Праздникъ развертывался, распространялся и становился чѣмъ-то необузданнымъ.
Наступилъ вечеръ, сентябрьскій вечеръ. Изъ бараковъ, расположенныхъ на ровномъ берегу моря, поднимался запахъ жареныхъ ракушекъ, вмѣстѣ съ ароматомъ водорослей среди быстраго прилива волнъ. Зажигались огни на подмосткахъ и лодкахъ. Царила какая-то какофонія барабановъ, цимбаловъ, rommelpots, балагановъ; въ кабакахъ гремѣли какіе-то аккордеоны и трубные звуки, вечернія представленія начинались въ помѣщеніяхъ укротителей звѣрей, и дикій ревъ служилъ эхомъ на жалобу волка и сливалъ вмѣстѣ съ непонятнымъ ревомъ людей, какой-то тѣлесный трепетъ, какую-то муку разврата по всѣмъ окрестностямъ.
Никогда море не было столь фосфорическимъ. Огни Сенъ-Ельма скрещивались, подъ чернымъ небомъ, съ мачтами яхтъ и барокъ, убранныхъ флагами.
Праздник развертывался, распространялся и становился чем-то необузданным.
Наступил вечер, сентябрьский вечер. Из бараков, расположенных на ровном берегу моря, поднимался запах жареных ракушек, вместе с ароматом водорослей среди быстрого прилива волн. Зажигались огни на подмостках и лодках. Царила какая-то какофония барабанов, цимбалов, rommelpots, балаганов; в кабаках гремели какие-то аккордеоны и трубные звуки, вечерние представления начинались в помещениях укротителей зверей, и дикий рев служил эхом на жалобу волка и сливал вместе с непонятным ревом людей какой-то телесный трепет, какую-то муку разврата по всем окрестностям.
Никогда море не было столь фосфорическим. Огни Сен-Эльма скрещивались, под черным небом, с мачтами яхт и барок, убранных флагами.
