это малодушіе держать здѣсь этотъ портретъ, хотя-бы и запертымъ на секретную пружину. Да, завтра-же я его уничтожу», — рѣшилъ онъ, и, проведя рукою по лбу, снова сѣлъ, въ то-же кресло и тоненькимъ черепаховымъ ножичкомъ принялся взрѣзывать другіе конверты.
Въ маисовомъ узенькомъ желтоватомъ конвертѣ лежала длинная оригинальная банда такой-же бумаги. Красивая, ясная и твердая женская рука набросала тамъ нѣсколько строкъ:
«Сегодня у Кардакъ елка. Вы знаете, что моя племянница Люлю и моя крестница, значитъ, всѣ заботы о праздникѣ падаютъ на меня. Я была очень противъ елки, но, вѣдь, и дѣти ничего не знаютъ. Кардакъ настаивалъ, я, конечно, согласилась. Я думаю, что сегодня мы можемъ уже сказать ему и — всѣмъ. Если бы Вы знали, какъ я покраснѣла при этомъ словѣ: пережитое горе и совпавшій съ нимъ Вашъ долгій отъѣздъ поневолѣ сохранили нашу тайну, а теперь вдругъ узнаютъ всѣ. Я и горжусь этимъ, и счастлива, и ужасно смущена. До вечера!»
«Да, конечно, до вечера», — онъ рѣшилъ принять приглашеніе на елку и, поспѣшно пробѣжавъ глазами всѣ остальныя неинтересныя письма, позвонилъ своего человѣка одѣваться и затѣмъ выѣхалъ изъ дому.
Кардакъ, уроженецъ одной изъ южныхъ провинцій Франціи, считалъ себя французомъ; но сирота, привезенный въ Россію ребенкомъ, онъ собственно ничего не имѣлъ общаго со своею родиною. Средняго роста, сильный брюнетъ съ оливковымъ цвѣтомъ лица, синеватыми бѣлками мрачныхъ глазъ, крепированной бородкой и густыми усами, перерѣзывавшими лицо, онъ могъ сойти и за испанца, и за корсиканца. Его маленькія темныя руки, едва выдвинувшись у кисти изъ бѣлыхъ рукавчиковъ рубашки, уже были покрыты волосами. Нервный, вспыльчивый, страстный, онъ не былъ особенно любимъ ни подчиненными, ни сослуживцами того учрежденія, гдѣ занималъ высокое положеніе. Десять лѣтъ тому назадъ онъ встрѣтилъ въ свѣтѣ вдову адмирала Болотову, вывозившую двухъ дочерей. Влюбившись безумно въ старшую — Вѣру, онъ сдѣлалъ ей предложеніе; дѣвушка не имѣла ни гроша приданаго, но это не смутило его, какъ не смутило и то, что предложеніе его было принято не сразу, а только по истеченіи года, когда умерла старая адмиральша и дѣвушки остались однѣ на свѣтѣ.
Женившись на Вѣрѣ, онъ взялъ къ себѣ въ домъ и сестру ея Женю.
Вѣра была бѣлокурая, блѣдная, нѣжная и необыкновенно тихая; за эти-то совершенно противоположныя своей натурѣ качества Кардакъ и полюбилъ безумно свою жену.
«Счастлива-ли была она?» — онъ вѣроятно никогда не задумывался надъ этимъ вопросомъ, но самъ онъ сознавалъ себя глубоко счастливымъ человѣкомъ. Ревнивый, онъ почти разорвалъ со всѣмъ обществомъ и только нѣсколько человѣкъ, считавшихся его друзьями, среди которыхъ былъ и Погоревскій, посѣщали его домъ.
Сынъ Георгій и дочь Ольга, или какъ ее звали Люлю, замкнули собою горизонтъ его счастья, но годъ тому назадъ въ Рождественскій вечеръ въ его домѣ случилось страшное несчастье. Гости уже разъѣхались, домашніе разошлись по своимъ комнатамъ и въ то время, какъ Кардакъ уносилъ на рукахъ заснувшую въ креслѣ среди игрушекъ малютку дочь, Вѣра Николаевна, видя, что среди дерева загорается отъ наклонившейся свѣчи бумажная сѣтка, бросилась тушить ее, не замѣтивъ, что одна свѣча догорала еще на нижней вѣткѣ. Кружевной воланъ ея платья вспыхнулъ и, когда на ея безумный крикъ въ комнату вбѣжали люди, молодая женщина представляла уже изъ себя столбъ огня. Кардакъ вбѣжалъ въ залъ, когда на несчастную успѣли накинуть шубу и потушить огонь. На другой день она умерла. Дѣти такъ и не узнали о страшной катастрофѣ; ихъ немедленно на утро праздника увезли въ чужой домъ и только долго спустя объявили, что мама умерла.
Въ одинъ годъ Кардакъ состарѣлся лѣтъ на десять; онъ похудѣлъ, согнулся, голосъ его сталъ звучать глухо и казалось, что только страстная любовь къ дѣтямъ удерживала его на землѣ. Женя продолжала жить съ нимъ и вести хозяйство; но въ громадной богатой квартирѣ, отдѣленная отъ beau-frèr’а[1] цѣлой амфиладой комнатъ, она встрѣчалась съ нимъ рѣдко и отношенія ихъ были близки только въ вопросахъ, касавшихся дѣтей.
Кардакъ точно проснулся въ годовщину смерти жены и всѣ, получившіе приглашенія на елку въ его домѣ, были поражены.
— Онъ хочетъ, чтобы дѣти никогда ничего не узнали, — говорили одни. — Это громадное самоотверженіе съ его стороны, что онъ не желаетъ великій праздникъ дѣлать днемъ страшнаго горя для малютокъ.
— Это звѣрь, у котораго нѣтъ никакого чувства, — говорили другіе.
— Онъ уже забылъ жену и этотъ вечеръ не напоминаетъ ему ничего, — прибавляли третьи.
Елка догорѣла; веселыя, румяныя личики дѣтей, ихъ радостный смѣхъ, отдѣльные возгласы восторга еще наполняли комнату. Бонны, гувернантки и няни завертывали и увязывали полученныя съ елки сокровища, и понемногу уводили ихъ усталыхъ обладателей въ дѣтскую, одѣвали ихъ тамъ и увозили. Мало-по-малу квартира Кардака опустѣла; старшаго сына его Жоржа гувернантка увела спать, а самъ онъ, какъ годъ тому назадъ, держалъ въ объятьяхъ свою крошечную совсѣмъ уже засыпавшую Люлю; голенькія ручки дѣвочки охватили шею отца, длинныя бѣлокурыя кудри свѣсились черезъ его плечо, большіе голубые глаза закрылись и только пунсовый ротикъ еще шепталъ: «Папа, мой папа!» Кардакъ былъ еще желтѣе, глаза его, впившіеся въ дѣвочку, были сухи и мрачны и только сердце его, никому невидимое сердце, билось и разрывалось отъ страшной тоски и отъ любви.
Въ глубинѣ комнаты, съ маленькаго диванчика поднялась Женя и за нею сидѣвшій рядомъ съ нею Петръ Дмитріевичъ.
— Всѣ уже ушли… я послѣдній; какъ-то неловко остаться… не отложить-ли намъ разговоръ съ Кардакъ до завтра?
— Нѣтъ, сядьте еще на минуту, — Женя ласково дотронулась до его рукава, — надо сегодня; завтра и послѣ завтра, и цѣлую недѣлю я могу опять даже не встрѣтиться съ Викторомъ, а я хочу имѣть право принимать васъ открыто у себя… Мы такъ давно не видѣлись; неужели намъ нечего сказать другъ другу? — и въ нѣжномъ голосѣ ея звучала грусть и какъ бы упрекъ за ту сдержанность и сухость, которая чувствовалась ею сегодня и въ разговорѣ, и въ манерѣ держать себя, и во всемъ существѣ любимаго человѣка.
Дойдя до двери, Кардакъ остановился и, съ трудомъ отведя глаза отъ ребенка, все лепетавшаго въ полуснѣ свою ласку, обернулъ голову къ быстро подходившей къ нему Женѣ. Дѣвушка поспѣшила придержать передъ нимъ складки портьеры и, нѣжно дотрогиваясь губами до кудрей Люлю, прошептала:
— Ты вернешься сюда, я хотѣла бы поговорить съ тобой… я и… Погоревскій…
Онъ молча кивнулъ головою и вышелъ. Еще темнѣе было лицо Кардака, еще суше горѣли его глубоко впавшіе глаза и волосатая рука его дрожала, когда онъ крестилъ своихъ дѣтей, засыпавшихъ въ ихъ бѣлыхъ кроваткахъ…
— Викторъ Александровичъ проситъ васъ, барышня, съ Петромъ Дмитріевичемъ пожаловать въ ихъ кабинетъ.
Молодые люди переглянулись.
— Сейчасъ идемъ.
Со времени смерти своей сестры Женя ни разу не переступала порога кабинета своего beau-frèr’а[1].
Громадная комната, къ удивленію вошедшихъ, была ярко освѣщена. Въ большой люстрѣ, по стѣнамъ, даже на всѣхъ мелкихъ столикахъ горѣли электрическія лампочки. Вошедшіе сразу очутились въ такомъ морѣ свѣта, который до мельчайшихъ подробностей освѣщалъ ихъ туалетъ и изумленныя, нѣсколько взволнованныя лица. Кардакъ стоялъ, прислонившись спиной къ письменному столу, занимавшему середину комнаты, и лицомъ къ входнымъ дверямъ.
— Простите, что я такъ задержался въ вашемъ домѣ и позволилъ себѣ въ такой часъ еще просить васъ принять меня у себя, но… ваша сестра… потому что Евгенія Николаевна уважаетъ васъ, какъ родного брата, настаивала на томъ, чтобы сегодня же непремѣнно, въ эту Рождественскую ночь объявить вамъ нашу… — Погоревскій нѣсколько запнулся, — нашу сердечную тайну.
Кардакъ провелъ лѣвой рукой по горлу, казалось, высокій крахмальный воротникъ былъ ему тѣсенъ и душилъ его; правой онъ указалъ Погоревскому на кресло.
— Викторъ! — Женя приблизилась къ нему и взяла его за правую руку, раньше чѣмъ та опустилась въ пригласительномъ жестѣ. — Викторъ, ты любилъ мою сестру, — по лицу Кардака прошла судорога и длинныя рѣсницы его мрачныхъ глазъ дрогнули, сомкнулись и поднялись снова, — но меня тебѣ не было причины брать на свои руки, а между тѣмъ съ тѣхъ поръ, какъ умерла мама и я жила возлѣ тебя, ты замѣнилъ мнѣ и брата, и отца. Можетъ быть, я не умѣла, какъ слѣдуетъ выразить тебѣ мое чувство признательности. Послѣднее время ты такъ удалился отъ меня… отъ всѣхъ, что я не нашла возможности сообщить тебѣ, что я рѣшила свою судьбу… и вотъ мы пришли…
— Ты хочешь сказать, что выходишь замужъ?
— Да, Викторъ!
— За кого?
Молодые люди переглянулись. Женя вспыхнула; вопросъ показался ей лишнимъ и грубымъ; а Погоревскій выступилъ впередъ.
— Я прошу у васъ, какъ у замѣнившаго Евгеніи Николаевнѣ отца, ея руку.
Снова задрожали рѣсницы Кардака и опять какъ бы судорога прошла по его лицу. Онъ пристально взглянулъ на говорившаго, затѣмъ перевелъ тотъ же тяжелый, мрачный взглядъ на Женю.
— Если вы нашли нужнымъ сказать мнѣ о вашихъ отношеніяхъ и упомянули при томъ, что я замѣстилъ сестрѣ моей жены отца, то я считаю себя вправѣ сдѣлать вамъ обоимъ нѣсколько вопросовъ. Со стороны средствъ ты, Женя, вполнѣ обезпечена: когда три года тому назадъ умерла твоя тетка и неожиданно оставила вамъ большое состояніе, моя жена, — голосъ его глухо выговорилъ это слово, — согласно съ моимъ желаніемъ, отказалась въ твою пользу отъ своей части; затѣмъ еще раньше, при нашей свадьбѣ я положилъ часть капитала на твое имя; въ общемъ у тебя болѣе двухсотъ тысячъ приданнаго. Зналъ-ли объ этомъ твой женихъ, когда дѣлалъ тебѣ предложеніе?
Снова и Погоревскій, и Женя взглянули другъ на друга; обоихъ охватывало раздраженіе и какой-то совершенно безпричинный страхъ. Тонъ и самая постановка вопросовъ были оскорбительны. Слезы накипали въ груди Жени; ей такъ хотѣлось ласки, участія; вѣдь этотъ суровый человѣкъ, казалось, теперь не доступный никакому нѣжному чувству, когда-то любилъ ее, баловалъ и теперь она шла къ нему безъ страха, надѣясь однимъ своимъ признаніемъ вызвать въ душѣ его прежнюю нѣжность.
— Викторъ, я не понимаю смысла такого вопроса… я не ожидала его отъ тебя… — и въ каждомъ произнесенномъ ея словѣ дрожали сдерживаемыя рыданія.
— Постой, Женя, прежде всего установимъ тотъ простой фактъ, что ты совершенно свободна располагать и своей рукою, и своимъ состояніемъ. Я не могу помѣшать твоему счастью, если ты такъ называешь свое рѣшеніе. Но въ память тѣхъ лѣтъ, которыя ты провела подъ моимъ кровомъ, какъ твой отецъ, какъ твой братъ, какъ твой другъ, я прошу тебя, позволь мнѣ сдѣлать еще нѣсколько вопросовъ… — и на этотъ разъ въ устремленныхъ на Женю глазахъ было столько глубокой скорби, что дѣвушка невольно подалась впередъ и произнесла покорно:
— Прости меня, я буду тебѣ отвѣчать на всѣ вопросы.
Кардакъ провелъ рукою по бѣлокурымъ волосамъ Жени, такъ напоминавшимъ ему другую.
— Такъ господинъ Погоревскій зналъ о твоемъ приданомъ?
— Конечно зналъ, — зазвенѣлъ громче, чѣмъ можетъ быть слѣдовало голосъ самого Погоревскаго. — Зналъ, какъ и всѣ посѣщавшіе вашъ домъ, такъ какъ это ни для кого не было секретомъ; только я полагаю, что это знаніе не при чемъ въ моей любви къ Евгеніи Николаевнѣ.
Быстрымъ, почти хищнымъ оборотомъ, напоминавшимъ движеніе раненаго тигра, Кардакъ обернулся къ говорившему:
— А вы ее любите? — глаза его загорѣлись такою злобою, что Погоревскій невольно отодвинулся, но онъ не успѣлъ еще найти отвѣта, какъ Викторъ Александровичъ снова обернулся къ Женѣ. — Скажи мнѣ, когда онъ сдѣлалъ тебѣ предложеніе?
— Тотъ годъ, въ этотъ самый сочельникъ.
— Въ сочельникъ! Женя, взгляни въ глаза этого человѣка, — и выпрямившись, съ потемнѣвшимъ лицомъ и глазами полными безумной ярости Кардакъ минуту глядѣлъ въ глаза блѣднѣвшаго и начинавшаго теряться Погоревскаго.
— Петръ Дмитріевичъ, что съ вами? Что все это значитъ? Отчего вы не отвѣчаете ему? Петръ Дмитріевичъ!.. — Женя схватила за руку своего жениха.
— Оставь его, Женя. Отойди, въ этомъ человѣкѣ нѣтъ ни чести, ни совѣсти; онъ никогда не любилъ тебя; онъ лгалъ тебѣ, гнался только за твоимъ приданымъ.
— Викторъ, Викторъ! — Женя блѣдная, дрожащая бросилась теперь къ Кардаку, но тотъ, почти не глядя на нее, вырвался, бросился къ двери и заперъ ее на ключъ.
— Вы хотите уйти? — обратился онъ къ сдѣлавшему движеніе Погоревскому. — Вы уйдете, когда выслушаете все, что я имѣю вамъ сказать. Я годъ ждалъ этого случая!.. Я терпѣливо ждалъ, потому что зналъ, что убійца всегда возвращается къ трупу убитаго имъ. Да, Женя, гляди на него. Онъ убилъ твою сестру.
Женя молчала. Широко раскрытыя глаза ея съ ужасомъ переходили съ Кардака на Погоревскаго. Дѣйствительность исчезла. Ей казалось, что она переживаетъ какой-то страшный сонъ, кошмаръ. Она хотѣла кричать, но изъ сдавленнаго горла ея не выходило ни одного звука. Кардакъ нѣжно усадилъ дѣвушку въ кресло, еще разъ погладилъ ее по головѣ.
— А вы, — обернулся онъ, — не выйдете отсюда. Первая попытка или крикъ, и я разможжу вамъ голову, — онъ вынулъ изъ бокового кармана револьверъ и сжалъ его въ правой рукѣ. — Не дрожите такъ сильно; для меня убить васъ — это потерять всю сладость мести; вы должны жить. Женя, этотъ человѣкъ былъ любовникомъ твоей сестры и онъ же ея убійца.
Дѣвушка тихо застонала.
— Неправда, неправда! — вырвалось у Погоревскаго. — Напротивъ, я готовъ былъ бы…
— Отдать за нее свою жизнь?.. Оставьте готовыя фразы!.. Я презираю васъ; мнѣ противна была-бы мысль убить васъ; вы выйдете отсюда невредимы, но когда выслушаете меня. Женя, Женя, открой глаза, брось эту обычную женскую слабость. Пойми, что бываютъ въ жизни минуты, когда нельзя быть ни дѣвушкой, ни женщиной, а надо быть человѣкомъ. Ты сильна и здорова; встряхни-же съ себя недостойную слабость, встань рядомъ со мной, будь судьей человѣку, убившему твою сестру и протянувшему за тобой руку.
— Евгенія Николаевна, не слушайте его, это сумасшедшій!.. — Погоревскій пытался принять спокойный видъ и натуральную позу, но зубы его стучали и лицо было все въ багровыхъ пятнахъ.
— Сумасшедшій, который могъ-бы своими двумя руками безъ всякаго револьвера задушить тебя, раздавить, но который не хочетъ этого. Женя, теперь ты глядишь, ты въ силахъ понимать, такъ слушай-же. Въ тотъ годъ, въ Рождественскую ночь, когда накрытъ былъ ужинъ для гостей, я видѣлъ, какъ твоя сестра, подъ предлогомъ взглянуть на сервировку стола, вошла въ столовую. Я ждалъ ее въ буфетной за портьерой; клянусь тебѣ, что это было не изъ ревности. Влюбленный, я ждалъ когда она выйдетъ, чтобы еще разъ обнять ее; я видѣлъ, какъ она обошла весь столъ, прочла на карточкахъ имена гостей и, остановившись около одного прибора, положила подъ салфетку записку. Тогда сердце мое сжалось: я далъ ей уйти, затѣмъ вошелъ въ столовую и овладѣлъ письмомъ. Ты знаешь руку твоей сестры?
Женя кивнула головой.
— Такъ вотъ, гляди.
Викторъ Александровичъ рванулъ воротъ, почти сорвалъ съ груди золотую цѣпочку съ большимъ медальономъ и вынулъ оттуда свернутую бумажку.
Погоревскій стоялъ, прислонившись спиной къ запертой двери, и не могъ совладать съ бившей его лихорадкой.
Женя глядѣла въ письмо, которое держалъ передъ ней Кардакъ.
«И такъ все кончено, ты бросаешь меня и женишься на моей сестрѣ; ты пишешь мнѣ, что дѣлаешь это, чтобы спасти меня, такъ какъ мужъ мой начинаетъ замѣчать, что въ городѣ говорятъ… Неправда, все это ложь, ты бросаешь меня потому, что тебя привлекаетъ и Женина молодость, и Женино приданое. Я простила бы тебѣ всякую другую, но не мою сестру; мысль, что послѣ всего того, что было между нами, ты сдѣлаешься членомъ нашей семьи, уважаемымъ, любимымъ мужемъ моей сестры… Нѣтъ, это невозможно; если ты сдѣлаешь ей предложеніе и получишь ея согласіе, я наложу на себя руки».
Кардакъ прочелъ все письмо медленно, ясно.
— Записка эта, конечно, не дошла по назначенію, но послѣ ужина, за которымъ я имѣлъ силы сидѣть и молчать, я слышалъ, какъ ты шепнула своей сестрѣ: «Я счастлива; онъ любитъ меня»… А когда всѣ ушли, я позвалъ сюда въ кабинетъ жену и вотъ здѣсь-же, стоя у этого стола, я показалъ ей письмо. И знаешь-ли ты, что я сдѣлалъ? Я, звѣрь, способный по мнѣнію многихъ на насиліе убійства, я рыдалъ у ногъ этой любимой мною женщины, потому что я видѣлъ въ ея глазахъ смерть, потому, что я вѣрилъ, что она не переживетъ этого. Я клялся ей все забыть, я не спрашивалъ ее, я не хотѣлъ знать ни когда началась эта связь, ни сколько времени продолжалась. Я не хотѣлъ реальныхъ представленій этой страсти; я боялся… за дѣтей. И, въ первый разъ, она повѣрила моей любви, она поняла всю ея силу; она ушла отъ меня; я не расчиталъ только одного: женщина эта въ этотъ день надорвала свои послѣднія силы; думая дать ей покой, я оставилъ ее одну и занялся дѣтьми, а она, дойдя до елки, лишилась чувствъ, упала и кружевное платье ея загорѣлось отъ какой-то несчастной свѣчи, догоравшей на нижнихъ вѣтвяхъ. Я рисковалъ жизнью, спасая ее, но было уже поздно. Она умерла на моихъ рукахъ, любя меня, благословляя. Ея послѣдній взоръ былъ мой; послѣднее слово — мое; она умерла моя, такая моя, какою не была никогда при жизни! Я пережилъ ее только потому, что она завѣщала мнѣ дѣтей… моихъ дѣтей, — голосъ Кардака звучалъ торжественно и громко. — И вотъ, когда я похоронилъ ее, я поклялся отмстить. Убійца скрылся и я ждалъ его цѣлый годъ. Сегодня, въ годовщину ея смерти, ты, Женя, привела мнѣ его сюда и твоя-же рука отомститъ за позоръ и смерть твоей сестры. Сейчасъ я открою дверь и вы будете свободны, Погоревскій, уйти; богатая невѣста и ея деньги ушли отъ васъ, но этого мало. Не только этотъ городъ, весь шаръ земной будетъ теперь вамъ тѣсенъ. Я богатъ, и всегда, всюду буду слѣдить за вами и гдѣ-бы я ни узналъ, что вы нашли себѣ крупицу счастья, подобіе семейнаго очага, я всюду разрушу его, всюду скажу то-же, что говорю теперь. «Убійца, безчестный измѣнникъ». А теперь, — онъ вынулъ ключъ и подошелъ къ двери, — скажи ему, Женя, что ты презираешь его; гони его вонъ и ни одной слезы, ни одного слова сожалѣнія не отдай этому человѣку!..
Не взглянувъ на Погоревскаго, дѣвушка бросилась къ Кардаку и обвила его шею руками. Въ этой безмолвной ласкѣ, въ этой отдачѣ себя подъ покровительство человѣка, только что разбившаго то, что она называла своимъ счастьемъ, было столько любви и покорности, что сумрачные, гнѣвные глаза Кардака смягчились двумя блеснувшими, но не выкатившимися слезами. Онъ отперъ дверь.
— Ступайте прочь, и помните, что всюду, гдѣ я встрѣчу васъ, я сдержу свое слово!
Какъ затравленный волкъ, съ опущенной головою, блѣдный, дрожащій Погоревскій исчезъ…
Электричество было потушено и утренняя блѣдная заря Рождественскаго дня заглянула въ кабинетъ.
Женя, съ опухшимъ отъ слезъ лицомъ, лежала на диванѣ и тихо спала.
Кардакъ сидѣлъ у письменнаго стола; передъ нимъ стоялъ большой портретъ его жены; лицо его было блѣдно, кротко и крупныя слезы одна за другою бѣжали по щекамъ.