Когда мы глядимъ на освѣщенный экранъ кинематографа и видимъ, что на немъ жизненныя событія совершаются обыденнымъ, нормальнымъ, развѣ лишь чуть-чуть усиленнымъ темпомъ, то это означаетъ, что лента проходитъ мимо фокуса аппарата со скоростью около двадцати послѣдовательныхъ снимковъ въ секунду. Если демонстраторъ будетъ вращать рукоятку нѣсколько быстрѣе, то, соразмѣрно съ этимъ, ускорятся всѣ жесты и движенія. При сорока снимкахъ въ секунду люди проносятся по комнатѣ, не подымая и не сгибая ногъ, точно скользя сразбѣгу, на конькахъ; извозчичья кляча мчится съ рѣзвостью первокласснаго рысака и кажется, стоногой; молодой человѣкъ, опоздавшій на любовное свиданіе, мелькаетъ черезъ сцену съ мгновенностью метеора. Если, наконецъ, демонстратору придетъ въ голову блажной капризъ еще удвоить скорость ленты, то на экранѣ получится одна сплошная, сѣрая, мутная, дрожащая и куда-то улетающая полоса.
Именно въ такомъ бѣшенномъ темпѣ представилась бы глазамъ посторонняго наблюдателя вся жизнь Цвѣта послѣ его поѣздки въ Червоное. Сотни, тысячи, милліоны самыхъ пестрыхъ событій вдругъ хлынули водопадомъ въ незамѣтное существованіе кроткаго и безобиднаго человѣка, въ это тихое прозябаніе божьей коровки. Рука невидимаго оператора вдругъ завертѣла его жизненную ленту съ такой лихорадочной скоростью, что не только дни и ночи, обѣды и ужины, комнатныя и уличныя встрѣчи и прочая обыденщина, но даже событія самыя чрезвычайныя, приключенія неслыханно-фантастическія, всякія сказочныя, небывалыя чудеса—все слилось въ одинъ мутный, чортъ знаетъ куда несущійся вихрь.
Изрѣдка, какъ-будто бы, рука незримаго оператора уставала и онъ, не прерывая вращенія, предавалъ рукоятку въ другую руку. Тогда сторонній зритель этого живого кинематографа могъ бы, впродолженіе четырехъ-пяти секундъ, разинувъ отъ удивленія ротъ и вытаращивъ глаза, созерцать такія вещи, которыя даже и не снились неисчерпаемому воображенію прекрасной Шахразады, услаждавшей своими волшебными разсказами безсонныя ночи царя Шахріора. И всего замѣчательнѣе было въ этомъ житейскомъ, невѣсть откуда сорвавшемся ураганѣ то, что главный его герой Иванъ Степановичъ Цвѣтъ совсѣмъ не удивлялся тому, что съ нимъ происходило. Но временами испытывалъ тоскливую покорность судьбѣ и безсиліе передъ неизбѣжнымъ.
Слегка поражало его—хотя лишь на неуловимыя короткія секунды—то обстоятельство, что сквозь яркій, радужный калейдоскопъ его безчисленныхъ приключеній очень часто и независимо отъ его воли мелькала,—точно просвѣчивающія строчки на оборотѣ почтовой бумаги, точно водяные знаки на кредитномъ билетѣ, точно отдаленный подсонъ узорчатаго сна—давнишняя знакомая обстановка его мансарды: желтоватенькіе обои, симетрически украшенные зелеными вѣнчиками съ красными цвѣточками; японскія ширмы, на которыхъ красноногіе аисты шатали въ тростникѣ, а плѣшивый рыбакъ въ синемъ кимоно сидѣлъ на камнѣ съ удочкой; окно съ тюлевыми занавѣсками, подхваченными голубыми бантами. Эти предметы быстро показывались въ общемъ сложномъ, громоздкомъ и капризномъ движеніи и мгновенно таяли, исчезали, какъ дыханіе на стеклѣ, оставляя въ душѣ мимолетный слѣдъ недоумѣнія, тревоги и страннаго стыда.
Началось все это кинематографическое волшебство на станціи Горынище, куда около полудня пріѣхалъ Цвѣтъ, сопровождаемый услужливымъ почтальономъ. Этотъ случайный попутчикъ оказался премилымъ малымъ, лѣтъ почти одинаковыхъ съ Иванъ Степановичемъ, но безъ его стѣснительной скромности,—веселымъ, предпріимчивымъ, здоровымъ, смѣшливымъ, игривымъ, и легкомысленнымъ, какъ годовалый щенокъ крупной породы. Должно быть, онъ простосердечно, безъ затѣй, съ огромнымъ молодымъ аппетитомъ глоталъ всѣ радости, которыя ему дарила неприхотливая жизнь въ деревенской глуши: былъ мастеръ отхватить колѣнце съ лихимъ переборомъ на гитарѣ, гоголемъ пройтись соло въ пятой фигурѣ кадрили на вечеринкѣ у попа, начальника почтовой конторы или волостного писаря, весело выпить, закусить и въ хорѣ спѣть вѣрнымъ вторымъ теноркомъ «накинувъ плащъ съ гитарой подъ полою«, сорвать въ темнотѣ сѣней, или играя въ горѣлки, быстрый трепетный поцѣлуйчикъ съ лукавыхъ, но робкихъ дѣвичьихъ устъ, проиграть полтинникъ въ козла, или въ двадцать одно пухлыми потемнѣвшими картами и съ гордостью носить съ лѣваго бока огромную, невынимающуюся изъ ноженъ шашку, а съ праваго десятифунтовый револьверъ Смита-Вессона, казеннаго образца, заржавленный и безъ курка.
Этотъ молодчина совсѣмъ плѣнилъ и очаровалъ скромнаго Цвѣта. Поэтому, пріѣхавъ въ Горынище, они оба съ удовольствіемъ выпили водки въ станціонномъ буфетѣ, закусили очень вкусной маринованной сомовиной и почувствовали другъ къ другу то мгновенное, безпричинное, но крѣпкое дружественное влеченіе, которое такъ понятно и прелестно въ молодости.
Два пассажирскихъ поѣзда почти одновременно подошли съ разныхъ сторонъ къ станціи. Надо было прощаться. Нѣжный сердцемъ Цвѣтъ затуманился. Крѣпко пожимая руку Василія Васильевича, онъ вдругъ почувствовалъ непреодолимое желаніе подарить ему что-нибудь на память, но ничего не могъ придумать кромѣ тикавшихъ у него въ карманѣ старыхъ дешевенькихъ томпаковыхъ часовъ съ вытертыми и позеленѣвшими отъ времени крышками. Однако онъ сообразилъ, что и этотъ дешевый предметъ можетъ оказаться кстати: по дорогѣ веселый почтальонъ уморительно разсказывалъ о томъ, какъ на дняхъ, показывая знакомымъ дѣвицамъ замѣчательный фокусъ «таинственный факиръ, или яичница въ шляпѣ«, онъ вдребезги разбилъ свои анкерные стальные часы кухоннымъ пестикомъ.
«Неважная штучка мои часы«—подумалъ Цвѣтъ,—«а всетаки память. И брелочекъ при немъ, сердоликовая печатка… можно отдать вырѣзать начальныя буквы имени и фамиліи, или пронзенное сердце…«
Онъ сказалъ ласково:
— Вы прекрасный спутникъ. Если бы мнѣ не ѣхать, мы съ вами навѣрно подружились бы. Не откажитесь же принять отъ меня на добрую память вотъ этотъ предметъ…
И, опуская пальцы въ жилетный карманъ, онъ добавилъ, чтобы затушевать незначительность дара легкой шуткой:
…вотъ этотъ золотой фамильный хронометръ съ брилліантовымъ брелкомъ…
— Го-го-го!—добродушно захохоталъ почтальонъ. Если не жалко, то что же, я, по совѣсти, не откажусь.
И Цвѣтъ самъ выпучилъ глаза отъ изумленія, когда съ трудомъ вытащилъ на свѣтъ божій огромный, старинный прекрасный золотой хронометръ, работы отличнаго англійскаго мастера Нортона. Случайно притиснутая матеріей, пружинка сообщилась съ боемъ, и часы мелодично принялись отзванивать двѣнадцать. Къ часамъ былъ на тонкой золотой цѣпочкѣ-ленточкѣ прикрѣпленъ черный эмалевый перстенекъ съ небольшимъ брилліантомъ, засверкавшимъ на солнцѣ, какъ чистѣйшая капля росы.
— Извините… такая дорогая вещь—пролепеталъ смущенный почтальонъ.—Мнѣ, право, совѣстно.
Но удивленіе уже покинуло Цвѣта. «Вѣроятно, по разсѣянности захватилъ дядины. Все равно, пустяки,—подумалъ онъ небрежно, и сказалъ съ великолѣпнымъ по своей простотѣ жестомъ:
— Возьмите, возьмите, другъ мой. Я буду радъ, если эта бездѣлушка доставитъ вамъ удовольствіе.
