Ёлка в зимнице (Лухманова)/ДО
| ← Свѣтъ и тѣни женскаго сердца | Елка въ зимницѣ | Жалость сильнѣе любви → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 30. |
Снится мнѣ часто сибирскій лѣсъ. Снится онъ мнѣ зеленый, глухой, полный тайны своихъ непроходимыхъ болотъ, «оконъ», съ бездонной топью, прикрытыхъ изумрудно-яркимъ мхомъ, надъ которымъ высится богунъ-трава, да лютикъ легкокорный.
Снятся мнѣ «чаруси» страшныя, луга цвѣтистые, что лежатъ, какъ ковры бархатные, прикрывая трясину, медленно засасывающую каждаго, чья нога ступитъ на нихъ.
Грезится мнѣ лѣсъ сибирскій и въ его зимней красѣ, въ «бѣломъ мѣсяцѣ», какъ старожилы Январь называютъ. Деревья-гиганты всѣ снѣгомъ окутаны, верхушки шатромъ раскинулись, сблизились и что пологъ темный надъ лѣсомъ поставили; вѣтеръ, ровно застылъ, — не дохнетъ; стволы, что колонны мраморныя, а сверху просвѣтъ-быть рѣзцомъ прихотливо да тонко прорѣзанъ. Лужайки — какъ сказка стоятъ. Солнце прорветъ тяжелыя тучи и розовымъ блескомъ, лаской холодной охватитъ поляны и заиграютъ брилліантами ледяные кристаллы, что на сучьяхъ висятъ, заискрится снѣговая пелена разноцвѣтными звѣздами. Ни звѣря не слышно, ни птица не шелохнется, ни вѣтка не хрустнетъ. И кажется, будто передъ тобой, надъ тобой, за тобой замерла вся жизнь и стоишь ты одинъ очарованный въ зачарованномъ царствѣ.
Помню, какъ лѣтъ восемь-девять тому назадъ ѣхали мы въ самый сочельникъ изъ губернскаго города Т—ска на елку на стеклянный заводъ братьевъ Кр—выхъ. Замерзла тайга и тамъ, гдѣ лѣтомъ было объѣзду на цѣлыя восемьдесятъ верстъ, теперь, зимою, по скованнымъ морозомъ болотамъ было не дальше десяти. Ѣхали мы двумя тройками, въ каждой по двое. Мѣховыя «малицы», да дохи оленьи, одѣяло медвѣжье, да въ ногахъ корзина съ разной провизіей и виномъ, вкладомъ каждаго на общую елку, не дозволяли большаго количества пассажировъ. Быстро неслись по широкой дорогѣ тройки; лихіе ямщики опережали другъ друга, пристяжныя облакомъ откидывали снѣжную пыль, и воздухъ былъ полонъ гиканья, криковъ и быстраго топота конскихъ ногъ. Но вотъ, миновавъ общественныя «заимки», гдѣ годами пасутся и выхаживаются матки съ жеребятами, тройки влетѣли въ лѣсъ; нашъ ямщикъ, желая во что бы то ни стало, обогнать соперника, свернулъ вправо, понесся узкой колеей, «обводни» кошевы то и дѣло задѣвали придорожные кусты, ударяя о нихъ, осыпая насъ снѣгомъ; колокольчики разлученной съ нами тройки гудѣли глуше, глуше и пропали, замерли вдали, а мы врѣзывались все дальше въ вѣковой лѣсъ; — вотъ кони задержались, метнулись вправо, застряли въ сугробѣ, вынесли снова, по брюхо въ снѣгу вскарабкались на дорогу, а тутъ два поворота, развѣтвленій и, послѣ долгаго плутанья, ямщикъ объявилъ намъ, что мы потеряли дорогу…
Съ яснаго неба глядѣли на насъ милліоны звѣздъ; лѣсъ молча, словно удивленный, толпился кругомъ нашей кошевы; въ его звонкой ночной тишинѣ слышно было тяжелое дыханіе усталыхъ коней, да изрѣдка позвякиванье колокольцевъ.
— Пошто-жъ ты, милостивецъ, насъ въ тайгѣ затерялъ? — послышался голосъ моей спутницы, бабушки Татьяны, старухи строгой, попусту не разжимавшей своихъ губъ, стянутыхъ, какъ края кошелька. — Тебя, родимый, не токмо возницей, а и подпаскомъ посчитать нельзя, коль ты дороги не знашъ, конями править не умѣшъ и насъ въ эдакую ночь святую къ тайгѣ приморозилъ.
— Но-о! Язви тебя! Отпрядай! — насѣдался на пристяжную ямщикъ, заставляя ее пятиться.
— Чего на хвостъ коня садишь? Отъ этакаго пассажа намъ улучшенья не наберется, ты губу-то подбери, да впередъ зайди, осмотри дорогу, сдается, и слѣда проѣзжаго нѣтъ кругомъ.
— Вѣстимо нѣту! Цѣлина какъ есть!
— Святой угодникъ Иннокентій, всѣхъ лѣсовъ покровитель, да вѣдь здѣсь и повернуть нельзя, запрокинемся…
— Чего проще: въ эдакую колдобоину угодимъ, что и душѣ не вспрянуть; какъ есть путина затеряна.
Теперь и я тревожно приподнялась: до сихъ поръ я лежала совершенно спокойно. Бабушка Татьяна и мнѣ, и всѣмъ, кто ее зналъ, внушала такое безграничное довѣріе, что съ ней пустились бы въ путь, рискнули бы на опасныя предпріятія даже самые робкіе люди.
Бабушка Татьяна, сибирская старожилка, ѣздившая одна въ далекія степи къ татарамъ скупать кожи, знала окрестъ Т—ска, на тысячу верстъ тайгу и лѣсную чащу, какъ собственную шорную лавочку. Близъ базара, въ холодномъ сарайчикѣ, съ утра до темнаго вечера бабушка Татьяна торговала кожаннымъ товаромъ. Въ валенкахъ, въ мягкомъ романовскомъ полушубкѣ, съ головой, закутанной большимъ сѣрымъ платкомъ, сидѣла она въ старинномъ креслѣ, подъ гирляндами гужей, обротьковъ и шлей. Благообразное бѣлое лицо, съ крупными, правильными чертами, густая сѣдина волосъ, раздѣленныхъ проборомъ, сѣрые, строгіе глаза, «наскрозь» видящіе, какъ увѣряли ея покупатели, окрестные мужики. Черезъ большіе, круглые очки, перевязанные для мягкости черной шерстинкой на переносьѣ, бабушка Татьяна разглядывала пришедшихъ, выкладывала денежки на пожелтѣвшихъ счетахъ, а въ свободныя минуты читала Спенсера и Гегеля, разсуждала о марксизмѣ и все собиралась съѣздить къ Толстому, чтобы сказать ему «словцо», потому, занесся человѣкъ!
Я за четыре года моего пребыванія въ Сибири пріобрѣла, наконецъ, довѣріе оригинальной, умной и доброй старухи; теперь она везла меня съ собою на елку къ своимъ сродственникамъ, и мы обѣ, лежа по мѣстному обыкновенію въ громадной кошевѣ, изрѣдка перекидывались словами, глядя на высокія верхушки бѣжавшихъ мимо деревьевъ, да на сводъ небесный, по которому плыла теперь ясная, полная луна.
— Что-жъ это, ямщикъ? — приподнялась я, волнуясь, какъ только лошади окончательно стали. — Какъ же это теперь будетъ? Вѣдь не ночевать же намъ тутъ!..
— А ты прыти поубавь, — обрѣзала меня ровнымъ тономъ бабушка Татьяна, — зубы не студи безъ надобности. Ну-ка, подсунь руку мнѣ подъ спину, помоги сѣсть-то…
Старуха сѣла, трижды перекрестилась и стала зорко глядѣть кругомъ.
— А вѣдь мы, парень, въ Котошихинскомъ перевалѣ…
— Во!? — ямщикъ, топтавшійся кругомъ саней, подошелъ ближе.
— Вѣрно — вишь вправо зачастили сосны, что стѣна зубчатая, это гдѣ прошлой зимой подчистка отъ обчества была.
— И вѣрно… таперича влѣво — глухая балка пойдетъ и такъ до самой зміевской «заимки».
— Ну, ну, понимаешь ты, голова побѣдная, что намъ теперь до жилья и къ свѣту не добраться?
— Оно точно: тутъ лѣсу съ перелѣсьемъ на сутки хватитъ! — онъ снялъ шапку и запустилъ руку въ густые, сѣрые волоса. — Божье попущенье!..
— Ужъ какъ я, старая, да съ устатку не вздремнула, я-бъ тебѣ такое попущеніе задала, оттаскала бы тебя за твои «бармы» нечесанные.
— Что-жъ, Татьяна Осиповна, коли вамъ полегчаетъ, таскайте, виноватъ окаянный! — и дѣтина, лѣтъ сорока искренне готовъ былъ подставить голову рукамъ бабушки Татьяны, не любившей шутить.
— Говорятъ те, сномъ забылась, сама и причина, а дураку, какъ дурости не проявить, коль волю ему предоставятъ… — она еще разъ оглядѣлась кругомъ…
— Стой, стой, а дымкомъ понесло… Чуешь?
— И то дымкомъ…
— Гляди, кони ушами прядаютъ… тоже почуяли…
Издали донесся отрывистый, странный звукъ.
— Песъ брешетъ…
— И, матушка, Татьяна Осиповна, — встрепенулся ямщикъ, — вѣдь тутотка на свистъ подать, зимница есть, Филимонъ-волкъ тамъ «бѣлые мѣсяца» проживаетъ.
— Ну, инъ свистъ у тебя! Коли объ охотницкой зимницѣ говоришь, въ верстѣ она, иль въ полуторыхъ будетъ… Ладно, съ Богомъ, покель кошева продирается; тутъ должна лежать накатанная дорога: мужики за дровами ѣздятъ; подбирай пристяжныхъ…
Медленно, то скатываясь на бабушку Татьяну, то придавленная ею, смотря потому, какая обводина становилась дыбомъ, то впрягая пристяжныхъ гуськомъ, то ставя ихъ снова тройкой въ лобъ мы пробрались наконецъ на лужайку и, вставъ на ноги, я увидала такъ называемую зимницу. Это было деревянное строеніе, возвышавшееся надъ землею всего на пять-шесть вѣнцовъ грубо отесанныхъ бревенъ; нижняя часть сруба была глубоко опущена въ землю; единственное отверстіе, съ аршинъ вышиною, замѣняло и дверь, и окно и, судя по закоптѣлымъ бокамъ своимъ, дымовую трубу. Поджарая собака, съ жесткошерстымъ, иглистымъ воротникомъ, съ стоячими, какъ у волка ушами, при видѣ насъ залилась лаемъ и бросилась внутрь избы.
Теперь изъ темной дыры показалась одна голова, за нею другая и на полянку вылѣзъ мужикъ въ валенкахъ, старомъ заплатанномъ зипунѣ, причемъ новые куски кожи, подъ лучами мѣсяца, лосно блестѣли, какъ золотая парча, въ драномъ «уханѣ», обрамлявшемъ лицо его бахрамой мѣховыхъ клочковъ. Появившаяся за нимъ вторая фигура была выше и толще; за тулупъ, накинутый на ея плечи цѣплялась дѣвочка лѣтъ шести, простоволосая, въ кацавейкѣ и въ какихъ-то громадныхъ «котахъ».
— Заплутали, Филимонъ, едва до тебя дотянули, кабы не Татьяна Осиповна, издыхать бы въ лѣсу, прикортомь съ холоду.
— Барашкова что ль съ тобой?
— Она и есть, бабушка Татьяна.
Филимонъ шагнулъ къ кошевѣ.
— Не велики хоромины-то у насъ и тепла не избытокъ, а коли Богъ занесъ, милости просимъ, огонька вздуемъ, котелокъ на шестокъ повѣсимъ, водичку вскипятимъ и хлѣбушка найдется; сегодня жена съ деревни принесла, а ужъ на остальномъ не обезсудьте… — онъ помогъ вылѣзти бабушкѣ Татьянѣ, а затѣмъ мнѣ.
— А съ конями-то, какъ будемъ?
— А ужъ такъ, Татьяна Осиповна, пущай возница-то вашъ поотпряжетъ, да тутъ у насъ недалече балаганъ подъ соснами, прикроетъ, коль есть попона. Вытереть ихъ жена поможетъ, часа черезъ три и обратно можно. Къ утричку, круговой дорогой въ городъ вернетесь. Ишь, ночь-то для тебя, Татьяна Осиповна, благостная какая выдалась! Не то замерзнуть бы при эдакой оказіи!
Одинъ за другимъ нырнули мы въ темную дыру, изображавшую дверь. Тамъ, на крѣпко убитомъ глиняномъ полу, стоялъ грубо сколоченный столъ, двѣ скамьи, прикрѣпленныя къ стѣнамъ, да въ углу двѣ доски съ сѣнникомъ, грубой простыней да одѣяломъ изъ заячьихъ шкуръ. На коротенькой полкѣ съ боку стояло два-три глиняныхъ горшка и такой же кувшинъ. Возлѣ висѣла пара ружей. Таганчикъ на трехъ желѣзныхъ подставкахъ, съ висѣвшимъ надъ нимъ чугункомъ, да еще я замѣтила небольшой деревянный сундукъ, покрытый чистой цыновкой. «Вотъ и все… — подумала я. — Вотъ весь обиходъ человѣческой жизни! Неужели этимъ людямъ ничего больше не нужно?»
— Такъ и живутъ! — проговорила бабушка Татьяна, еще разъ поражая меня своею способностью читать чужія мысли. — Фу, и ноги же затекли!..
— Угодникъ-то гдѣ у тебя? Чать, не живешь безъ образа?
— Нѣтути, такъ-таки и не удосужились вымѣнять. Крестъ на шеѣ есть, выйдемъ на поляну, да на небо и молимся.
— Неладно… жену какъ звать?
— Ефросинья…
— Ты, Ефросинья, какъ въ городъ приспособишься, заходи ко мнѣ; Барашковыхъ знаешь?
— Какъ не знать!
— Такъ захаживай либо въ лавку ко мнѣ, либо на домъ, въ Зарѣчь, я тебѣ икону святого Филимона дамъ.
Некрасивое, темное лицо бабы прояснѣло, и безъ словъ выражая свою радость, Ефросинья погладила по головѣ дѣвочку. Бабушка Татьяна замѣтила впечатлѣніе.
— И лампадку дамъ цвѣтную, отпущу туесокъ масла, по праздникамъ-то и жгите…
Баба все молчала, но свѣтлыми, радостными глазами глядѣла теперь на мужа.
— Озолотили бабу, молитвенницу за себя сдѣлали, вѣдь у ней, почитай, и мыслей другихъ не было, какъ: угодника, да съ лампадой.
Я заглянула въ латку, стоящую на столѣ; тамъ было какое-то крошево, какъ мнѣ показалось, изъ воды, чернаго хлѣба и луку. Дѣвочка, наблюдавшая за мною, подошла и съ жадностью оглянулась на кушанье; очевидно, приходъ нашъ прервалъ трапезу.
— Вы что-жъ ужинъ-то свой бросили? Мы вамъ — не помѣха, мы сами съ собой, вы сами съ собой…
Бабушка Татьяна дала мнѣ знакъ, я отошла къ окошку и сѣла возлѣ нея на лавку, а хозяева, не дожидаясь повторенія ея словъ, усѣлись на два табурета, къ столу, гдѣ стояла чашка, и начали ѣсть. У нихъ была одна деревянная ложка: первый хлебалъ мужикъ, второю жена его, а затѣмъ, торопливо и жадно глотала дѣвочка, при этомъ отецъ и мать взглядывали другъ на друга и улыбались.
— Ишь, дорвалась какъ! — засмѣялся отецъ, когда дочка, захвативъ слишкомъ много, поперхнулась.
Эта тюря, которой я не могла бы безъ отвращенія проглотить ложки, холодная, мрачная изба, сѣнникъ и голыя лавки, мужикъ съ кривыми ногами, черная, толстая баба и некрасивый ребенокъ, неужели все это былъ залогъ человѣческаго счастья? А между тѣмъ отъ всей картины вѣяло такимъ довольствомъ, такою ясностью духа, передо мною несомнѣнно была семья, тѣсно сплоченная, съ тѣми же глубокими корнями привязанности другъ къ другу, какъ и въ тѣхъ обезпеченныхъ семьяхъ, гдѣ люди гордятся своей интеллигентностью.
Поужинавъ, хозяева перекрестились, отецъ провелъ корявой рукой по головѣ дѣвочки, а мать вышла на дворъ, перемыть посуду.
— Какъ звать дочь-то?
— Анной, Татьяна Осиповна, на зимнюю крестили, 9-го декабря, семой годочекъ пошелъ.
— Ты что-жъ, Филимонъ, здѣсь цѣлую зиму и живешь?
— А какъ-же, Татьяна Осиповна, безземельный я, пришлый, окромя охотничьяго никакого другого рукомесла не знаю, ну, такъ и устроились: лѣтомъ я въ сторожахъ, баба въ работницахъ, а ужъ зиму вмѣстѣ. Тутъ господа охотники округу на аренду взяли, ну вотъ я и стерегу имъ звѣря, всѣ берлоги обхожу, все знаю, гдѣ какая тварь лежитъ, когда какую охоту зачинать можно.
— И не скучно, не нудно тебѣ въ зимницѣ?
— Нѣту, — ничего вмѣстяхъ вѣдь всѣ, вотъ кабы въ розницу, — жутко бы было… а такъ, что Бога гнѣвить… опять вотъ дѣвченка-забавница.
— А сегодня, въ сочельникъ, не тянетъ къ людямъ?
— Оно, какъ тебѣ сказать, Татьяна Осиповна, сердце извѣстно по своимъ ноетъ, да намъ некогда мыслями раскидываться, а праздникъ, не всякую пору и знаешь, кады праздникъ! Сегодня баба на село по ближности ходила за хлѣбомъ, такъ вернулась и про праздникъ лопочетъ: вишь, хотѣлось ей Анюткѣ гостинчика купить, да деньгами не сбились, такъ разбередилась, а то ничего…
Въ зимницу ввалился возница Артамонъ; борода его заиндевѣла, рѣсницы слипались. Снявъ шапку и помолившись, по исконной привычкѣ, въ уголъ, онъ обратился къ намъ:
— Ужъ мой грѣхъ! Это замѣсто праздника, да въ волчью яму завезъ, — э-э-хъ, бяда! Теперь, поди, ждутъ васъ, еще искать по лѣсу станутъ… бяда!!!
— Ты лошадей-то управилъ-ли?
— Конямъ хорошо, въ шалашъ завелъ, прикрылъ, корма задалъ, черезъ часъ-другой въ путь можно, луна свѣтитъ, словно днемъ въ лѣсу ясно.
— Воды-то кипятить што-ль? — спросила Ефросинья, показываясь въ дверяхъ. — Я таганокъ-то наружу выволоку, въ зимницѣ больно угарно будетъ.
— Ты ступай-ка сюда, слушай, что сказывать стану.
Бабушка Татьяна поставила табуретъ посреди избы и сѣла. Ямщикъ Артамонъ, Филимонъ, Ефросинья, Анна, по дѣтскому инстинкту уже не дивившаяся пріѣзжей старухи, и я окружили ее.
— Вотъ что вамъ я скажу: ѣхала я на заводъ Ар—скій и везла съ собою гостью на пиръ и свои дары везла, а дома-то я замѣсто молитвы, какъ эти дни подобаетъ, все пекла да стряпала, все о земномъ да утробномъ помышляла, о нищей-же братіи, о тѣхъ кому теперь и голодно, и холодно думать забыла… и наказалъ меня Господь: съ устали своей заснула я, а врагъ рода человѣческаго и сбилъ съ дороги коней нашихъ; проплутали мы, да благо сюда добрались. А здѣсь тоже люди живутъ и въ канунъ праздника великаго, гдѣ у людей не токмо десятки, сотни капиталовъ блажными затѣями летятъ, тюрю холодную хлебаютъ, образа вымѣнять себѣ грошами сбиться не могутъ, и вижу я въ этомъ пути Господомъ наложенные: собрались мы здѣсь въ зимницѣ и какъ братья, какъ христіане, встрѣтили мы праздникъ великій. Такъ, что-ли? — обернулась ко мнѣ старуха.
А у меня ужъ сердце билось отъ ея хорошихъ мыслей. Вмигъ Артамонъ приволокъ изъ кошевни нашу громадную корзину. Ефросинья на дворѣ кипятила въ котелкѣ воду, Артамонъ помогалъ ей, разводя костеръ, а Филимонъ, взявъ топоръ, отправился въ лѣсъ.
— Нѣту хуже грѣха, другъ ты мой милый, — обратилась ко мнѣ старуха, — какъ въ эдакую ночь «свары» зачать, гнѣвомъ разразиться, аль въ тоску удариться. Эта ночь — радостная, и что-бы Богъ ни послалъ, какимъ-бы испытаніемъ не встрѣтилъ, всему покоряйся, во всемъ славь Господа, и вѣрь, что рука Его надъ тобою, умѣй только на звѣзду глядѣть съ вѣрой, и та двинется, и путь тебѣ укажетъ. Вотъ и я, сотворила молитву, глянула на лѣсъ грозный, а мнѣ верхушечки-то зубчатыя и путь указали: вотъ мы и у людей, подъ кровомъ, а еще людямъ радость сотворили какую, и-и какую!.. Ну, ну, сударыня, выгружай корзину.
Отъ свѣтлыхъ глазъ старухи, отъ теплыхъ словъ ея, отъ взрыва смѣха, которымъ ребенокъ встрѣчалъ каждую появлявшуюся новость, въ бѣдной, въ землю запрятанной, зимницѣ стало тепло, свѣтло и уютно. А когда Филимонъ вернулся съ небольшой, но раскидистой елью, блестящей отъ только что растаявшаго снѣга, когда онъ искусно вдѣлалъ ее въ два полѣна, изобразившихъ крестъ, и установилъ на столѣ посреди комнаты, въ избу вошли и Ефросинья, и Артамонъ, и всѣ остановились, скованные новымъ чувствомъ. Такъ простолюдины смотрятъ на какое-нибудь таинство, совершающееся передъ ихъ глазами: лица ихъ стали умиленныя, станъ выпрямился, они обдергивались, поправляли волоса и точно этими инстинктивными движеніями становились чище и наряднѣе. Бабушка Татьяна съ торжественной медлительностью вынула изъ корзины прежде всего громадный куличъ. Я по опыту знала, какъ вкусны эти бабушкины булки, какъ много скрывается въ нихъ изюму, миндалю и всякой другой сладости. За булкой послѣдовалъ цѣлый рядъ пряниковъ, потомъ появились колбасы, опять-таки ея спеціальнаго приготовленія, а тамъ вылѣзли и пузатенькія бутылки наливочекъ и настоекъ. Я ахнула отъ радости, когда увидѣла пучки желтыхъ восковыхъ свѣчей, «катанокъ», а у ребенка вырвался крикъ восторга, когда изъ мѣшечка появились круглые золоченые шары, каждый съ петелькой. Это были грецкіе орѣхи, которые я золотила вмѣстѣ съ бабушкой. Въ другой, отдѣльной корзинѣ, были копченые — сызранъ и нельма. Нашлися у бабушки Татьяны и полфунта чаю и два фунта сахару, положенные отдѣльно отъ этихъ предметовъ: это она везла въ подарокъ экономкѣ на заводѣ.
— Столешникъ-то есть?
Темное лицо Ефросиньи вспыхнуло; она быстро шагнула къ кровати, нагнулась надъ большимъ деревяннымъ сундукомъ, вставъ на колѣни, достала ключъ съ крестомъ изъ-за пазухи, открыла, и, не безъ гордости, вынула пестрый столешникъ синими и красными шашками.
— Сама ткала… — вдругъ раздался голосъ Филимона, очевидно очень гордившагося своей бабой.
— Сваво тканья, — повторила за нимъ и Ефросинья, — коль надоть, еще есть…
Очевидно, оба были счастливы, оба гордились, что и у нихъ нашлось, «какъ у людей», чѣмъ украсить праздникъ. Столешникомъ былъ накрытъ столъ, а въ чистомъ ручникѣ, извлеченномъ изъ той же корзины, былъ завернутъ хлѣбъ. Рыба покоилась на тѣхъ же толстыхъ листахъ, въ которыхъ была обернута, только подъ нихъ, для чистоты, мужики нащипали тонкой лучины.
— Ну, теперь, кажется, все. Колбасы-то убери, Ефросинья, это вамъ завтра праздникъ справлять, а сегодня грѣхъ до нихъ и руками-то притронуться.
Филимонъ и жена его переглянулись, они кажется, не вѣрили своимъ ушамъ.
— Что въ переглядки-то играете? Видимо, Богъ вамъ благодать послалъ, не про васъ стряпано, да къ вамъ направлено, вотъ и вышло, что получай. — Ну, бери что ль, Ефросинья, не скоромь намъ духъ-то въ зимницѣ; есть что-ли у васъ погребица какая?
— Бери, жена; отблагодари тебя Господи, Татьяна Осиповна, за бѣдныхъ людей!
Ефросинья подошла молча, низко, низко поклонилась, опуская голову чуть не до земли, сложивъ на груди крестомъ руки, затѣмъ бережно взяла колбасы и вышла съ Филимономъ. Красное, круглое лицо ямщика Артамона такъ и сіяло; очевидно, онъ увѣровалъ, что былъ невольнымъ исполнителемъ указаній Божьихъ, потому что ужъ очень все хорошо было, — «ровно во снѣ, да и то такъ складно не приснится», — повторялъ онъ намъ потомъ нѣсколько разъ. Широкоплечій, тяжелый, онъ, какъ медвѣдь, ходилъ за бабушкой Татьяной, слѣдя добродушными, ласковыми глазами за ея малѣйшими движеніями. Теперь онъ сложилъ въ опустошенную корзину веревки, бумаги и снесъ все это обратно въ кошеву.
— Ну, теперь послѣднее дѣло!
Бабушка Татьяна отвернулась въ уголъ и, разстегнувъ свою ватную кацавейку, достала съ груди мѣшечекъ бѣлаго холста, а въ немъ завернутый образъ Троеручицы, давно писанный въ лѣсахъ Уфимскихъ, извѣстнымъ всему старообрядчеству, инокомъ Ванифатіемъ. Ликъ Богоматери, темный и безъ ризы, никогда въ пути не разставался со старухой; теперь его она укрѣпила на верхней вѣткѣ деревца.
— Ступай сюда, Аннушка, помогай намъ, давай свѣчи…
Дѣвочка съ сіяющими глазами подавала желтыя «катанки». Бабушка Татьяна, крестясь за каждою, брала ихъ и, расщепивъ кончикъ чистаго воска, налѣпляла на вѣтку. Изъ того же завѣтнаго сундука Ефросинья достала пучекъ суровыхъ нитокъ и съ ихъ помощью я развѣсила пряники и орѣхи.
— Господи, красота-то какая! — шептала баба, обходя со всѣхъ сторонъ деревцо. — Вотъ оно, елка-то Господня, што значитъ. Слыхать-то отъ людей слыхала, а видать не приходилось…
Пока я заваривала въ котелкѣ чай (который намъ потомъ пришлось пить по очереди изъ трехъ глиняныхъ кружекъ), хозяева съ ребенкомъ и Артамономъ куда-то исчезли и затѣмъ всѣ вернулись съ чисто вымытыми лицами и руками.
Бабушка Татьяна зажгла всѣ свѣчи на елкѣ; тишина въ эти минуты въ избѣ стояла напряженная. Затѣмъ, поставивъ предъ собою ребенка, старуха положила на ея плечи руки.
— Ну, ребятушки, кто какъ можетъ подтяните старухѣ, — и, поднявъ свои ясные, сѣрые глаза къ темному образу, вѣнчавшему верхушку, она запѣла, выговаривая съ особымъ благоговѣніемъ каждое слово:
Рождество Твое, Христе Боже нашъ…
Возсія мірови свѣтъ разума…
Я вторила ей, и сердце мое дрожало отъ умиленія. Артамонъ подхватывалъ послѣднія слова каждаго стиха, голосъ его тихо гудѣлъ и прерывался. Филимонъ громко, заикаясь, шепталъ слова молитвы. Ефросинья, лежа на полу, охвативъ руками голову, рыдала, стараясь заглушить душившія ее слезы.
…
Господи, слава Тебѣ!
— допѣли уже всѣ въ голосъ.
— Ну, теперь, христіане, поцѣлуемся… Хозяйка, ступай сюда!..
Ефросинья поднялась. Ея некрасивое темное лицо, смягченное слезами, свѣтилось такою радостью, что казалось даже красивымъ. Тяжело переводя духъ, она встала съ колѣнъ.
— Съ праздникомъ, хозяюшка! Спасибо за кровъ и привѣтъ! — бабушка Татьяна трижды поцѣловалась съ ней.
— Спаси тя Христосъ, родная! Спаси тя!.. — шептала Ефросинья.
— Съ праздникомъ, хозяинъ!
Филимонъ нѣсколько разъ утеръ рукавомъ ротъ.
— Съ праздникомъ, родная! Охъ, и праздникъ же ты намъ принесла!
— Съ праздникомъ, Артамонъ, возница непутевый!
— Пути-то Господни, матушка Татьяна Осиповна, ишь къ какой радости привели!
— Съ праздниковъ и ты, дитя малое, ступай сюда, Аннушка!
И, перецѣловавшись со мной и со всѣми, старуха усѣлась за трапезу, держа на рукахъ дѣвочку, нарѣзывая ей рыбы, угощая горячимъ чаемъ съ булкой. Ребенокъ теперь болталъ безъ умолку. Гладя ручкой сѣдые волосы старухи, дѣвочка спрашивала:
— Пошто[1] она бѣлая? Пошто на деревцѣ свѣчи горятъ? Што ей дадутъ съ дерева? А главное — пошто раньше не пріѣзжали? — И не было тогда у Анютки ни чаю, ни булочки, ни свѣту…
Когда свѣчи догорѣли до половины, бабушка Татьяна сняла для дѣвочки два пряника и два золоченыхъ орѣха и съ молитвой потушила огни.
— Ну, теперь намъ пора и въ путь-дорогу! Артамонъ, запрягай-ка… Только на дорогу мы всѣ выпьемъ наливочки.
И изъ тѣхъ-же глиняныхъ кружекъ выпили всѣ старой бабушкиной вишневки, и каждая капелька ея прошла по жиламъ, возбуждая и силы, и веселье; даже Филимонъ засмѣялся такимъ страннымъ, отрывистымъ смѣхомъ, точно давно, давно и звуки такіе не вырывались изъ его груди.
— Не пьющій я, Татьяна Осиповна, ужъ развѣ съ холоду великаго господа поднесутъ, такъ хлебнешь, а эта-то, словно пѣсня, по сердцу прошла.
— На завтра, ель-то зажгите снова, пусть дите радуется!
— И на завтра и во всѣ праздники будемъ зажигать, дочкино счастье. А ель эту, Татьяна Осиповна, сохраню я, поколь живота хватитъ; въ сучки изрублю, въ мѣшокъ покладу, а умирать станемъ, такъ съ бабой закажемъ поровну въ гробъ намъ замѣстъ подстилки положить. Такъ, што-ль, Ефросинья?
— Такъ, Сидорычъ, такъ, хвоинки не дамъ пропасть съ этой ели. Матушка, благослови дите-то!
Старуха, снявшая только что съ верхушки ели свой образъ, трижды перекрестила имъ ребенка и дала ей поцѣловать икону. Затѣмъ обвела всю зимницу ласковымъ взглядомъ, ровно прощаясь съ милымъ человѣкомъ.
— И холодно-то, и голодно-то, въ нуждишкѣ люди живутъ, а какъ Божье-то имя вспомнятъ, огонекъ-то Господу востеплятъ и… что въ храмѣ станетъ: и тепло, и свѣтло, и благостно! А все отъ чего? Оттого, что злобы нѣтъ, оттого, что любовь связуетъ тѣхъ людей, что Господа помнятъ… Охъ, великія силы любовь, да молитва!
Заперевъ зимницу со всѣми ея сокровищами на запоръ, долго Ефросинья съ Анюткой, закутанной въ теплый платокъ, на рукахъ бѣжала за нашей кошевой. На козлахъ, рядомъ съ нашимъ возницей, сидѣлъ Филимонъ. Онъ, какъ звѣрь лѣсной, зналъ всѣ тропы своего лѣса и сошелъ съ козелъ только тогда, когда мы были уже на прямой дорогѣ. Когда мы остались однѣ, я поглядѣла на бабушку Татьяну, не любившую, по обыкновенію, разговаривать въ пути. Она лежала на спинѣ, устремивъ глаза къ небу; лицо ея, все озаренное свѣтомъ луны, было такъ тихо, такъ ясно, что, мнѣ казалось, она должна была дѣйствительно видѣть теперь въ небѣ ту звѣзду, что руководила виѳлеемскими пастухами…
Прошло много лѣтъ съ тѣхъ поръ, далеко кинула меня судьба отъ могучихъ сибирскихъ лѣсовъ, отъ ясныхъ, благостныхъ типовъ, вродѣ бабушки Татьяны, возможныхъ только тамъ, гдѣ эгоизмъ цивилизаціи не выѣлъ еще изъ сердца людского вѣры и любви. И каждое Рождество, какъ пережитая сказка, возстаетъ въ душѣ моей вся могучая красота зимняго лѣса, поляна, залитая луннымъ свѣтомъ, убогая зимница, вросшая въ землю, желтаго воска свѣчечки на ели и слышится мнѣ дрожащій голосъ старухи, смущенныя лица мужиковъ, вторящихъ ея молитвѣ, рыданье Ефросиньи, и въ сердцѣ моемъ раздаются слова:
Рождество Твое, Христе Боже нашъ,
Возсія мірови свѣтъ разума!..
Примѣчанія
править- ↑ Зачѣмъ.