[263]
Вотъ мы и на сѣверѣ Ютландіи, сѣвернѣе „Дикаго болота“. Тутъ уже слышится вой моря. Море, вѣдь, отсюда близехонько, но его загораживаетъ отъ насъ песчаный холмъ. Холмъ этотъ давно у насъ передъ глазами, но мы все еще не доѣхали до
[264]него, медленно подвигаясь впередъ по глубокому песку. На холмѣ возвышается большое, старинное зданіе; это бывшій Бёрглумскій монастырь; въ самомъ большомъ флигелѣ его до сихъ поръ—церковь. Мы доберемся до вершины холма лишь поздно вечеромъ, но погода стоитъ ясная, ночи свѣтлыя, такъ что можно ясно видѣть на много-много миль кругомъ; съ холма открывается видъ на поля и болота вплоть до Ольборгскаго фіорда, на степи и луга, вплоть до темно-синяго моря.
Ну вотъ мы и на холмѣ, съ грохотомъ катимся между гумномъ и овиномъ и заворачиваемъ въ ворота стараго замка; вдоль стѣнъ его—ряды липъ; тутъ онѣ защищены отъ вѣтра и непогоды и разрослись такъ, что почти закрыли всѣ окна.
Мы поднимаемся по каменной витой лѣстницѣ, проходимъ по длиннымъ корридорамъ подъ бревенчатыми потолками. Какъ странно гудитъ здѣсь вѣтеръ: снаружи или внутри—не разберешь. Жутко… А тутъ еще эти разсказы… Ну, да мало-ли что разсказываютъ, мало-ли что видятъ, когда боятся сами или хотятъ напугать другихъ! Разсказываютъ, что давно умершіе монахи скользятъ по корридорамъ въ церковь, гдѣ идетъ обѣдня; звуки молитвъ прорываются сквозь вой вѣтра. Наслушаешься такихъ разсказовъ, и душою овладѣваетъ странное настроеніе: начинаешь думать о старинѣ и такъ задумаешься, что невольно перенесешься въ тѣ времена.
О берегъ разбился корабль; слуги епископа уже на берегу; они не щадятъ тѣхъ, кого пощадило море; море смываетъ съ берега красную кровь, струящуюся изъ проломленныхъ череповъ. Выброшенный моремъ грузъ становится добычею епископа, а его тутъ не мало. Море выкатываетъ на берегъ бочки и боченки съ дорогимъ виномъ; все идетъ въ погреба епископа, и безъ того биткомъ набитые бочками съ медомъ и пивомъ. Кухня его полнымъ-полна битою дичью, колбасами и окороками; въ прудахъ плаваютъ жирные лещи и караси. Богатъ и могущественъ епископъ Бёрглумскій! Много у него земли и помѣстій, но ему все не довольно! Все должно преклоняться передъ Олуфомъ Глобомъ!
Въ Тю умеръ его богатый родичъ. „Родичъ родичу хуже врага“—справедливость этой пословицы пришлось испытать на себѣ вдовѣ умершаго. Мужъ ея владѣлъ всѣми землями въ краѣ, кромѣ монастырскихъ. Единственный сынъ находился въ чужихъ
[265]краяхъ,—онъ былъ отосланъ туда еще мальчикомъ познакомиться съ чужими нравами и обычаями, къ чему такъ лежала его душа, но вотъ уже нѣсколько лѣтъ о немъ не было ни слуха, ни духа. Можетъ быть, онъ давно лежитъ въ могилѣ и никогда не вернется больше на родину, хозяйничать тамъ, гдѣ хозяйничаетъ его мать.
„Что смыслитъ въ хозяйствѣ баба?“ сказалъ епископъ и послалъ ей вызовъ на народный судъ—тингъ. Но что изъ того толку? Вдова никогда не преступала законовъ, и сила пра́ва на ея сторонѣ.
Епископъ Олуфъ Бёрглумскій, что замышляешь ты? Что пишешь на гладкомъ пергаментѣ? Что запечатываешь восковою печатью и перевязываешь шнуркомъ? Что за грамоту отсылаешь съ рыцаремъ и оруженосцемъ далеко-далеко, въ папскую столицу?
Начался листопадъ, завыли бури, пошли кораблекрушенія, а вотъ и зима на дворѣ.
Два раза приходила она; въ концѣ второй вернулись жданные посланцы. Они вернулись изъ Рима съ буллой отъ папы, предававшею проклятію вдову, оскорбительницу благочестиваго епископа. „Пусть ляжетъ проклятіе на нее и на все, ей принадлежащее! Она отлучается отъ церкви и отъ людей! Да не протянетъ ей никто руки помощи, родные и друзья да бѣгутъ отъ нея, какъ отъ чумы и проказы!“
— „Не гнется дерево, такъ его ломаютъ!“—сказалъ епископъ Бёрглумскій.
Всѣ отвернулись отъ вдовы; но она не отвернулась отъ Бога; Онъ сталъ ея единственнымъ Покровителемъ и Защитникомъ.
Только одна служанка, старая дѣва, осталась ей вѣрна, и госпожа сама ходила вмѣстѣ съ нею за плугомъ. И хлѣбъ уродился, даромъ что земля была проклята папою и епископомъ.
„Ахъ, ты исчадіе ада! Постой! Будетъ же по-моему!“ говоритъ епископъ. „Рукою папы я достану тебя и привлеку на судъ!“
Тогда вдова впрягаетъ въ телѣгу двухъ послѣднихъ воловъ, садится на нее вмѣстѣ со служанкою и ѣдетъ по степи прочь изъ датской земли, въ чужую страну, гдѣ всѣ и все ей чуждо: и люди, и языкъ, и нравы, и обычаи. Далеко-далеко заѣхала она, туда, гдѣ тянутся высокіе, зеленые горные склоны, растетъ виноградъ. Купцы, ѣдущіе съ товарами, боязливо озираются съ своихъ нагруженныхъ возовъ, опасаясь нападенія
[266]разбойничьихъ рыцарскихъ шаекъ. Двѣ же бѣдныя женщины на жалкой телегѣ, запряженной двумя черными волами, ѣдутъ по опасной дорогѣ и по густымъ лѣсамъ совершенно спокойно. Онѣ теперь во Франціи. Тутъ встрѣчается имъ богато одѣтый рыцарь въ сопровожденіи двѣнадцати оруженосцевъ. Онъ останавливается и смотритъ на странную повозку, затѣмъ спрашиваетъ женщинъ откуда, куда, и зачѣмъ онѣ ѣдутъ. Младшая изъ нихъ называетъ датскій городъ Тю, разсказываетъ про свое горе и обиду. Но тутъ и конецъ ея невзгодамъ! Такъ было угодно Богу! Чужестранный рыцарь—сынъ ея! Онъ протягиваетъ ей руки, обнимаетъ ее, и мать плачетъ отъ радости, а она не плакала вотъ уже много лѣтъ—только кусала себѣ губы до крови.
Начался листопадъ, завыли бури, пошли кораблекрушенія; море катитъ въ погреба епископа бочки съ виномъ. На вертелахъ въ кухнѣ жарится дичь. Уютно, тепло въ замкѣ, а на дворѣ морозъ такъ и кусаетъ. И вотъ разносится вѣсть: Іенсъ Глобъ изъ Тю вернулся домой вмѣстѣ съ матерью; Іенсъ Глобъ вызываетъ епископа на судъ Божій и людской!
„Много онъ возьметъ этимъ!“ говоритъ епископъ. „Оставь-ка лучше попеченіе, рыцарь Іенсъ Глобъ!“
Опять начался листопадъ, снова завыли бури, пошли кораблекрушенія; вотъ и зима на дворѣ. Въ воздухѣ порхаютъ бѣлыя пчелы и жалятъ въ лицо пока не растаютъ.
„Холодно сегодня!“ говорятъ люди, побывавъ на дворѣ. Іенсъ Глобъ стоитъ у огня, думаетъ думу и прожигаетъ на платьѣ большую дыру.
„Ну, епископъ Бёрглумскій! Я таки осилю тебя! Законъ не можетъ достать тебя подъ плащомъ папы, но Іенсъ Глобъ достанетъ!“
И онъ пишетъ своему зятю Олуфу Газе Саллингскому письмо, назначаетъ ему въ сочельникъ свиданіе въ Видбергской церкви, у заутрени. Епископъ самъ будетъ служить ее, для чего и отправляется изъ Бёрглума въ Тю. Іенсъ Глобъ знаетъ это.
Луга и болота покрыты льдомъ и снѣгомъ; ледъ и снѣгъ окрѣпли настолько, что могутъ сдержать лошадей со всадниками, цѣлый поѣздъ; то ѣдетъ епископъ съ канониками и слугами. Они ѣдутъ кратчайшею дорогою между хрупкимъ тростникомъ; печально шелеститъ въ немъ вѣтеръ.
Труби въ свой мѣдный рогъ, трубачъ въ лисьей шубѣ!
[267]Звуки гулко разнесутся въ морозномъ, ясномъ воздухѣ. Поѣздъ подвигается впередъ по степямъ и болотамъ, гдѣ лѣтомъ разстилаются луга Фаты-Морганы; направляется онъ къ югу, къ Видбергской церкви.
А вѣтеръ трубитъ въ свой рогъ сильнѣе трубача; вотъ завыла буря, разыгралась непогода. Путь епископа лежитъ къ Божьему дому. Домъ Божій стоитъ крѣпко, какъ ни свирѣпствуетъ вокругъ него надъ полями, надъ болотами, надъ фіордомъ и моремъ страшная буря. Епископъ Бёрглумскій доѣхалъ до церкви вовремя, а вотъ Олуфу Газе врядъ-ли это удастся, хоть онъ и гонитъ лошадь изо всѣхъ силъ. Онъ спѣшитъ на помощь Іенсу Глобу, вызвавшему епископа на судъ Всевышняго. И вотъ, Олуфъ Газе подъѣзжаетъ къ фіорду… Скоро домъ Божій станетъ судилищемъ, Престолъ—судейскимъ столомъ; въ тяжелыхъ мѣдныхъ подсвѣчникахъ затеплятся свѣчи; буря прочтетъ жалобу и приговоръ. Отголоски ихъ разнесутся по воздуху, надъ болотами, степью и бурнымъ моремъ. Но черезъ фіордъ въ такую погоду нѣтъ переправы!
Олуфъ Газе останавливается у Оттезунда, отпускаетъ своихъ людей, даритъ имъ лошадей и вооруженіе, даетъ отпускные листы и велитъ свезти поклонъ своей супругѣ. Одинъ хочетъ онъ довѣриться бушующимъ волнамъ, а слуги пусть засвидѣтельствуютъ, что не его вина, если Іенсъ Глобъ останется въ Видбергской церкви безъ подкрѣпленія. Но вѣрные слуги не хотятъ отстать отъ своего господина и бросаются вслѣдъ за нимъ въ глубокія волны. Десятеро изъ нихъ тонутъ, но самъ Олуфъ Газе и еще двое отроковъ выплываютъ на противоположный берегъ. Имъ остается еще четыре мили пути.
За полночь; канунъ Рождества. Вѣтеръ улегся; церковь освѣщена. Яркій свѣтъ льется сквозь окна на луга и степь. Заутреня давно отошла; въ Божьемъ домѣ тишина; слышно, какъ каплетъ воскъ со свѣчей на каменный полъ. Является Олуфъ Газе.
Въ притворѣ встрѣчаетъ его Іенсъ Глобъ:—Здравствуй! Я помирился съ епископомъ!
— Вотъ какъ!—отвѣчаетъ Олуфъ.—Такъ ни ты, ни епископъ не выйдете живыми изъ церкви!
И мечъ Олуфа Газе сверкаетъ изъ ноженъ, вонзается и расщепляетъ дверь, которую успѣлъ захлопнуть между собой и зятемъ Іенсъ Глобъ.
[268]
— Повремени, дорогой зять! Погляди сперва, каково примиреніе! Я убилъ епископа со всѣми его людьми! Не придется имъ больше распространяться объ этой исторіи, да и я не стану больше говорить о той обидѣ, что понесла моя мать!
Фитили восковыхъ свѣчей горятъ красными языками; еще краснѣе свѣтъ разливается по полу. Тутъ плаваетъ въ крови епископъ съ раздробленнымъ черепомъ; убиты и всѣ его спутники. Тихо, безмолвно въ Видбергской церкви въ ночь подъ Рождество.
На третій день праздника въ Бёрглумскомъ монастырѣ зазвонили въ колокола. Убитый епископъ и его слуги выставлены напоказъ въ церкви; тѣла покоятся подъ балдахиномъ, кругомъ стоятъ обвернутые крепомъ подсвѣчники. Въ парчевой ризѣ, съ посохомъ въ безжизненной рукѣ, лежитъ епископъ, нѣкогда могущественный повелитель края. Курится ладонъ, монахи поютъ. Въ пѣніи ихъ звучитъ жалоба, злоба и осужденіе. Вѣтеръ подтягиваетъ имъ и разноситъ эти звуки по всей странѣ. Вѣтеръ утихаетъ, успокаивается на время, но не навѣки. Время отъ времени онъ просыпается и опять принимается за свои пѣсни. Онъ распѣваетъ ихъ и въ наше время, поетъ здѣсь, на сѣверѣ Ютландіи, о епископѣ Бёрглумскомъ и его родичѣ. Пѣсни его слышатся темною ночью; испуганно внемлетъ имъ крестьянинъ, проѣзжающій по тяжелой песчаной дорогѣ мимо Бёрглумскаго монастыря; внемлетъ имъ и безсонный обитатель толстостѣнныхъ покоевъ Бёрглума. Вотъ почему такъ странно и шелеститъ по длиннымъ, гулкимъ корридорамъ, ведущимъ къ церкви. Входъ въ нее давно заложенъ, закрытъ, но не для суевѣрныхъ очей. Имъ мерещатся открытыя двери: ярко горятъ свѣчи въ паникадилахъ, курится ладонъ, церковь блещетъ прежнимъ великолѣпіемъ, монахи отпѣваютъ умершаго епископа, что лежитъ въ парчевой ризѣ, съ посохомъ въ безсильной рукѣ. На блѣдномъ, гордомъ челѣ зіяетъ кровавая рана; она горитъ, какъ огонь; такимъ огнемъ выжигаются дурныя страсти дѣтей свѣта.
Прочь! Скройтесь въ землю, покройтесь мракомъ забвенія ужасныя воспоминанія старины!
Прислушайся къ порывамъ вѣтра; они заглушаютъ шумъ катящихся волнъ морскихъ. Разыгралась буря; многимъ людямъ будетъ она стоить жизни! Нравъ моря не измѣнился съ годами. Въ эту ночь оно является всепоглощающею пастью, утромъ же,
[269]можетъ быть, опять станетъ яснымъ окомъ, въ которомъ можно видѣть себя, какъ въ зеркалѣ. Такъ же бывало и въ старину, которую мы только что схоронили. Спи же спокойно, если можешь!
Вотъ и утро.
Новыя времена свѣтятъ въ нашу комнату вмѣстѣ съ лучами солнца. Вѣтеръ все еще бушуетъ. Приносятъ вѣсть о кораблекрушеніи,—то же бывало и въ старину.
Ночью, у Лёкке, маленькой рыбачьей слободки, застроенной домиками съ красными черепичными крышами—ее видно отсюда изъ оконъ—разбился корабль. Онъ сѣлъ на мель далеко отъ берега, но спасительная ракета перебросила мостъ между тонущимъ судномъ и твердою землею. Всѣ спаслись, вышли на берегъ и нашли себѣ пріютъ и ночлегъ у рыбаковъ. Сегодня же ихъ перевели въ Бёрглумскій монастырь. Въ уютныхъ покояхъ ихъ встрѣчаетъ радушный пріемъ и привѣтъ на родномъ языкѣ. Съ клавишъ льются звуки родныхъ мелодій, и не успѣютъ еще они замереть, какъ зазвучитъ иная струна, безмолвная и въ то же время полная звуковъ: вѣстникъ мысли сообщитъ семьямъ потерпѣвшихъ крушеніе въ чужой землѣ о ихъ спасеніи. Родные успокоены; съ души спасенныхъ сваливается бремя, и въ замкѣ Бёрглумъ поднимается плясъ и веселье. Протанцуемъ же старинный вальсъ, споемъ пѣсни о Даніи и о „храбромъ ополченцѣ“ новаго времени!
Благословенно будь ты, новое время! Вступай въ страну, какъ новое лѣто! Свѣти своими лучами въ сердца людей! Быстро промелькнутъ на твоемъ свѣтломъ фонѣ воспоминанія о старыхъ, суровыхъ, жестокихъ временахъ!
