Нервы (Лухманова)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
|
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
| ← Исповѣдь | Нервы | Двери → |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Тринадцать разсказовъ. — СПб.: Изданіе М. В. Попова, 1901. — С. 177. |
Въ бальной залѣ душно; Андрей Николаевичъ Загорскій вышелъ на террасу, оперся на мраморныя перила и глядѣлъ въ садъ. Весенняя южная ночь дышала тепломъ и ароматомъ. Розоватая луна то ясно, величественно плыла по небу, то ныряла подъ налетавшія на нее облака, окрашивая ихъ прихотливыя формы перламутовымъ блескомъ. Кругомъ террасы, среди густой зелени липъ, какъ воздушныя видѣнія бѣлѣли миндальныя деревья въ полномъ цвѣту; глубже въ саду дремало озеро; волшебный мостъ, перекинутый черезъ него мѣсяцемъ, зыбился чуть-чуть замѣтною дрожью. Направо, подъ угломъ, были видны освѣщенныя окна бальной залы, оттуда неслись звуки скрипокъ, мандолинъ, порой долетали отрывистые выкрики дирижора или звенѣли веселыя нотки женскаго мелодичнаго смѣха, видны были мелькающія пары, головы, страстно клонившіяся одна къ другой… Мягкій электрическій свѣтъ лампочекъ, заключенныхъ въ матовые колпачки, горячимъ поцѣлуемъ скользилъ по обнаженнымъ плечамъ, игралъ на переходной гаммѣ бѣлокурыхъ и темныхъ волосъ. Откуда-то, изъ-за озера, гулко плыли звуки церковныхъ колоколовъ. Теплый воздухъ ласкалъ лицо Загорскаго; онъ съ восторгомъ глядѣлъ на блѣдныя звѣзды, на зеленоватый, легкій какъ дымка, туманъ, волнисто ползшій по землѣ; бальная музыка, то едва шептала вокругъ него непонятныя, раздражающія своею таинственностью, слова, то вдругъ властно гремѣла, вторгалась въ его грудь и надрывала сердце. Все, все окружавшее его казалось дремой, сказкой, вызванной воображеніемъ. Съ земли поднимавшіяся испаренія фіалокъ, розъ, мирты и вербены дышали ему прямо въ лицо. Онъ задыхался отъ этой оргіи звуковъ, переходившихъ въ ароматъ; давно забытые стихи какого-то декадентскаго поэта пѣлись въ его памяти:
Природа храмъ, гдѣ дерево колонна, |
Молчанье сада, дыханье ночи, нѣга звуковъ, — все вызвало одно ощущеніе чего-то угнетающаго, какъ безъисходная тоска, безконечно безпредѣльнаго, какъ откровеніе загробнаго міра, — ему казалось, что онъ умираетъ…
— Андрей Николаевичъ, это вы?
Загорскій вспыхнулъ, выпрямился, закрытые глаза его широко блеснули и впились въ темноту. Изъ сада, подымаясь на ступени, шла высокая, стройная фигура.
— Куда вы убѣжали? Васъ искали, всѣ думаютъ, что вы уѣхали, а я устала, прокралась садомъ, хотѣла пройти въ темныя пустыя комнаты, броситься въ широкое кресло и отдохнуть; подхожу… а луна вышла, озарила васъ — vous savez c’est poétique[2].
Она взошла на террасу и стала рядомъ съ нимъ.
— Устала!.. Ну, бѣглецъ, о чемъ вы мечтали?
— О васъ…
— Обо мнѣ? Не можетъ быть! Что же вы думали?
— Что я люблю васъ!
— Загорскій!
— Что я люблю васъ безумно.
Анна Алексѣевна засмѣялась тихо и насмѣшливо.
— Давно?
— Давно, всегда! Съ перваго раза, какъ увидѣлъ васъ!
— Когда былъ этотъ первый разъ, я даже не помню. Вы бредите!
— Можетъ быть! Но не все-ли вамъ равно; мое сумасшествіе не опасно, не заразительно, а мнѣ позволительно бредить, мечтать, вѣдь, я какъ бы только что снова родился на свѣтъ!
— Да, правда! Вы были очень больны?
— Я умиралъ… О, какая тоска лежать недѣли не двигаясь, прикованнымъ воспаленіемъ, то погружаясь въ какую-то Нирвану, то просыпаясь снова для мученій; слышать кругомъ себя шопотъ, видѣть озабоченныя, грустныя лица, улавливать въ глазахъ доктора безпокойство и дѣлать видъ, что вѣришь фальшивому тону, которымъ онъ пророчитъ выздоровленіе. Вѣдь, я не надѣялся выздоровѣть, и мысленно простился со всѣми — и съ вами…
— Со мной?
Въ односложномъ вопросѣ слышалось волненіе.
— Во время моей болѣзни вы часто стояли около меня… о, не бойтесь! Вѣдь, я разсказываю вамъ мой бредъ! Вы клали мнѣ на голову вашу нѣжную, прохладную ручку, и изъ нея, какъ лучи, проникало спокойствіе въ мой больной мозгъ. Я жаловался вамъ на свои мученія, разсказывалъ терзавшіе меня сны, плакалъ… и засыпалъ, прижавшись воспаленными губами вотъ къ этой, — онъ взялъ руку молодой женщины и поднесъ ее къ губамъ, — къ этой ладошкѣ, — онъ поцѣловалъ въ самую розовую горсточку.
— Ну, какъ мнѣ сердиться на васъ, когда вы говорите о пережитомъ страданіи?
— И не надо! Я выхожу только всего нѣсколько дней, меня прислали сюда для поправленія здоровья и вотъ на цѣлый сезонъ я вашъ невольный сосѣдъ. Этотъ балъ для меня слишкомъ шуменъ, я не могу вынести столько музыки, свѣта, круженья паръ… я ушелъ сюда, но здѣсь… звѣзды, воздухъ, свѣтъ луны, скользящій по облакамъ и отражающійся въ озерѣ, — все это еще сильнѣй захватило меня… я готовъ былъ кричать, плакать отъ восторга!
— Это — нервы…
— Нѣтъ, это — жажда жизни, проснувшаяся во мнѣ, кора свѣтскаго человѣка спала, ее разбила болѣзнь… Я теперь слабъ, какъ ребенокъ, и беззащитенъ отъ всѣхъ этихъ впечатлѣній! О, какъ хороша жизнь! И какъ ваше присутствіе дополнило послѣднюю ноту этого дивнаго концерта, который въ честь насъ поетъ южная, весенняя ночь…
Онъ продолжалъ держать ее за руку и оба молчали.
— Да, вы хотѣли знать, когда я въ первый разъ увидѣлъ васъ?..
— Я помню, когда мы познакомились: васъ представили мнѣ на балу у Харитоновыхъ тотъ годъ на Рождествѣ…
— Я говорю не объ вечерѣ… Первый разъ я видѣлъ васъ въ театрѣ, — это было въ началѣ зимы. Я не помню, что собственно давали… Вы были въ ложѣ бенуара, я… на четыре кресла дальше отъ васъ въ 5-мъ ряду партера. Въ первомъ антрактѣ, когда я, вставъ, привычнымъ взглядомъ обѣгалъ ряды ложъ, мнѣ бросилась въ глаза ваша головка и — приковала меня. Меня поразили ваши большіе изумрудно-прозрачные, — простите за сравненіе, «кошачьи», какъ я сказалъ себѣ въ душѣ, — глаза, насмѣшливый изгибъ вашего прелестнаго рта и чарующее сіяніе вашихъ золотистыхъ волосъ. Какого цвѣта было на васъ въ тотъ вечеръ платье? — Были-ли вы окутаны въ черныя или бѣлыя кружева, былъ-ли на васъ бархатъ или атласъ? — Не знаю! — Въ тѣсной глубинѣ ложи, въ слабомъ свѣтѣ бенуара, я видѣлъ только вашу загадочную улыбку и въ ней, мнѣ казалось, была и боль, и какая-то мечта, увлекавшая васъ далеко за предѣлы шумной театральной залы. Въ минуты, когда вамъ не надо было поддерживать разговоръ и обязательно улыбаться, какъ вы казались измучены! О чемъ вы думали?.. Можетъ быть, вы просто устали отъ послѣдняго бала, можетъ быть, у васъ была пустая ссора съ мужемъ, а, возможно, что вы не думали ни о чемъ, но я мечталъ за васъ: мнѣ представлялось, что вы или погружены въ прошедшее… Вы плачете? Боже мой, Боже мой, что съ вами? Неужели я огорчилъ васъ, оскорбилъ?..
— Нѣтъ, оставьте, я сама не знаю, о чемъ плачу и что говорю… Зачѣмъ вы все это сказали мнѣ? Теперь… когда я устала, когда танцы и музыка взволновали меня, когда ночь такъ хороша… зачѣмъ?.. Развѣ я могу выслушать все это равнодушно и отвѣчать вамъ сознательно? Ахъ, оставьте меня, дайте уйти! — она хотѣла вырвать руку, которую Загорскій держалъ нѣжно, но крѣпко въ своей.
— Не уходите, не вырывайте вашу руку, останьтесь со мной еще минуту, вотъ такъ: нагнувшись надъ перилами этой террасы, положите вашу головку мнѣ на плечо и говорите… Музыка вашихъ словъ сохранится въ сердцѣ моемъ, пока оно бьется… Забудьте все и… всѣхъ. Вѣдь, я ничего не прошу изъ вашей жизни, я ничего не обѣщаю вамъ, судьба послала намъ нѣсколько минутъ полнаго забвенія; счастье — внѣ всякихъ условій жизни, зачѣмъ же мы не возьмемъ его? Въ силу какихъ фальшивыхъ убѣжденій?.. Вслушайтесь — какая полная торжественная тишина кругомъ насъ! Я бы хотѣлъ остановить самую жизнь… чтобы все замерло, все смолкло и, все какъ я, безумно, влюбленно прислушивалось къ вашему дыханію…
— Аня!.. Анна Алексѣевна!.. Аня… а… а!.. — послышалось въ другой сторонѣ сада и какіе-то блуждающіе огоньки запрыгали въ глубинѣ…
— Зовутъ!.. Голосъ мужа!..
Молодая женщина хотѣла вырваться изъ державшихъ ее объятій, но Загорскій крѣпче привлекъ ее къ себѣ, тихонько лѣвой рукой запрокинулъ ея голову и жаркимъ, долгимъ поцѣлуемъ прижался къ ея губамъ.
— Аня! Аня-а-а! Анна Алексѣевна!!! — приближались голоса.
— Ахъ!
Анна Алексѣевна выронила изъ рукъ чашку, которую вытирала. Тонкій фарфоръ лежалъ черепками у ея ногъ. Молодая женщина, блѣдная, сдвинувъ брови, смотрѣла на осколки съ такимъ отчаяніемъ, что мужъ ея разсмѣялся:
— Ты, кажется, гипнотизируешь свою чашку? Увы, и бездушные предметы не оживаютъ!
Анна Алексѣевна вздрогнула и заставила себя разсмѣяться:
— Ахъ! Чашка! Я до того задумалась, что даже не могла понять, что собственно случилось?
— Вотъ и я тоже не могу понять: что собственно случилось?
— Да ничего! Выскользнула изъ рукъ чашка…
— Я спрашиваю, Аня, что собственно случилось съ тобой?
— Со мною? Что ты хочешь, чтобы со мною случилось?
— Какая женская манера защищаться вопросами. Со дня нашего послѣдняго бала… Вотъ видишь, какъ ты вспыхнула при одномъ намекѣ!
— Да, конечно, мнѣ непріятно, что ты вспоминаешь мой нервный припадокъ, и что въ томъ удивительнаго, что я переутомилась, что эта суета, жара, музыка разстроили мои нервы.
— Все нервы и нервы! Да неужели же это модное, коротенькое слово имѣетъ монополію объяснять все непонятное? Ты исчезла изъ зала во время вальса, я искалъ тебя… Твои гости спроектировали какой-то факельцугъ[3] и тоже хватились тебя… Звали, кричали и, наконецъ, я нашелъ тебя на неосвѣщенной террасѣ… одну… въ слезахъ…
— Боже! Какое мученье, никогда не имѣть права быть самимъ собою! Ну, можетъ быть, я была нездорова, — почемъ я знаю… Мнѣ стало душно въ залѣ, болѣла голова, я вышла въ садъ, а потомъ поднялась на террасу. Тамъ не было никого…
— Да?
— Конечно, да, если я такъ говорю! — она снова вспыхнула и стала говорить скорѣе и рѣзче. — И вотъ, сама не знаю почему, но доносившаяся до меня музыка, ночь, усталость разстроили мои нервы, и я заплакала…
— И ты не слыхала, какъ мы тебя звали?
— Нѣтъ, не слыхала… ну, можетъ и слышала, — наконецъ все это — такая глупая исторія, что объ этомъ право не стоитъ говорить такъ много! Я даже понять не могу, почему ты этому придаешь значеніе?
— Только потому, что ты моя жена, что все недосказанное, все, чего я не могу понять, не только мучитъ меня, но и унижаетъ.
— Боже мой, чѣмъ!?
— Твои нервы должны-бы были быть болѣе чутки… Пойми, что я не для фразы, а какъ принципъ нашей жизни, ставилъ довѣріе, и откровенность.
— А между тѣмъ ты мучишь меня своею подозрительностью и недовѣріемъ въ самыхъ пустыхъ вещахъ…
И, не взглянувъ больше на мужа, Анна Алексѣевна вышла изъ комнаты.
За дверями раздался ея голосъ, приказывающій горничной убрать черепки.
«Странно… — подумалъ Василій Сергѣевичъ, — даже голосъ ея измѣнился!» — Но въ ту-же минуту лицо его просіяло: въ столовой открылась другая дверь справа и въ комнату вбѣжала, переваливаясь и тупо постукивая ножками, дѣвочка лѣтъ трехъ, въ бѣломъ пикейномъ платьицѣ, въ бѣломъ передничкѣ съ оборками, съ длинными бѣлокурыми волосами… она бѣжала, закинувъ голову, смѣясь и растопыривъ ручонки, которыя, очевидно, служили ей еще балансомъ. Отецъ раскрылъ руки, дѣвчурка бросилась къ нему и, почувствовавъ себя въ крѣпкихъ объятіяхъ, залепетала:
— Няня вышла, велѣла сидѣть смирно, а она убѣжала отыскивать папу и маму. Папа — вотъ, а мама, — она развела руками, — мама — «пуфъ», — на языкѣ Жени это означало: улетѣла.
Отецъ цѣловалъ ребенка:
— Ну, нѣтъ Женька! Мы мамѣ не позволимъ «пуфъ»! Ступай къ ней, отыщи ее, крѣпко, крѣпко поцѣлуй за себя и за папу…
— Няня! — онъ обратился къ вошедшей молодой дѣвушкѣ, которая, стоя въ дверяхъ, смѣялась и грозила ребенку пальцемъ, — отнесите Женю къ барынѣ; она, кажется, сошла въ садъ.
Василій Сергѣевичъ Хотунцовъ, оставшись одинъ, задумался. Онъ чувствовалъ, что жена солгала ему. Еще раньше, когда онъ тогда выходилъ въ садъ, чтобы осмотрѣть фейерверкъ, приготовлявшійся на берегу маленькаго озера, онъ случайно взглянулъ въ сторону неосвѣщенной террасы и увидалъ тамъ огонекъ сигары. Синенькая, блестящая звѣздочка то разгоралась пурпуромъ, то снова еле синѣла вдали. Тогда еще его заинтересовалъ этотъ замечтавшійся въ ночи одинокій курильщикъ. Позднѣе… Василій Сергѣевичъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ, потирая по привычкѣ лѣвой рукою лобъ. Ему хотѣлось хладнокровно припомнить, почему именно заболѣло у него сердце и въ умъ вкралось какое-то странное подозрѣніе… Не найдя жены въ большой залѣ, не дозвавшись ея въ саду, онъ инстинктивно направился къ неосвѣщенной террасѣ; чѣмъ ближе онъ подходилъ, тѣмъ сильнѣе билось его сердце. На террасѣ ему казались двѣ тѣни, близко, близко нагнувшіяся одна къ другой. Луна скрылась за облаками, и онъ ничего не могъ разглядѣть ясно. Съ нимъ былъ потайной фонарь, онъ спряталъ его въ карманъ… Когда онъ почти взбѣжалъ на ступеньки террасы, то ясно увидѣлъ, что тамъ стояла одна свѣтлая фигура.
— Ася, ты?
И вынувъ фонарь, онъ быстро навелъ его. Онъ ясно, ясно, хотя она потомъ и пробовала отпираться, видѣлъ ея красные, заплаканные глаза, испуганное выраженіе лица. Когда онъ взялъ ее за руку, онъ почувствовалъ, что она дрожала, свѣтъ фонаря упалъ и на потухшую сигару, оставленную кѣмъ-то на перилахъ террасы.
— Кто здѣсь былъ съ тобою? — спросилъ онъ.
Она взглянула на него почти со злобой и отвѣтила:
— Никто…
Тогда онъ не настаивалъ, но теперь, при хладнокровномъ разборѣ, онъ убѣжденъ, что она солгала. Это была нечаянная встрѣча, въ этомъ онъ былъ увѣренъ, потому что до этого вечера никогда не ревновалъ жены, никогда ничего подобнаго, смущающаго не было въ ихъ жизни, но теперь что-то произошло; съ кѣмъ, по поводу чего? — онъ не зналъ, но надо было во что бы то ни стало добиться и развѣять этотъ кошмаръ. Онъ любилъ свою жену… Василій Сергѣевичъ глубоко вздохнулъ. Можетъ быть, онъ не умѣлъ такъ страстно, такъ пылко высказывать ей свое чувство, какъ это нравится женщинамъ. Но иной формы жизни, какъ семейной, съ Асей, съ Женей онъ не хотѣлъ, не могъ себѣ вообразить… Онъ подошелъ къ зеркалу и, какъ чужое, разсматривалъ теперь со вниманіемъ свое собственное лицо. Оно показалось ему банально и некрасиво, а между тѣмъ это было обыкновенное лицо здороваго, нормальнаго и честнаго человѣка: средне-высокій ростъ, плечистый съ густыми темно-русыми волосами, остриженными щеткой, сѣрые глаза нѣсколько сухого, строгаго выраженія, русскій тупой у конца носъ, полныя губы довольно большого рта, усы и круглая борода нѣсколько рыжеватаго оттѣнка. Задумавшись, онъ уже не видалъ въ зеркалѣ себя; другой дорогой образъ Аси, вызванный воображеніемъ, стоялъ передъ нимъ. Высокая, необыкновенно гибкая, не худая, но казавшаяся хрупкой, съ маленькой головкой, какъ бы оттянутой назадъ густыми волнами золотистыхъ волосъ, съ громадными то томными, то искрящимися зеленоватыми глазами. Гдѣ кончалась природа, гдѣ начиналось искусство? — грань была неуловима. — Но Василій Сергѣевичъ прозѣвалъ метаморфозу, онъ женился на хорошенькой, граціозной дѣвушкѣ, женился по влеченію, увѣренный во взаимности и — сдѣлавшись мужемъ, затѣмъ отцомъ, почилъ на лаврахъ, убѣжденный, что семейное его счастье упрочено на незыблемой почвѣ. Хорошее приданое Аси, прибавленное къ его собственнымъ средствамъ, дало имъ болѣе чѣмъ обезпеченность. Родъ службы дозволялъ ему брать отпускъ и каждый годъ Хотунцовы проводили два-три мѣсяца на собственной виллѣ около Ниццы.
Поѣздки въ Парижъ, посѣщенія выставокъ, гдѣ декаденты проявили во всемъ разнообразіи или вѣрнѣе безобразіи новый типъ — «женщины-вампира», — чтеніе новѣйшихъ романовъ, гдѣ героиня всегда — «женщина-сфинксъ» — утрированныя моды, почти балетные танцы, принятые на балахъ, все это, какъ кистью невидимаго художника, наложило на черты лица, а затѣмъ и на душу молодой женщины своеобразныя черты и сдѣлало ее другою, неузнаваемою… рѣдкою красавицей, отъ звуковъ голоса которой, отъ взгляда странныхъ глазъ, отъ блеска необыкновенныхъ волосъ, останавливались мужчины и мало-по-малу, какъ загипнотизированные, составляли около нея кругъ льстецовъ и очарованныхъ рабовъ.
Да! Почему же онъ… мужъ ея, только теперь, послѣ этихъ странныхъ слезъ на темной террасѣ, обратилъ вниманіе на все это? Почему теперь ему вдругъ показалось, что между нимъ и женою нарушена та связь, которая и составляетъ ихъ настоящія, супружескія узы?
Внизу раздался серебристый звонъ колокольчика; мимо дверей столовой по корридору быстро пробѣжала горничная, и мечтавшій Василій Сергѣевичъ очнулся.
По желтому песку дорожки, испещренной кружевомъ листвы, сквозь которую пробивалось солнце, шелъ Андрей Николаевичъ Загорскій, весело помахивая тонкой, красивой тросточкой. Одѣтый въ complet[4] сѣрой англійской матеріи, красивый, самоувѣренный, онъ такъ подходилъ къ тому жаркому южному дню, къ кокетливой виллѣ, на террасѣ которой, среди цвѣтовъ и вьющейся зелени, вырисовывался тонкій блѣднолиловый, женскій силуэтъ. Анна Алексѣевна издалека увидала гостя: все ея личико вспыхнуло, затѣмъ она повернулась почти спиною къ саду и, протянувъ вверхъ руки, отчего широкіе рукава пеньюара скользнули и обнажили ея розовые локти, быстро развязала нѣсколько веревочекъ и снова начала внимательно подвязывать упавшія вѣтви…
— Богиня весны! — услышала она за собою, вздрогнула и, не оглядываясь, продолжала свое дѣло.
Андрей Николаевичъ подошелъ ближе и взялъ обѣими руками талію молодой женщины.
— Я васъ люблю… — шепталъ онъ, — вы можете не обращать на меня никакого вниманія, но вы не можете запретить мнѣ любить васъ! Не можете запретить себѣ отвѣтить на мою любовь, если не теперь, не сегодня, не этотъ сезонъ, не знаю гдѣ, когда, но вы будете моею! Вы сами придете и сами скажете мнѣ: «люблю!!!» Я буду ждать…
Анна Алексѣевна опустила руки, повернула къ нему лицо — и мужъ ея, Василій Сергѣевичъ, стоявшій въ залѣ, за окномъ террасы, все слышавшій, напрасно съ замиравшимъ сердцемъ ждалъ отвѣта жены, искалъ въ глазахъ ея гнѣва или насмѣшки, она молчала, а глаза ея сіяли такъ загадочно, такъ странно…
— Я не былъ у васъ съ той блаженной ночи, когда вы взошли на террасу, гдѣ я мечталъ.
Хотунцовъ едва удержалъ крикъ: «Такъ вотъ она — разгадка потухшей сигары и необъяснимыхъ слезъ!»
— Скажите-же мнѣ хоть слово! Дайте услышать хоть звукъ вашего голоса! Вѣдь, я не искалъ васъ тогда, я звалъ васъ только всей душою, не васъ, Анну Алексѣевну, такую далекую, такъ мало знакомую мнѣ, а васъ, женщину моей мечты… и вы пришли. Вѣдь, вы пришли нечаянно, не зная, что найдете меня на террасѣ, значитъ судьба вела васъ ко мнѣ… но скажите, умоляю васъ, скажите, есть-ли у васъ хоть жалость ко мнѣ? Полюбите-ли вы меня когда-нибудь?
И Хотунцовъ видѣлъ, какъ жена его положила свои обѣ тонкія, бѣленькія ручки на плечи Загорскаго. Онъ слышалъ тѣ странныя, металлическія нотки, которыя иногда улавливалъ онъ въ ея голосѣ (всегда въ разговорѣ съ другими).
— Можетъ быть, я и полюблю васъ, но не тогда, когда вы насильно будете вырывать мою ласку, какъ въ ту ночь на террасѣ. Меня глубоко оскорбилъ вашъ поцѣлуй… глубоко… и ничего подобнаго я не перенесу отъ васъ. Вы волнуете меня, вы разбудили мое сердце…
— Аня! Аня, божество мое! — Андрей Николаевичъ хотѣлъ схватить молодую женщину въ объятія, но маленькія ручки крѣпко впились въ его плечи; онъ только качнулся, но остался на мѣстѣ.
— О! Я сильная! — тихо засмѣялась Ася. — Если вамъ удалось неожиданно на темной террасѣ поцѣловать меня, это не значитъ, чтобы я позволила вамъ повторять это, когда вздумаете. Я, можетъ быть, полюблю васъ, можетъ быть, и буду цѣловать, но… надо, чтобъ я этого захотѣла сама…
— Это не будетъ никогда! — прошепталъ Василій Сергѣевичъ и такъ громко отшвырнулъ стоявшій на дорогѣ стулъ, что съ террасы послышался вопросъ, въ которомъ теперь обострившійся слухъ Хотунцова уловилъ тревогу.
— Кто тамъ? — Mariette c’est vous?[5]
— Это я, Ася! — Хотунцовъ подавилъ свое волненіе и отвѣтъ звучалъ совершенно весело. — Вошелъ и наткнулся на стулъ. Женя у тебя?
— Нѣтъ, я Женю отослала на plage[6]. Иди сюда, у меня гость!
Хотунцовъ вошелъ на террасу и пожалъ руку Андрею Николаевичу.
— Что вы такъ рѣдко у насъ бываете? Пропали съ самаго дня бала. Вѣдь, вы были кажется передъ тѣмъ сильно больны?
— Да, благодарю васъ, но я теперь вполнѣ поправился.
— Это меня радуетъ и за васъ и за… жену.
— За меня?
Хотунцовъ сѣлъ, закурилъ сигару и предложилъ Загорскому.
— Курите… на воздухѣ жена позволяетъ. Конечно, за тебя: иностранцевъ ты не особенно любишь, а русскихъ здѣсь, право, мало такихъ, съ которыми ты могла-бы весело провести время.
— Да развѣ я скучаю? — Анна Алексѣевна была удивлена непривычной любезностью мужа, а гость, сбитый съ толку, смущенно улыбнулся.
— Не скучаешь, но я бываю такъ занятъ своею перепиской, да и вообще такой плохой кавалеръ, что иногда ты должна на меня сердиться… Въ то же время я ревнивъ…
— Ты ревнивъ? — въ этомъ восклицаніи была полная искренность…
— Вотъ, Андрей Николаевичъ, какъ жены знаютъ своихъ мужей! Она удивилась, что у меня вырвалось это слово, а между тѣмъ, я, къ сожалѣнію, страшно ревнивъ, ревнивъ скверно, потому что я не въ состояніи былъ-бы мучить жену, не въ состояніи разыгрывать кровавыхъ драмъ, но себя замучилъ бы и ужъ, конечно, скорѣй наложилъ бы на себя руки, нежели согласился потерять счастье, которымъ живу! — онъ засмѣялся. — Что вы оба такъ на меня смотрите? У каждаго бываютъ глупыя минуты откровенности, вотъ на меня нашла такая… Хорошая сигара, Андрей Николаевичъ?
— Прекрасная! Вы выписываете?
— Всегда, какъ и вино. Я, вѣдь, ужасно постояненъ во всемъ, а въ покупномъ — та же бандероль, та же фирма, а каждый ящикъ, каждая бутылка другая… О чемъ же мы говорили? Ахъ, да, что я радъ, если вы будете въ свободные часы кататься верхомъ, на лодкѣ или гулять съ моею женою. Вамъ я вѣрю… Вы кажется опять удивлены? Вѣдь, я сказалъ же, что ревнивъ, но видите-ли жена моя, какъ жена Цезаря, для меня стоитъ внѣ всякихъ подозрѣній; я не позволяю себѣ даже мысленно примѣнить къ ней мѣрку вѣрности каждой женщины. Ну, а мужчинъ я дѣлю на разныя категоріи…
— Къ какой-же изъ нихъ вы причисляете меня?
— Къ самой высшей: у васъ есть мать, которую вы любите, такъ?
— Я ее обожаю!
— Я это зналъ. У васъ есть сестры-дѣвушки, и вы убили бы каждаго, кто набросилъ бы тѣнь на ихъ чистоту.
— Убилъ бы…
— Ну, вотъ видите. Вы были больны и, какъ я слышалъ при смерти, это должно было непремѣнно поднять вашу нравственность; такая близость къ тому свѣту очищаетъ людей. Вы умны, образованы, вы чутки, а такой человѣкъ высоко держитъ свою честь: по крайней мѣрѣ долженъ… — Василій Сергѣевичъ посмотрѣлъ на свою сигару. — Потухла, вотъ, что значитъ быть краснорѣчивымъ! Этакая хорошая сигара и пропала.
Онъ бросилъ ее черезъ перила на траву, вынулъ перочинный ножикъ и медленно занялся другою.
— Право, вы наговорили мнѣ столько новаго, такъ странно освѣтили передо мною мою собственную нравственную фигуру, что я не знаю, — что и отвѣчать вамъ!.. — Загорскій старался говорить, смѣясь, но въ словахъ его было больше смущенія и тревоги, чѣмъ смѣха.
— Я никогда не слыхала, чтобы ты такъ говорилъ, никогда! Ушамъ своимъ не вѣрю, что это ты!
Анна Алексѣевна, забывъ всю свою условную грацію, глядѣла просто и ясно въ глаза мужа.
— Нервы у меня, мой другъ, расходились, вѣдь это — наша современная болѣзнь, бываютъ минуты, когда мы, подъ впечатлѣніемъ нервовъ, убиваемъ, — хуже того, окончательно портимъ свою или чужую жизнь, дѣлаемъ громадныя недостатки, и все подъ впечатлѣніемъ нервовъ.
Всѣ трое замолчали. Мужчины курили; Анна Алексѣевна разсѣянно, въ некрасивой позѣ, съ руками, упавшими на колѣни, глядѣла куда-то въ сторону. Каждый прислушивался къ голосу своей совѣсти, которая проснулась отъ сказанныхъ словъ.
— А вотъ и Женька! — Василій Сергѣевичъ нагнулся черезъ перила террасы и крикнулъ громко. — Женюкъ!
Вырвавши рученку отъ няни, крошечная бѣлая дѣвочка заковыляла по дорожкѣ, докатилась до ступенекъ террасы и тутъ, забывъ всю благовоспитанность дѣвицы трехъ лѣтъ, опустилась на четвереньки, быстро всползла на ступени, ударила ладошками одна о другую, отряхивая пыль, поднесла ихъ комично къ ротику, дунула на каждую и затѣмъ, укрѣпившись на толстыхъ ноженкахъ, заковыляла къ отцу и матери. Въ ея лепетѣ фигурировалъ какой-то Тото, какая-то Аля, съ которыми она только что играла на plage[6], что няня забыла взять съ собой petits pâtés[7] и «ваву», (такъ звала она себя), хочетъ кушать оцень, оцень!!! Она переходила отъ одного къ другому, гладила ручонками бороду отца, бросалась личикомъ въ колѣни матери и цѣловала не только ея руки, но даже платье. Эта необыкновенная ласковость дѣвочки, ея лепетъ, смѣхъ, поцѣлуи, опять-таки на каждаго произвели своеобразное впечатлѣніе: у Хотунцова билось сердце, онъ зналъ, что всей этой сценой спасаетъ жену, отстаиваетъ свое счастье; у Анны Алексѣевны навернулись на глазахъ слезы стыда; никогда никто изъ ея поклонниковъ не заставалъ ее врасплохъ въ такой семейной, интимной обстановкѣ. У Андрея Николаевича какой-то спазмъ сжалъ горло; единственное его желаніе было: встать и уйти. Внутреннее чувство говорило ему, что роль его фальшива и некрасива между этими, такъ тѣсно и неразрывно связанными людьми. Хотунцовъ схватилъ Женю на руки, поднялъ ее и поднесъ къ Загорскому.
— Всмотритесь въ нее, Андрей Николаевичъ, это — живой портретъ мой и жены; вотъ вглядитесь, какъ она смѣется, вылитая мать, уголки рта, подбородокъ съ крошечной ямочкой, это — Ася, а вотъ лобъ, виски, этотъ тупой носикъ, это — мое наслѣдство. Женитесь скорѣй, Андрей Николаевичъ! И если вы будете счастливы также, какъ я, найдете чистую, милую дѣвушку, которая довѣритъ вамъ свою руку, — онъ взялъ за руку жену, та слабо сопротивлялась, но онъ, держа Женю, нагнулся и поцѣловалъ ее. — Ты такъ и положи, Ася, что у твоего мужа сегодня нервы и уже не обращай вниманія на мои слова. Вы, Андрей Николаевичъ, переживете такое счастливое время первыхъ дней общей жизни, дней, когда забываешь все и всѣхъ на свѣтѣ, когда все лучшее просыпается въ человѣкѣ, когда хочется быть и добрымъ и честнымъ. Какая гордость быть покровителемъ такой дѣвушки! Какой восторгъ слушать ея признанія, понимать, что ты первый человѣкъ, который затронулъ ея сердце! Этого счастья не забыть всю жизнь, а когда потомъ Богъ пошлетъ вотъ этакое сокровище, въ которомъ сольются они оба, тогда уже можно и не бояться, что жизнь реальная, трудъ, забота вступаютъ въ свои права и не даютъ уже всецѣло погружаться въ любовь! Этотъ живой свидѣтель ходатайствуетъ за отца передъ матерью, за мать передъ отцомъ; забыть другъ друга, измѣнить другъ другу для нихъ становится невозможнымъ… — онъ посадилъ ребенка на руки женѣ. — А теперь я вамъ обоимъ сдѣлаю признанье: вы знаете, что иногда самаго сильнаго человѣка можетъ подкосить какой-нибудь сонъ. Меня сразило слово: сегодня ко мнѣ прибѣжала вотъ эта особа, — онъ приподнялъ Женю за подбородокъ, — и лепечетъ, лепечетъ, что искала маму, а мама — «пуфъ», а на ея языкѣ «пуфъ» значитъ — улетѣла. Богъ знаетъ, отчего это слово такъ страшно ударило по моимъ нервамъ, одна мысль, что ты, Ася, можешь улетѣть, т. е. оставить насъ, забыть, до того потрясла меня, что я, какъ видишь, до сихъ поръ ненормаленъ: я не знаю, что я говорю и какъ поступаю, ну — дорогой гость проститъ… А ты и забыла, что хочешь кушать?
— Хацу, хацу, хацу! — Женя завертѣлась.
Василій Сергѣевичъ схватилъ ее на руки и ушелъ съ нею съ террасы.
— Андрей Николаевичъ, не прощаюсь съ вами, — бросилъ онъ на ходу, — надѣюсь, еще застану васъ…
Когда шаги его замолкли, Анна Алексѣевна встала и нервно выпрямилась.
— Слышали, Андрей Николаевичъ?
Загорскій подошелъ къ ней, держа въ рукѣ шляпу.
— Вашъ мужъ — умный и добрый человѣкъ! Онъ далъ мнѣ страшный урокъ, который я не забуду всю жизнь!
— А! Вы поняли, также, какъ и я, что онъ все знаетъ?
— Безусловно. Онъ могъ измучить васъ своею ревностью, могъ оскорбить меня, вызвать на дуэль… Мы, какъ безумцы, перерѣзали-бы другъ другу горло… Ваша жизнь была-бы разбита: вы пострадали-бы, какъ мать, какъ жена, какъ женщина… Если-бы даже онъ поступилъ иначе…
— Постойте! — она подошла близко, близко къ Андрею Николаевичу, лицо ея было очень блѣдно, глаза широко раскрыты и глядѣли въ упоръ. — Скажите мнѣ: правда-ли, что умирая вы грезили обо мнѣ? Правда-ли, что съ первой минуты, какъ увидѣли меня въ театрѣ, вы уже не могли забыть меня? Но ради Бога, умоляю, скажите правду! Для меня это признаніе на всю жизнь!
Не сводя глазъ съ молодой женщины, Андрей Николаевичъ взялъ ея обѣ руки:
— Нѣтъ, Анна Алексѣевна, неправда…
Она вырвала свои руки и отшатнулась:
— Вы лгали?
— Не лгалъ… Клянусь вамъ, не лгалъ… Я въ первый разъ дѣйствительно видѣлъ васъ въ театрѣ и меня поразила ваша красота, а тогда… вѣдь, я только что ожилъ отъ страшной болѣзни… музыка, луна, эта волшебная, звѣздная ночь опьянили меня, очаровали, а тутъ явились вы и все слилось для меня въ одно чувство — любовь, которую такъ чудно воплощала ваша красота!
— Такъ все это были нервы, только нервы?..
— Нервы… а дальше пошла-бы непоправимая ошибка, Анна Алексѣевна! Тогда, въ тотъ вечеръ бала, вы были искренни, вы негодовали, отталкивали меня и поцѣлуй мой былъ насильный, но сегодня вы уже играли мной, сегодня сознательно выступали на опасный путь… Мои слова, моя дерзость уже отравили ваше сердце, сегодня и я уже понималъ, что вы — другая. Прощайте, Анна Алексѣевна, когда-нибудь, въ интимной бесѣдѣ съ мужемъ, который васъ любитъ и достоинъ вашей любви, повторите ему мои слова, скажите, что если когда-нибудь ему понадобится другъ, преданнѣе меня онъ не найдетъ никого…
И еще разъ поклонившись низко, онъ вышелъ, быстро, не подымая головы, прошелъ по той-же дорожкѣ, на которой играли теперь косые, заходящіе лучи солнца, открылъ калитку, опять, какъ при его входѣ, серебристо зазвенѣлъ колокольчикъ и донесъ прислушивавшемуся Хотунцову, что гость его ушелъ.
Анна Алексѣевна долго стояла прислонившись къ периламъ террасы; лицо ея горѣло; стыдъ за то, что Загорскій понялъ ея игру, понялъ даже и то, что эта игра не была съ ея стороны хитростью или женской местью, а шла изъ дурного источника, изъ затронутыхъ имъ нехорошихъ страстей, мучительное подозрѣніе, что мужъ видѣлъ тогда на террасѣ поцѣлуй и слышалъ теперь ея заигрыванье съ Загорскимъ, она закрыла лицо руками и застонала: только теперь ей стало все ясно, а на душѣ стало такъ ужасно, ужасно скверно, что ей хотѣлось-бы провалиться, исчезнуть… и вдругъ она почувствовала, какъ двѣ руки обняли ее, голова ея прижалась къ груди и голосъ мужа шепталъ:
— Ася моя, моя Ася!
Анна Алексѣевна закинула ему за шею свои руки и зарыдала.