Праздник развёртывался, распространялся и становился чем-то необузданным.
Наступил вечер, сентябрьский вечер. Из бараков, расположенных на ровном берегу моря, поднимался запах жареных ракушек, вместе с ароматом водорослей среди быстрого прилива волн. Зажигались огни на подмостках и лодках. Царила какая-то какофония барабанов, цимбалов, rommelpots, балаганов; в кабаках гремели какие-то аккордеоны и трубные звуки, вечерние представления начинались в помещениях укротителей зверей, и дикий рёв служил эхом на жалобу волка и сливал вместе с непонятным рёвом людей какой-то телесный трепет, какую-то муку разврата по всем окрестностям.
Никогда море не было столь фосфорическим. Огни Сен-Эльма скрещивались, под чёрным нёбом, с мачтами яхт и барок, убранных флагами. На одну минуту, при заходе солнца, Эскаль-Вигор был освещён, точно какая-то постройка из изумруда, затем на нём показалось какое-то кровавое покрывало, на фасаде, обращённом в сторону Океана.
Ропот мужчин с одной стороны и женщин с другой встретились на краю селений. Они кричали о своих желаниях, они выражали их жестами.
Наконец, Гидон расстался с своими товарищами из несчастного Кларвача. Толкаясь, он ускорил шаги, чтобы пробраться из ярмарочного сборища, которое начинало ему надоедать, и направился в сторону Эскаль-Вигора. Мысль о своём друге наполнилась нежным упрёком, осуждением и тоскою.
По дороге страстные взгляды смущали перебежчика. На него указывали подмигиванием глаз и шептались.
Он остановился, чтобы вдохнуть аромат зелени; вдруг, когда он готов был скрыться в вековой роще у входа в парк Эскаль-Вигора, какая-то банда женщин показалась из боковой аллеи, вопрошая, окружая его.
— Смотрите на этого большого молодца, который блуждает один по дороге!
— О, какой красивый мальчик прячется здесь!
— Какой стыд! В день ярмарки.
— В день св. Ольфгара! У него уже пушок над устами и он никогда ещё не прикасался к женщине. Надо спросить у его сестры!
Они торопили его; насильно старались возбудить его; они грозились обыскать его, тёрлись о него, опрокидываясь, расстёгивая кофточки, раскрывая уста, точно венчик цветка на встречу солнца.
— Они правы, братец! — прервала Клодина, — приближаясь к ним с ужасным лукавством. Ты давно уже мужчина. Исполни твою обязанность кавалера. Выбирай, чего тебе ещё надо, чтобы решиться? Вот десять здоровых девушек, которые ждали тебя, самые красивые из всей страны. Они не нуждаются в поклонниках. Разве ты не слышал, как они кричали целый день по деревне? Но, по моему указанию, они согласились отдать тебе предпочтение. Ни одна из них не отдастся другому, прежде чем ты не решишься… Однако, повторяю тебе, по дорогам сегодня вечером блуждают здоровые и пламенные петухи, которые сгорают нетерпением найти этих приятных кур и которые угостятся теми, которых ты презираешь!.. Итак, говори! К кому из них тебя влечёт? Кто первая получит твою сильную страсть?
Молодой человек угадал мрачное значение этих лестных слов, первых, с которыми она обратилась к нему в течение долгих месяцев, с тех пор, как они поссорились, и вместо того, чтобы ответить сестре, он надеялся обмануть десять других самок, здоровых девушек, типа Клодины, с полной грудью и эластичной фигурой.
— Я сожалею, милые девушки, я спешу, я сейчас же вернусь, меня ждут в замке.
— В замке! — закричали они. — В замке! Сегодня ты там не нужен.
— Граф обойдётся прекрасно и без тебя!
— Ярмарка и отдых для всех сегодня!
— Господа и слуги празднуют одинаково!.. удовольствие кончится сближением!.. Любовь стоит выше долга!.. — Затем, твой граф, он занят своей Бландиной! — сказала Клодина таким тоном, который открывал худшие перемены.
— Если я уверяю вас, мои курочки, что моё присутствие там необходимо, я и так уже опоздал.
И он хотел вырваться, ускорить шаги.
— Тарара! Тебя подождут ещё! Ты вернёшься ещё с нами в деревню, ты будешь ещё танцевать со всеми, затем, ты изберёшь кого-нибудь из нас, и с которой ты поступишь по обычаю честных жителей Смарагдиса!.. Покажи, что ты достойный потомок Говартцов!
Он продолжал защищаться; возбуждённые Клодиной, они держали его.
— Да, да, он обязан это сделать! Он заплатит подобно другим! Каждому свой дом, каждой свой жених! Горе упрямцу! твой патрон подождёт. Часом раньше или позже ничего не значит!..
Он отстранялся не без бешенного нетерпения, приходя в ужас, но они было сильно увлечены игрой. Чем он больше уклонялся, тем они сильнее держались за него.
— Смелей, девушки! на приступ, мои милые. Разве нет никого, кто бы заставил танцевать этого большого недотрогу!
В борьбе они прикасались к нему, и его учащённое дыхание делало его заманчивым и ещё более увлекательным. Они осмеливались ласкать его, щупали, случалось, обнимали его, кто за руку, кто за ногу; одна хватала его за талию, другая за шею; но он твёрдо защищался теперь, отмахивался, и может быть, в конце концов, мог бы избегнуть их, несмотря на их упорство.
Но это бегство было бы счётом с Клодиной, а не с ним. Упорство молодого человека вполне уверило её в его холодности к женщине. Ландрильон ничего не прибавил. В её душе ужасная ревность принимала вид какой-то презрительной добродетели.
— Он сдаётся! Он должен сдаться! — рычала она. — Если он не хочет принадлежать одной из вас, он будет принадлежать всем.
— На помощь, Ландрильон! — позвала она, так как, предвидя неравную борьбу, в которой они составляли бы слишком сильную партию, она спрятала своего участника в кустах поблизости. Скорее, Ландрильон!
Это было вовремя, так как Гидон избегал своих преследовательниц, оставив в их руках куртку и даже часть своей фуфайки и панталон.
— Остановись, Жозеф! — кричал Ландрильон, поражая его ударом в ногу.
Гидон, которого держал слуга за горло, прекрасно защищался, дрался ногами и кулаками, пытался даже укусить его.
— Верёвку! кричал Ландрильон. Негодяй двигается, как дьявол! Свяжем ему руки и ноги!
— Да, да!
Вместо верёвки женщины связали вместе свои шейные платки. Полураздетые, с открытою грудью, растрепавшиеся, наводящие ужас, с кровью на ногтях, среди темноты этой лужайки парка они напоминали вакханок.
— Оставьте! Ко мне! На помощь! — вопила жертва.
Дважды он разрывал державшие его путы. Кровь текла из его рук и лодыжек.
Клодина, рассвирепевшая более, чем когда-либо, но лучше их осведомлённая, испустила победный крик:
— Подожди! Кожаный пояс держит его шаровары! — Действительно, они могут упасть теперь! — отвечал слуга.
Она сама отстегнула пояс, которым Ландрильон связал подколенки жертвы.
На этот раз Гидон, почти обнажённый, обессиленный, рыдал, так как фурии не удовольствовались тем, что раздели его, но так же и разорвали его одежду на куски.
Гидон, в конце концов, замолк; он плакал, пытался вытянуться; его движения становились конвульсиями, он невольно задыхался, его спазмы обращались в предсмертный хрип и вместо живого сока они получали одну кровь. Всё равно. Нападение возобновлялось. Они поклялись употребить все силы, но вскоре перестали кричать.
Между тем, на крик, сначала жертвы, а потом преследовательниц, собрались другие женщины, другие жители деревни из лавок и кабаков. Пьяные, заинтересованные этим событием, они одобряли, забавлялись, находя в этом заманчивую шутку.
Они собирались, окружали, толкались, чтобы посмотреть. Парочки, соединившись, прерывали свою интимную беседу и принимали участие в этих эротических безобразиях. К тому же молодые люди, из Кларвача, носители факелов во время серенад, освещали с каким-то блаженством это ужасное таинство или выражали недоумение. Другие сзывали друг друга, точно хищные звери, и в то время, как беспорядочные трубы продолжали греметь, их смех напоминал, действительно, смех осквернителей — животных. Молодые самцы, томившиеся по Клодине, льстили ей сладострастными и непристойными разговорами, в то время как она, словами и жестами продолжала возбуждать этих жриц Цибелы? Разве они не разорвут его заживо на куски? Неужели он не погибнет от их рук?
Протёкшие века наверно видели, как предки этих жертвоприносительниц набрасывались на потерпевших кораблекрушение, танцевали вокруг костра; в легендарные времена св. Ольфгар должен был видеть подобные издевательства дикарей, которые насмехались над его кончиной.
Ландрильон, принимавший во всём этом участие, без удержа рассказывал, переходя от одного к другому, тайны Эскаль-Вигора, поверял, кому хотелось его слушать, непристойные похождения Гидона и его покровителя, вмешивая сюда религию и добрые нравы: развратный мошенник становился судьёй, преступление актом общественного спасения и публичного наказания.
Довольно было недостойному произнести одно слово осуждения, чтобы весь остров словно опьянел и стал неузнаваем.
Не осталось никого, кто бы не толкнул ногою несчастного. Некоторые отходили в сторону. Другие находили, что этого ещё недостаточно.
— Когда вы докончите с ним, — говорил Ландрильон разъярённым женщинам, — мы бросим его в море.
— Да, в море, негодяя!
И они хотели отнести его на берег, через ярмарку, когда произошло чьё-то вмешательство.