Свет и тени женского сердца (Лухманова)/ДО
| Свѣтъ и тѣни женскаго сердца | Елка въ зимницѣ → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 3. |
Зима стала вдругъ; еще вчера не было признака снѣга, дулъ вѣтеръ, поднималась вода, къ вечеру начали было палить пушки, а къ ночи все стихло, замерло, точно притаилось, съ помутнѣвшаго неба полетѣли широкія, ватныя хлопья, затѣмъ разрядились, закружились въ воздухѣ милліонами бѣленькихъ звѣздочекъ и пошелъ настоящій, ровный снѣгъ, къ утру прихватилъ порядочный морозъ, и, когда Наталья Алексѣевна проснулась и, зябко кутаясь въ фланелевый, розовый халатъ, подошла къ окну, она ахнула и ея блѣдное личико освѣтилось, согрѣлось веселой улыбкой. Санный путь былъ готовъ.
На оконныхъ стеклахъ морозъ начертилъ географическія карты невиданныхъ земель съ фантастическими скалами, лѣсами и дорогами; сквозь эти узоры въ комнату глядѣло солнце, посылая розовые лучи въ ея глубь до самой кровати, широкой, бѣлой, въ которой должна была теряться такая дѣтски-тоненькая женщина, какъ Наталья Алексѣевна.
Задѣтая розовыми лучами солнца, молодая женщина вырисовывалась теперь отчетливо и какъ-то трогательно, точно забытая, брошенная всѣми, одна, среди роскошной громадной спальни, по угламъ еще погруженной въ темноту.
— Солнце? — проговорила она тихо, и съ какой-то грустной думой заглядѣлась на него.
Петербургское зимнее солнце позволяло глядѣть себѣ прямо въ лицо; оно похоже было на блестящаго, холоднаго и равнодушнаго представителя фирмы, считающаго своимъ долгомъ изрѣдка показываться людямъ, пока жаркое, благостное солнышко отдыхаетъ въ миртовыхъ рощахъ, купается въ южныхъ моряхъ.
Не согрѣтая, не обласканная розовымъ лучемъ, охваченная полной тишиной квартиры, Наталья Алексѣевна нервно вздрогнула и, отойдя отъ окна, почти однимъ прыжкомъ очутилась снова въ постели и, какъ была въ капотѣ, въ туфелькахъ, закутавшись съ головой въ розовое атласное одѣяло, замерла…
Черезъ минуту въ громадной спальнѣ послышались тихіе стоны и жалобныя рыданія молодой женщины… Никто не приходилъ… И только кресла, пуфы, картины и масса дорогихъ бездѣлушекъ, вся обыденная рама окружающихъ насъ вещей, скованныхъ своей бездушной неподвижностью, казалось, прислушивались и впитывали въ себя жалобные звуки человѣческой тоски.
— Ахъ, какъ она убивается, эта удивительно-несчастная женщина! И, помяните мое слово, у нихъ кончится какой-нибудь катастрофой.
— Докторъ!
— Что прикажете?
— Да вы подымите голову, посмотрите на меня.
Докторъ Бородинъ, худой, неуклюжій, на блѣдномъ и некрасивомъ лицѣ котораго только и выдѣлялись умные, черные глаза, поднялъ голову и взглянулъ на Марью Александровну Бахматову, содержавшую лучшій пансіонъ въ одномъ изъ уголковъ южнаго берега Крыма.
Красивые, темные глаза молодой женщины блестѣли добродушной насмѣшкой.
— Сколько лѣтъ этой несчастной женщинѣ?
— Сколько, сколько? Ну, двадцать, двадцать пять, самое большее, молода безусловно.
— И хороша собою, добавьте…
— И хороша, ну, такъ что-же въ этомъ?
— Да только то, что въ этомъ и кроется тайна необыкновеннаго интереса, который она возбуждаетъ во всѣхъ моихъ постояльцахъ.
— И во мнѣ?
— И въ васъ, дорогой докторъ… Успокойтесь, вѣдь, это дѣлается невольно: инстинктивная дань красотѣ; каждаго мужчину, будь онъ философъ, будь онъ добрѣйшій, справедливѣйшій человѣкъ, какъ вы, и того подкупитъ женская красота!..
— Позвольте, позвольте! ужъ за то нѣтъ строже судьи у женщины, какъ женщина-же.
— Можетъ быть; ну, да теперь дѣло не въ томъ. Отчего же она такая несчастная?
— Да мужъ-то ея пьетъ!
— То-есть какъ пьетъ?
— Да такъ, что вотъ вчера присылаетъ она за мной, прихожу я, она встрѣчаетъ меня въ корридорѣ, блѣдная, вся трясется. — «Ради Бога, — говоритъ, схватила меня за руки, а пальчики у нея холо-о-дные, — ради Бога, докторъ, дайте ему чего-нибудь, спасите его, онъ, кажется, умираетъ!» — Успокоилъ я ее какъ могъ.
— Это раньше-то, чѣмъ идти къ умирающему? Тутъ, за дверями, стояли, грѣли ей пальчики и умоляли себя поберечь?
— Экая, вѣдь, вы ядовитая! Ну, минуту-двѣ, что-ли, далъ ей придти въ себя; вхожу, а онъ лежитъ на кровати, посинѣлый, почти безъ дыханія.
— Такъ, что еще минута нѣжной заботливости къ его женѣ, и онъ больше не нуждался бы въ вашей помощи?
— Да, по правдѣ сказать, пожалуй, что такъ… Привелъ я его въ чувство, она мнѣ помогала, какъ ангелъ, расторопно, толково, право, какъ немногія женщины умѣютъ это сдѣлать, и представьте себѣ, какъ только онъ пришелъ въ себя, бросилъ на нее такой взглядъ, что у меня мурашки пошли по кожѣ, я отозвалъ ее и говорю: «я бы на вашемъ мѣстѣ избѣгалъ оставаться съ нимъ съ глазу на глазъ».
— Что-же она вамъ на это отвѣтила?
— Да что? Вѣдь, вы, женщины, опасности не признаете. Она улыбнулась: «Это, — говоритъ, — всегда въ первую минуту, когда онъ очнется, онъ меня, — говоритъ, — не узнаетъ, а потомъ придетъ въ себя и проситъ на колѣняхъ прощенія, потому что, вѣдь, онъ меня обожаетъ».
— Неужели она не можетъ удержать его пить? А, представьте себѣ, мнѣ говорили, что она его просто спаиваетъ.
— Да не вѣрьте вы, Марья Александровна, всѣмъ этимъ слухамъ, распускаемымъ вашими постояльцами! Вѣдь, ничего нѣтъ злѣе, какъ больной человѣкъ, сосланный врачемъ на какую-нибудь зимнюю станцію, оторванный отъ семьи, отъ привычекъ, неувѣренный, что леченье идетъ ему впрокъ. Да онъ готовъ тутъ живьемъ съѣсть человѣка. Вѣдь, если-бы Нина Ѳедоровна…
— Это ее такъ зовутъ?
— Ну да. Но вѣдь, если-бы Веженцова, сама не дозволяла мужу пить, вѣрнѣе, не дѣлала бы вида, что это — не кутежъ, не пьянство, а просто веселое препровожденіе времени, такъ, вѣдь, онъ-бы совсѣмъ пропалъ, нашелъ бы себѣ компанію, не безпокойтесь; да ужъ тогда бы пилъ не шампанское, не въ вашемъ ресторанѣ, гдѣ по неволѣ надо держать себя прилично, а гдѣ-нибудь въ притонѣ.
— Можетъ быть! Только не лежитъ у меня какъ-то сердце къ этой молодой женщинѣ. Вы вотъ говорите, она — несчастная, а для чего она наряжается? Другимъ вѣдь, просто стѣснительно: у меня есть и небогатыя барыни.
— Наряжается, потому что мужъ такъ требуетъ. Веженцовъ-то милліонеръ, сударыня…
— Знаю… Вотъ видите, больше всего меня удивляетъ, что я раньше, чѣмъ они пріѣхали, слышала о женитьбѣ Веженцова. Вѣдь, вы знаете, они женаты всего полгода…
— Неужели?
— Ага, и вы удивились! Чему-же? Ну-ка, подумайте, отвѣтьте.
— Да я не знаю, такъ почему-то, не думалъ, что это такіе молодожены.
— Вотъ въ этомъ-то вашемъ недоумѣніи и кроется такое же осужденіе, какъ и у меня: не похожа она ни по рѣчамъ, ни по манерамъ, ни по поступкамъ на молоденькую жену.
— Ну, Марья Александровна, ей-Богу, ужъ я не знаю, въ чемъ она такъ провинилась передъ вами, а только женщина она прелестная и симпатичная въ высшей степени. До свиданія!
— Вы куда-же, къ нимъ?
— Къ больнымъ, но и къ нимъ, конечно, загляну.
Бородинъ всталъ, пожалъ руку Марьѣ Александровнѣ, отыскалъ свою шляпу и вышелъ, очевидно, недовольный разговоромъ, а Марья Александровна поглядѣла ему вслѣдъ съ добродушной усмѣшкой и снова погрузилась въ чтеніе своихъ счетныхъ книгъ.
Докторъ обошелъ первый этажъ роскошнаго пансіона, который уже много лѣтъ содержала Марья Александровна Бахматова, и теперь поднимался во второй, чуть не половину котораго занимали Веженцовы. Уже съ первыхъ шаговъ ему послышались какіе-то крики, стонъ… Онъ ускорилъ шаги и, добѣжавъ до крайней двери, дернулъ ее такъ сильно, что легкій крючокъ, на который она была заперта изнутри, сорвался, и Бородинъ стоялъ въ комнатѣ раньше, чѣмъ тѣ, которые занимали ее, успѣла замѣтить его присутствіе.
— Что вы дѣлаете?
Онъ схватилъ Веженцова за руку и вырвалъ у него револьверъ. Нина Ѳедоровна упала въ кресло и разразилась истерическимъ хохотомъ, перешедшимъ въ слезы.
— О, если-бъ не вы, если-бъ не вы, — повторяла она, ударяя безсмысленно кулакомъ о ручку кресла, — если-бъ не вы!..
— Да, если-бъ не вы, то кому-нибудь изъ насъ не существовать-бы! — захохоталъ Веженцовъ и, отойдя къ столу, налилъ себѣ стаканъ портвейна и выпилъ его залпомъ. — Вы во-время вошли, милѣйшій Нилъ Нилычъ, вамъ надо медаль за спасеніе погибающихъ!
— Да что же это такое?! Вѣдь, это бедламъ какой-то! Шутки шутками, а, вѣдь, на вашей женѣ лица нѣтъ!
— Ну, что вы, при такой красотѣ-то! — Веженцовъ снова захохоталъ, снова налилъ портвейну и опять выпилъ залпомъ.
— Успокойтесь, ради Бога! Гдѣ лавровишневыя капли? Постойте, я вамъ накапаю… Вотъ, выпейте.
Бородинъ ухаживалъ за Ниной Ѳедоровной, теръ ей виски, давалъ нюхать одеколонъ, не обращая никакого вниманія на Веженцова.
— Уйдите, ради Бога! Спасибо, спасибо вамъ! Унесите съ собою револьверъ; теперь бояться нечего: припадокъ прошелъ, онъ пришелъ въ себя.
Все это молодая женщина шептала тихо, едва шевеля губами, принимая услуги доктора, дѣлая видъ, что приводитъ въ порядокъ прическу. Бородинъ вышелъ, унося револьверъ, повторяя въ душѣ ту же фразу: «Чѣмъ все это кончится? Несчастная женщина!»
Какъ только докторъ вышелъ, Нина Ѳедоровна подскочила къ дверямъ и заперла ихъ на ключъ; затѣмъ она обернулась къ Веженцову.
— Ты что-же, хотѣлъ убить меня, меня?
Веженцовъ обернулся къ ней; теперь, когда дневной свѣтъ падалъ на его лицо, можно было ужаснуться той мукѣ, которая виднѣлась въ его глазахъ.
— Себя или тебя, себя и тебя, — тебя, а самому бѣжать, почемъ я знаю, что я хотѣлъ, почемъ я знаю, чѣмъ это все кончится?
— Да ты съ ума сошелъ!?
— А ты только теперь это замѣтила? Я сошелъ съ ума, когда получилъ твое письмо; когда повѣрилъ, что не было другого исхода, какъ поступить такъ, какъ ты требовала, когда пріѣхала сюда, и далъ днямъ зацѣпляться за дни и составить цѣлые мѣсяцы, въ теченіе которыхъ я пропилъ все, и свое доброе имя, и свою совѣсть…
— Я не держу тебя, ты можешь ѣхать хоть сегодня же…
— Куда, — скажи куда, къ кому?! Мать чуть не прокляла, братъ взялъ на себя веденіе дѣла… а домой, какъ я вернусь домой, кого и что найду я дома?
Въ мигъ Нина Ѳедоровна была у его ногъ, — ея изящные тонкіе пальцы, унизанные дорогими кольцами, сжимали его исхудалыя, холодныя руки, ея кудрявая темная головка прижалась къ его груди, но тамъ, что-то такъ сильно хрипѣло и клокотало, что она тотчасъ же откинулась и, глядя въ лихорадочно блестѣвшіе глаза Веженцова своими бархатными, непроницаемо-черными очами, заговорила тихо и нѣжно.
— Я не виновата ни въ чемъ! Ты самъ знаешь, какъ все случилось быстро, странно, и теперь куда же тебѣ ѣхать, къ нему?.. Я одна у тебя, одна, какъ и ты у меня одинъ, и если, дѣйствительно, ты задумалъ вернуться домой и бросить меня, то… ужъ лучше убей меня, убей, я съ мѣста не двинусь, не крикну!
Голосъ ея, мягкій и звучный, вздрагивалъ, понижался до шопота, звенѣлъ въ послѣдней мольбѣ.
Опять красота молодой женщины, ея грація, голосъ, глаза, теперь полные слезъ, начинали сильнѣе вина заволакивать мозгъ смотрѣвшаго на нее мужчины, опять закипала кровь. Веженцовъ махнулъ рукою, точно самъ отвѣчая на внутренній вопросъ. Да, онъ могъ презирать эту женщину, ненавидѣть, убить, но не бросить — не отдать другому, о, нѣтъ, этого онъ не могъ!
Въ пансіонѣ Бахматовой всѣ приготовлялись къ Рождественскимъ праздникамъ. Больные, которые могли выходить на воздухъ, разбрелись по парку, срѣзывая вѣтви остролистника, на которыхъ еще держались пурпуровыя ягоды.
Вѣтви вѣчно зеленаго дуба и перистыя, нѣжныя тузи собирались въ корзины и, затѣмъ, гирляндами развѣшивались по стѣнамъ столовой большого зала и корридора. Блѣдныя маленькія розы, зимнія красавицы, робко скрывавшіяся кой-гдѣ на южномъ склонѣ, бѣлыя примоверы и темно-лиловые колокольчики, зимой расцвѣтающіе въ горахъ, всѣ были тщательно выисканы и попали въ гирлянды. Рождество было рѣшено встрѣчать всѣмъ вмѣстѣ. Маленькая церковь, стоявшая на горѣ, была тоже вся украшена зеленью, цвѣтами, хорошо натоплена и, послѣ всенощной, назначено было въ столовой общее собраніе; громадный столъ кто-то, въ воспоминаніе дѣтства, покрылъ сѣномъ, сверхъ котораго постлана была бѣлоснѣжная скатерть, а по срединѣ стола, уже общими стараніями, устроили маленькую елку, на зеленыхъ вѣтвяхъ которой не было ничего, кромѣ разноцвѣтныхъ свѣчей, да на верхушкѣ ярко горѣла маленькая золотая звѣзда.
У Маріи Александровны снова сидѣлъ докторъ Бородинъ и, пощипывая свою жидкую бородку, хриплымъ баскомъ разсказывалъ о случившемся у Веженцовыхъ.
— Сегодня утромъ я его подвергъ самому тщательному медицинскому осмотру, выслушавъ грудь и легкія.
— Ну и что-жъ?
— Да какъ вамъ сказать? Коли мнѣ сейчасъ придутъ доложить, что онъ умеръ, я не удивлюсь. Съ этими алкоголиками даже и не поймешь.
— Да Богъ съ вами, какой-же онъ алкоголикъ!
— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что въ смыслѣ пьяницы, котораго ничѣмъ не отвлечешь отъ водки, онъ не алкоголикъ; напротивъ, мнѣ кажется, что вино внушаетъ ему отвращеніе, но въ то же время, по тому количеству, которое онъ поглощаетъ, онъ весь пропитанъ этимъ ядомъ. Что заставляетъ его пить? Я не понимаю! Эта несчастная Нина Ѳедоровна! Да, да, несчастная, несмотря на вашу скептическую улыбку. Это одна изъ тѣхъ гордыхъ женщинъ, которая никогда толпѣ не покажетъ своихъ слезъ. Вотъ я убѣжденъ, что сегодня вечеромъ, она будетъ блистать въ нашемъ маленькомъ собраніи и никто не догадается, что эта женщина сегодня утромъ, со слезами, съ рыданіями цѣловала мнѣ руки, умоляя спасти ея мужа.
— Да, неужели, онъ серьезно такъ плохъ?
— И плохъ, и не плохъ. Онъ задыхается, у него задерживается біеніе сердца, а потомъ онъ опять, кажется, совершенно здоровымъ. Брось онъ пить, перестань такъ страшно волноваться…
— Да объ чемъ же онъ такъ волнуется?
— Не имѣю понятія, но на него находятъ минуты безумныхъ вспышекъ.
— Я знаю только одно, что, несмотря на весь доходъ, который приносятъ мнѣ эти жильцы, я была бы очень счастлива, если-бы могла, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, просить ихъ немедленно выѣхать отъ меня.
— Ну, кажется, объ этомъ они и не думаютъ.
Три дня тому назадъ изъ Петербурга вышелъ поѣздъ. Въ отдѣльное купэ сѣла молодая женщина, высокая, тоненькая. Ее не провожалъ никто. Густой вуаль, спущенный съ мѣховой шапочки, закрывалъ лицо отъ празднаго любопытства толпы. Въ купэ она сѣла въ уголокъ, едва бросивъ разсѣянный взглядъ на большой сакъ изъ англійской кожи и на маленькій дорожный несессеръ, единственный багажъ, шедшій съ нею. Не снимая плюшеваго пальто, она только опустила высокій воротникъ и положила рядомъ съ собою муфту. Не поднимая вуаля, она прижалась головой въ уголокъ дивана и, какъ-бы въ утомленіи, закрыла глаза. Поѣздъ тронулся, молодая женщина перекрестилась три раза и снова застыла въ своей неподвижности. Только когда кондукторъ съ контролеромъ отобрали у нея билетъ прямого сообщенія на Симферополь, она вздохнула свободно и, заперевъ изнутри дверь своего купэ, сняла котиковую шапку, пальто и, оставшись въ англійскомъ темносиняго сукна, костюмѣ, вынула изъ сакъ-вояжа пледъ, накинула на голову черный кружевной шарфъ и снова сѣла также тихонько въ уголъ. И такъ, не читая, ни съ кѣмъ не разговаривая, приказывая подать себѣ изъ вагонъ-ресторана только бульонъ и чай съ хлѣбомъ, на третьи сутки молодая женщина вышла въ Симферополѣ на вокзалъ. Приводя въ порядокъ свой туалетъ, помывшись и выпивъ чаю, пока ей подавали почтовую тройку, она также молча, одинокая, усѣлась въ экипажъ и, не обращая вниманія на то, что слѣды снѣга давно пропали, что экипажъ былъ колесный, воздухъ полонъ влажной сыростью, и на гибкихъ, черныхъ вѣтвяхъ деревьевъ весело и задорно щебетали птицы, она снова три раза перекрестилась и погрузилась въ собственныя, невеселыя думы. Экипажъ останавливался на станціяхъ, толпился народъ, перепрягали лошадей, но молодая путешественница вышла только въ Байдарахъ, выпила молока и, щедро обѣщая ямщикамъ на чай, помчалась дальше.
Часы показывали семь. Нина Ѳедоровна кончила свой туалетъ. Звѣзда уже взошла на востокѣ, и всѣ обитатели маленькой зимней станціи въ Г. собрались въ столовую. Нѣкоторые, шутя, вытягивали изъ-подъ скатерти соломинку и, такъ какъ каждая рука чувствовала, что тянетъ, то соломинки къ удовольствію всѣхъ появлялись длинныя и давали надежду на долгую, спокойную жизнь.
Въ комнатахъ Веженцовыхъ царствовала тишина; самъ Веженцовъ спалъ. Его лицо, изъ-синя блѣдное, казалось лицомъ мертвеца; черные волосы, длинными, давно не остриженными прядями, лежали на лбу и на вискахъ, плоскіе, липкіе смоченные потомъ; закрытые глаза казались темными впадинами; изъ-подъ небольшихъ усовъ едва розовѣла полоска губъ; бѣлая, мягкая рубашка, разстегнутая у ворота, показывала широкую, исхудалую грудь. Этотъ высокій, хорошо сложенный, безспорно красивый мужчина въ дни здоровья и веселья, теперь казался почти трупомъ, брошеннымъ, никому неинтереснымъ своей догоравшей жизнью. Около его кровати, на столѣ стояла шкатулка, въ замкѣ ея торчалъ ключъ; между двухъ оконъ, со спущенными портьерами, передъ туалетомъ у большого зеркала стояли два канделябра, и въ каждомъ горѣло по пяти свѣчей. Нина Ѳедоровна, вся въ бѣломъ, съ вѣткой душистыхъ гіацинтовъ въ волосахъ, накаливая щипцы на маленькой спиртовой лампочкѣ, кончала завивать волосы надъ лбомъ. Несмотря на нарядъ и на живые цвѣты, на громадные брилліанты, горѣвшіе въ ушахъ, зеркало отражало лицо блѣдное, лобъ перерѣзанный морщинами, выступившими какъ-бы подъ давленіемъ нехорошихъ мыслей, глаза блестѣли недобрымъ тревожнымъ выраженіемъ. Нервно расправляя пальцами завитыя пряди волосъ, она оглядывалась на лежавшаго Веженцова, затѣмъ взоръ ея переходилъ на шкатулку. Машинально она потянулась за перчатками, машинально уже начала натягивать одну на лѣвую руку, какъ вдругъ рѣшительнымъ жестомъ сорвала ее, шагнула къ постели и нагнулась надъ спавшимъ.
— Александръ Петровичъ, Саша! — окликнула она его и даже тронула за руку; рука была холодная и потная.
Отдернувъ брезгливо свою, она налила на нее нѣсколько капель одеколону изъ стоявшаго тутъ же на столикѣ флакона, и затѣмъ обтерла ее носовымъ платкомъ. Еще разъ также тихо вернувшись къ кровати, она протянула руку и попробовала открыть ящикъ: онъ оказался запертымъ. Повернуть ключъ она не рѣшалась, такъ какъ хорошо знала то сухое, громкое щелканье, которое производилъ замокъ.
Еще минуту Нина Ѳедоровна постояла, затѣмъ скользнула въ сосѣднюю комнату, быстро раскрыла платяной шкафъ, вынула оттуда черное суконное платье, теплое на мѣху манто, драповый жакетъ, пуховый платокъ, мѣховую шапочку, теплые высокіе сапоги, затѣмъ достала сакъ-вояжъ, наложила въ него бѣлья, вернулась въ первую комнату, ступая неслышно, какъ тѣнь, изъ разныхъ ящиковъ достала футляры, разныя мелкія вещи — и все это уложила въ приготовленный сакъ. Едва успѣла она замкнуть его, какъ изъ другой комнаты послышалось: «Нина!» Руки молодой женщины такъ и застыли, впившись въ ременныя уши сакъ-вояжа; ей казалось, что она ослышалась.
— Нина!
Проведя рукой по лбу, стараясь принять покойное выраженіе лица, она вернулась къ кровати.
— Ты проснулся?
— Пить.
— Что ты хочешь пить?
— Вина…
— Но докторъ запретилъ тебѣ.
Вмѣсто улыбки, по лицу больного скользнула судорога.
— Съ какихъ поръ ты такъ обращаешь вниманіе на приказанія доктора? Да развѣ ты не видишь, что я умираю?.. Ну, не сейчасъ… сегодня ночью… завтра… черезъ недѣлю… но я чувствую смерть, она стоитъ здѣсь… возлѣ меня… отъ нея вѣетъ холодомъ… Слышишь, слышишь?
Больной приподнялся на своихъ костлявыхъ рукахъ, блѣдный, съ посинѣлыми губами; остановившіеся глаза его глядѣли въ темный уголъ. Нина Ѳедоровна дрожащими руками налила полный стаканъ бѣлаго вина и поднесла къ губамъ Веженцова.
— Пей…
Жадными глотками, проливая вино на рубашку, онъ выпилъ все до послѣдней капли. Когда Нина Ѳедоровна приняла отъ него стаканъ, онъ уже снова измѣнился: на щекахъ розовѣли чуть-чуть два пятна, глаза прояснѣли, и онъ уже почти спокойно снова опустился на подушки.
— Отчего ты въ бѣломъ?
— Ты забылъ, что сегодня Рождественскій сочельникъ! Внизу горитъ елка, всѣ собрались, ужинаютъ и, вѣроятно, удивляются, отчего меня нѣтъ!..
— И ты пойдешь? Оставишь меня здѣсь одного?
Лицо Нины Ѳедоровны вдругъ приняло странное, незнакомое ему выраженіе: она поблѣднѣла, ноздри расширились, какъ будто она съ трудомъ дышала, глаза потемнѣли, углубились и въ нихъ запрыгали злобные огоньки.
— Что съ тобой?
— Со мной, Александръ Петровичъ? Со мной ничего особеннаго; только, мнѣ кажется, пришла пора намъ расчитаться…
Лицо Веженцова покрылось пятнами. Ему вдругъ стало страшно этого чужого голоса, чужого лица. Безсонныя ночи, одышка, отекъ ногъ, не позволявшій ему вставать, все дѣлало его слабымъ, мысли путались; ему показалось вдругъ, что онъ бредитъ.
— Нина! Нина! Это ты? — онъ уже не могъ приподняться съ кровати, и только глазами, полными ужаса, глядѣлъ на молодую женщину.
— Да, это я, Нина! — она присѣла къ нему на кровать и засмѣялась. — Да, другъ мой, только я теперь сняла съ себя маску, потому что черезъ часъ я уже уѣду отсюда…
— Ты уѣдешь?.. Ты?.. Куда?..
Веженцовъ говорилъ, какъ въ бреду.
— Куда?.. Въ Петербургъ, къ себѣ… Моя роль кончена, что же мнѣ ожидать здѣсь? Твоей смерти? Вѣдь, ты самъ ее чувствуешь? Вѣдь, она здѣсь, возлѣ тебя! — Нина Ѳедоровна опять разсмѣялась.
— Нина, Бога ради, зачѣмъ такъ говоришь? Зачѣмъ такъ смѣешься? Мнѣ страшно…
— Тебѣ страшно? Тебѣ? Ты не побоялся сойтись со мною, когда я была гувернанткой твоихъ маленькихъ сестеръ? Тебѣ не страшно было лгать мнѣ цѣлые два года? Затѣмъ убѣдить меня уѣхать заграницу, пока ты уговоришь свою мать согласиться на твой бракъ со мною, и пока я ждала, вѣрила тебѣ, ты обвѣнчался съ другою, выславъ мнѣ деньги? Ты думалъ, что этимъ кончено все, да?
Веженцовъ тяжело дышалъ, въ груди его хрипѣло и клокотало, полураскрытыя губы прилипли къ бѣлымъ зубамъ, онъ не могъ произнести ни слова, но въ умѣ его ясно возставали вызванныя ею картины. Эта гувернантка его сестеръ, смѣлая, красивая дѣвушка, всюду искавшая встрѣчи съ нимъ, вызывавшая его на любовь, дѣйствительно очаровала его, но это не была невинная дѣвушка, какъ та, на которой онъ женился теперь; это была гетера, которая на короткое время свела его съ ума. Она вырвала отъ него и обѣщаніе жениться, но, страстный и безхарактерный, послѣ ея отъѣзда онъ также быстро поддался требованіямъ родныхъ, а затѣмъ, очарованный выбранной ими дѣвушкой, женился на ней, послалъ деньги за границу и думалъ, что этимъ все кончено…
— Ты думалъ, что со мною все кончено? — точно отвѣчая на его собственныя мысли, заговорила Нина Ѳедоровна, — ты ошибся; такія женщины, какъ я, мстятъ страшно… Вотъ я сижу около тебя, я молода, здорова, красива, а ты умираешь… да!..
И Нина Ѳедоровна, точно наслаждаясь его блуждающимъ взоромъ и дрожью, которая пробѣгала по его плечамъ, повторила еще разъ:
— Умрешь, потому что ты спился… Ты, мужчина, погибъ, а я, женщина, погубившая тебя… торжествую… Я вернулась изъ заграницы и не стала писать тебѣ… умолять… нѣтъ!.. Я храбро пошла навстрѣчу судьбѣ: узнавъ, когда жена твоя была въ отсутствіи… я вошла въ твой домъ, назвалась чужой фамиліей, и когда ты принялъ меня… Боже мой, какъ ты былъ испуганъ!..
Она захохотала…
— На тебѣ лица не было, когда ты узналъ меня!.. Да… И я объявила тебѣ, что не выйду изъ твоего дома, если ты не поклянешься, что завтра же пріѣдешь ко мнѣ… И ты поклялся… и пріѣхалъ… и еще разъ пріѣхалъ… И повѣрилъ, что я умираю отъ любви къ тебѣ, что если ты не исполнишь моей просьбы… не увезешь меня на югъ, не устроишь меня самъ здѣсь, то я сойду съ ума… и убью сперва твою жену, а потомъ себя… О, мужчины, какъ вамъ льститъ безнадежная, безумная любовь, которую къ вамъ питаютъ… Самый ничтожный изъ васъ, какъ и самый умный, всегда повѣритъ, что женщина сходитъ съ ума по немъ… И ты повѣрилъ!.. И, подъ предлогомъ неотложныхъ дѣлъ, бросилъ молодую жену и уѣхалъ… Ты все-таки понималъ, что дѣлаешь подлость, ты все-таки тосковалъ и, чтобы заглушить все это, пилъ… а я тебѣ наливала… Мнѣ не легко было разыгрывать предъ тобой комедію любви, когда я ненавидѣла тебя… Пришло, наконецъ, мое время… Долой, маска!!! Твою жену я увѣдомила обо всемъ, не анонимнымъ письмомъ, нѣтъ, съ полною моею подписью, — пусть она все знаетъ и презираетъ тебя… А теперь — прощай! — Прощай!.. Встать ты не можешь, кричать — у тебя нѣтъ голоса, звонокъ около тебя испорченъ… Прощай!..
— А на память себѣ я беру эту шкатулку, — тутъ все, что ты имѣешь при себѣ… Мнѣ этого хватитъ, а тебѣ теперь ничего не надо… Прощай…
И, взявъ со стола шкатулку, она направилась въ другую комнату… На порогѣ она остановилась: Веженцовъ лежалъ съ закатившимися глазами; пальцы вытянутыхъ рукъ его впились въ одѣяло… Мысль, что онъ дѣйствительно умретъ при ней, сейчасъ, испугала ее… Придутъ люди… надо будетъ составлять свидѣтельство объ его смерти… узнаютъ, что она не жена его… Нѣтъ, при себѣ она этого не допуститъ, — онъ еще дышетъ, надо къ нему послать доктора, а самой спѣшить… Идти внизъ, праздновать Рождественскую ночь, нечего было и думать…
Она почти сорвала съ себя бѣлое платье, надѣла теплые сапоги, суконное платье, шляпу…
Быстро, быстро бѣгутъ почтовыя лошади послѣднюю станцію, не тяжела ихъ ноша одной путешественницы и ея миніатюрнаго багажа. Въѣхали въ чугунныя ворота, летитъ экипажъ по крутому склону горы; направо — опустѣлыя виноградныя поля, налѣво — темные кипарисы стоятъ плотной острозубчатой стѣной… смѣнялись они платанами, магноліями, и уже въ роскошномъ паркѣ Г—скаго имѣнія звенитъ, заливается почтовый колокольчикъ… Ямщикъ ухарски остановилъ лошадей у воротъ красивой виллы пансіона Бахматовой.
Молодая женщина вышла изъ экипажа… Узнавъ отъ выбѣжавшаго швейцара, что есть номера, велѣла нести свой багажъ въ лучшій изъ свободныхъ, а сама, войдя въ вестибюль, прочла на доскѣ фамилію Веженцова и, ничего не спрашивая, не отвѣчая на вопросы, предлагаемые ей, вынула только крупную бумажку, приказала швейцару расчитаться съ ямщикомъ и… легко взойдя во второй этажъ, постучала сильной рукой въ дверь замѣченнаго ею номера… Минуту ей не отвѣчалъ никто… Затѣмъ послышались шаги и женскій голосъ спросилъ:
— Что надо? Кто стучитъ?
Но пріѣзжая не отвѣчала ни слова и еще разъ крѣпко, съ разстановкой, ударила три раза… Звукъ такъ странно, необычайно раздался въ корридорѣ, что дверь немедленно открылась: за нею стояла Нина Ѳедоровна, уже одѣтая въ шляпу, но еще безъ пальто. При видѣ на порогѣ незнакомки, съ откинутымъ вуалемъ, смотрящей прямо и смѣло ей въ лицо, у Нины Ѳедоровны вдругъ задрожало сердце, и она сразу поняла, кто передъ нею… Спиною она отодвинулась въ глубь комнаты, а вошедшая медленно шла впередъ, не спуская съ нее своихъ блестящихъ глазъ… Такъ дошли онѣ до дверей во вторую комнату… Нина Ѳедоровна быстро перешагнула порогъ и захлопнула ихъ за собою… Послышался звукъ запертаго замка… Тогда вошедшая остановилась, оглянулась и съ тихимъ крикомъ бросилась къ кровати, на которой лежалъ Веженцовъ. Опустившись на колѣни, она нагнулась ухомъ къ его груди, разслышала тихое біеніе сердца. Сбросивъ шляпу, манто, она схватила со стола одеколонъ, намочила имъ свой носовой платокъ и начала примачивать имъ виски больного, растирать ему грудь, давать нюхать. Онъ вздохнулъ глубоко, но не открылъ глазъ. Входная дверь отворилась снова: на порогѣ стоялъ худой, высокій человѣкъ и съ удивленіемъ разсматривалъ молодую женщину.
— Послушайте, кто-бы вы не были… — залепетала она, бросаясь къ нему навстрѣчу. — Подите сюда, помогите мнѣ, мой мужъ умираетъ!..
— Вашъ мужъ? — черные глаза вошедшаго съ испугомъ впились въ лицо стоявшей передъ нимъ женщины.
— Да, мой мужъ, Веженцовъ, я жена его — Наталья Алексѣевна, я только-что сейчасъ пріѣхала. Кто вы такой?
— Я — здѣшній докторъ, Бородинъ.
— Докторъ? Ради Бога, скорѣй помогите ему.
Но Бородинъ глядѣлъ, какъ безумный, на говорившую. Въ эту минуту замокъ щелкнулъ, дверь второй комнаты съ шумомъ раскрылась, въ комнату вошла Нина Ѳедоровна; въ рукахъ ея былъ туго набитый, большой сакъ.
— Прощайте, докторъ! — злобой и насмѣшкой зазвенѣлъ ея голосъ. — Что вы такъ странно на меня смотрите? Да, эта госпожа совершенно права: она — жена Веженцова, жена, которую онъ бросилъ черезъ мѣсяцъ послѣ свадьбы, а я — его любовница. Любовница, которую онъ любилъ до женитьбы, и которой стоило поманить его, чтобъ онъ снова побѣжалъ за нею, — она близко подошла къ Натальѣ Алексѣевнѣ. — Я презирала его всегда и презирала бы даже, если бы онъ женился на мнѣ, за его безхарактерность, но онъ долженъ былъ оставаться моимъ рабомъ… Онъ бросилъ меня, женился на васъ, — этого я простить ему не могла и — отомстила… Теперь берите его, пусть онъ умретъ на вашихъ рукахъ… Вы будете оплакивать его, какъ законная жена. Прощайте всѣ!..
И, захохотавъ, она хотѣла идти, какъ ей преградилъ дорогу докторъ Бородинъ. Выпрямившись, онъ казался громаднаго роста, черные глаза его были страшны отъ загорѣвшейся въ нихъ злобы.
— Такъ это такъ, — хрипло началъ онъ, — ты была любовницей презираемаго тобой человѣка, спаивала его, обобрала, убила и думаешь теперь, насмѣявшись надъ всѣми, спокойно уйти?
Схвативъ, онъ, какъ безумный, трясъ ее за плечи.
— Оставьте меня, оставьте, это — сумасшедшій! — кричала, отбиваясь, Нина Ѳедоровна.
Тяжелый сакъ выскользнулъ изъ ея рукъ и со стукомъ упалъ на полъ.
— Нѣтъ, я не сумасшедшій, но я задушу тебя, если ты сейчасъ же не вымолишь себѣ у этого человѣка прощенія.
Онъ тащилъ ее къ кровати Веженцова.
Замѣтивъ, что больной шевелится, какъ-бы силясь приподняться, Наталья Алексѣевна зашла за его кровать.
Веженцовъ открылъ глаза; онъ слышалъ послѣднія слова и, хотя мысль медленно работала въ его головѣ, послѣдняя сцена встала передъ нимъ. Взоръ его сознательно остановился на Нинѣ Ѳедоровнѣ, голосъ его былъ слабъ, но внятенъ:
— Отпустите ее… докторъ… тяжело ее видѣть, она украла мою шкатулку съ деньгами…
Нина Ѳедоровна рванулась, но докторъ, какъ клещами, продолжалъ держать ее на колѣняхъ, пригнутую къ самой кровати.
— Напрасно украла… я далъ бы больше, гораздо больше… если-бъ зналъ, что за деньги освобожусь отъ нее… Отпустите…
Докторъ разжалъ руку, и Нина Ѳедоровна съ бѣшенствомъ, безмолвно, подняла свой сакъ и… вышла. Въ корридорѣ ей пришлось проходить мимо столпившейся прислуги. Не выпуская сака изъ рукъ, дрожа отъ безсильной злобы, она сошла внизъ. Ей пришлось пересѣчь широкую, свѣтлую полосу, вырывавшуюся изъ раскрытыхъ настежь дверей столовой. Мелькомъ, невольно, она видѣла Рождественскую ель, сіяющую огнями; она слышала веселые голоса, и первый разъ сознаніе великаго, торжественнаго праздника шевельнулось въ ея сердцѣ.
Въ швейцарской, гдѣ она только что думала послать за лошадьми, она услышала перезвонъ колокольчиковъ и поспѣшно вышла на крыльцо.
— Ты съ кѣмъ, ямщикъ? Занятъ?
— А вотъ привезъ барыню, обратно пустой ѣду до города.
Обрадованная Нина Ѳедоровна, не торгуясь, сѣла въ тотъ самый экипажъ, изъ котораго только что вышла Наталья Алексѣевна, и лошади помчались обратно.
Воздухъ былъ свѣжій, но безъ мороза. Ярко сіяли южныя звѣзды, слышался прибой морскихъ волнъ, гдѣ-то близко, глухо, глухо, невидимая за прибрежными кустами, немолчно говорила грозная стихія. Экипажъ повернулъ; направо стояли зубчатой стѣной черные кипарисы, налѣво, на высокомъ, горномъ склонѣ лежали затихшія виноградныя поля. Нинѣ Ѳедоровнѣ стало страшно, ей хотѣлось человѣческаго голоса.
— Что, ямщикъ, не весело сидѣть въ Рождественскую ночь на козлахъ?
— Пошто невесело? Не худое дѣло дѣлаю, службу правлю… Вотъ, кабы выпилъ я, али зло на кого въ такую ночь замыслилъ, вотъ бы бѣда приключилась…
— Какая же бѣда приключится именно въ эту ночь?
— Какъ какая? Да, вѣдь, нонѣ Рождественская ночь! Сочельная!
— Ну, такъ что-жъ, не все-ли равно?
— Какъ все равно? — ямщикъ даже сѣлъ въ полуоборотъ на козлахъ. — Да, вѣдь, въ эту ночь ангелы трубятъ по всей землѣ миръ… Волкъ овцы не зарѣжетъ… А знаешь-ли ты, барыня, что бываетъ такому человѣку, кто въ этакую ночь зло замыслитъ?
— А что?
— Не знаешь? А вотъ татаринъ, нехристь, и тотъ знаетъ! У нихъ на деревнѣ въ эту ночь хозяйки на порогъ хлѣбъ кладутъ, молоко ставятъ, а кто и денегъ не жалѣетъ, и коли на утро съѣдено, выпито, взято — радуются, собака-ль то съѣла, воръ-ли, побродяга взялъ, все едино, потому въ эту ночь и скотъ, и лихой человѣкъ, всѣ — братья. Не даромъ-же вокругъ колыбели Христовой быковъ, да овецъ рисуютъ, а коли кто въ этакую ночь зло сдѣлалъ, такъ змѣя ему въ сердце заползаетъ…
— Какъ змѣя?
— Такъ, змѣя, невидимая… И совьется она въ нутрѣ у него и ходитъ человѣкъ, и ѣстъ, и пьетъ, и будто живой, а внутри его гадъ сидитъ, жретъ его внутренности, гноитъ его и нежданно, негаданно, не давъ по-христіански покаяться, ведетъ его къ смертному часу. И трупъ-то такого человѣка чернѣетъ, смердитъ такъ, что людямъ подойти не можно.
— Какія глупости! Какія глупости! — почти кричала Нина Ѳедоровна, не слушая дальнѣйшихъ разсужденій ямщика, а въ груди ея было холодно, сердце ныло, точно дѣйствительно туда заползла змѣя злого дѣла и начинала свою страшную, разрушительную работу.
Около кровати Веженцова теперь стояла его жена. Докторъ клялся въ душѣ, что онъ употребитъ всѣ силы, все знаніе, чтобы только спасти умирающаго.
— Неужели ты простила меня? Могла простить меня?
— Простила…
— Неужели ты можешь любить меня?
— Ты не научилъ меня этому, но я жалѣю тебя и… я твоя жена.
— Боже мой, Боже! Какъ хотѣлось бы теперь мнѣ жить!
— Богъ милостивъ, онъ сдѣлалъ для тебя чудо Рождественской ночи. Письмо, брошенное мнѣ злобной рукой, съ расчетомъ навсегда разорвать насъ, наполнило жалостью мое сердце, потому что я поняла, въ какихъ ты рукахъ… Мало того, оно пришло во-время и, можетъ быть, мы еще спасемъ тебя. Докторъ, спасемъ?
И милое, почти дѣтское личико Натальи Алексѣевны съ такою кроткой мольбой обратилось къ Бородину, что у того навернулись на глазахъ слезы.
— Я вѣрю, что для васъ Богъ довершитъ свое чудо Рождественской ночи.