[229]
Мотылекъ вздумалъ жениться. Конечно, ему хотѣлось взять за себя хорошенькій цвѣточекъ.
Онъ посмотрѣлъ кругомъ: цвѣточки сидѣли на своихъ стебелькахъ тихо, скромно, какъ и подобаетъ еще непросватаннымъ барышнямъ, но выбрать было ужасно трудно—такъ много ихъ было.
Мотыльку скоро надоѣло раздумывать, и онъ порхнулъ къ полевой ромашкѣ. Французы зовутъ ее маргариткой и увѣряютъ, что она умѣетъ ворожить. По крайней мѣрѣ, влюбленные всегда прибѣгаютъ къ ней, обрываютъ лепестокъ за лепесткомъ и приговариваютъ: „Любитъ всѣмъ сердцемъ? всею душою? очень? чуть-чуть? ни капли?“, или нѣчто въ этомъ родѣ; всякій, вѣдь, спрашиваетъ по-своему. И мотылекъ тоже обратился къ ромашкѣ, но не сталъ обрывать лепестковъ, а перецѣловалъ ихъ, думая, что всегда лучше дѣйствовать добромъ.
— Матушка-маргаритка, полевая ромашка, мудрѣйшая изъ цвѣтовъ!—сказалъ онъ.—Вы умѣете ворожить! Укажите же мнѣ мою суженую! Тогда, по крайней мѣрѣ, я сразу могу посвататься.
Но ромашка молчала,—она обидѣлась; она была дѣвицей, а ее вдругъ назвали матушкой—какъ вамъ это нравится?
[230]
Мотылекъ спросилъ еще разъ, потомъ еще, отвѣта все не было, онъ соскучился и прямо полетѣлъ свататься.
Это было раннею весной; всюду цвѣли подснѣжники и крокусы.
— Недурны!—сказалъ мотылекъ.—Миленькія подросточки! Только… зеленоваты больно!
Мотылекъ, какъ и всѣ юноши, искалъ дѣвицъ постарше.
Потомъ онъ оглядѣлъ другихъ и нашелъ, что анемоны горьковаты, фіалки немножко сантиментальны, тюльпаны—щеголихи, бѣлыя лиліи простоваты, липовые цвѣты и малы, да и родни у нихъ пропасть, яблочные цвѣты, конечно, чуть-чуть не розы, но ужъ черезчуръ недолговѣчны: вѣтромъ пахнуло, и нѣтъ ихъ, стоитъ-ли тутъ жениться? Горошекъ понравился ему больше всѣхъ: бѣлорозовый, просто кровь съ молокомъ, нѣжный, изящный, да и на кухнѣ не ударитъ лицомъ въ грязь, словомъ, дѣвица хоть куда! Мотылекъ совсѣмъ было ужъ собрался посвататься, да вдругъ увидалъ рядомъ стручекъ съ увядшимъ цвѣткомъ.
— Это… кто же?—спросилъ онъ.
— Сестрица моя!—отвѣчалъ горошекъ.
— Такъ потомъ и вы такая же будете?
Мотылекъ испугался и поскорѣе улетѣлъ прочь.
Черезъ изгородь перевѣшивалась цѣлая масса каприфолій; но эти барышни съ вытянутыми желтыми физіономіями были ему совсѣмъ не по вкусу. Да, но что же было ему по вкусу? Подите, узнайте!
Весна прошла, прошло и лѣто, настала осень, а мотылекъ не подвинулся съ своимъ сватовствомъ ни на шагъ. Появились новые цвѣты въ роскошныхъ нарядахъ, но что толку? Съ годами сердце все больше и больше начинаетъ тосковать о весенней свѣжести, объ оживляющемъ ароматѣ юности, а не искать же ихъ у осеннихъ георгинъ и штокъ-розъ! И мотылекъ полетѣлъ къ кудрявой мятѣ.
— На ней нѣтъ никакихъ особыхъ цвѣтовъ, но она вся одинъ сплошной благоухающій цвѣтъ, ее я и возьму!
И онъ посватался.
Но мята не шелохнула листочкомъ и, наконецъ, сказала:
— Дружба и—больше ничего! Мы оба стары; друзьями мы еще можемъ быть, но пожениться?.. Нѣтъ, что за дурачество на старости лѣтъ!
Такъ мотылекъ и остался ни съ чѣмъ. Онъ ужъ черезчуръ
[231]много выбиралъ, а это не годится,—вотъ и остался старымъ холостякомъ.
Скоро налетѣла непогода съ дождемъ и изморозью; поднялся холодный вѣтеръ; дрожь пробирала старыя скрипучія ивы. Не сладко было разгуливать по такому холоду въ лѣтнемъ платьѣ. Но мотылекъ и не разгуливалъ,—ему какъ-то удалось залетѣть въ комнату; тамъ топилась печка, и стояло чисто лѣтнее тепло. Жить бы да поживать здѣсь мотыльку.—Но что это за жизнь? Мнѣ нужны солнце, свобода и хоть маленькій цвѣточекъ!—сказалъ мотылекъ, полетѣлъ и прямо ударился въ оконное стекло.
Тутъ его увидали, пришли отъ него въ восторгъ и посадили на булавку въ ящичекъ съ прочими рѣдкостями. Большаго для него ужъ не могли сдѣлать.
— Теперь и я сижу на стебелькѣ, какъ цвѣтокъ!—сказалъ мотылекъ.—Не особенно-то это сладко! Ну да зато это нѣчто вродѣ женитьбы: тоже сидишь крѣпко.
И онъ утѣшался этимъ.
— Плохое утѣшеніе!—сказали комнатные цвѣты.
„Ну, комнатнымъ цвѣтамъ не очень-то вѣрь!“ думалъ мотылекъ. „Они ужъ черезчуръ близко знаются съ людьми“.
См. также одноимённые страницы.