[319]
Ты, вѣдь, помнишь колокольнаго сторожа Оле! Я разсказывалъ тебѣ о двухъ своихъ посѣщеніяхъ Оле, теперь разскажу и о третьемъ, но еще не послѣднемъ.
Обыкновенно я навѣщалъ его около Новаго Года, но на этотъ разъ взобрался на колокольню въ самый „день переѣзда“. Внизу, на улицахъ, въ этотъ день пренепріятно: всюду соръ, осколки, черепки, обломки, не говоря уже о ворохахъ соломы, выкинутой изъ негодныхъ матрацовъ!.. Шагаешь, шагаешь по нимъ!.. Да! пришлось таки мнѣ пошагать! И вотъ, вижу въ опрокинутой мусорной бочкѣ играютъ двое ребятишекъ. Они затѣяли игру „въ спанье“,—бочка такъ и манила улечься въ нее. Они и влѣзли туда, зарылись въ гнилую солому и накрылись вмѣсто одѣяла кускомъ старыхъ ободранныхъ обоевъ—то-то любо! Но съ меня было уже довольно, и я поспѣшилъ на верхъ, къ Оле.
— Сегодня „день переѣзда“!—сказалъ онъ.—Улицы и переулки превращаются въ гигантскія мусорныя бочки, а мнѣ довольно бываетъ и одного ящика: я и изъ него могу выловить кое-что и выловилъ таки однажды, вскорѣ послѣ сочельника. Я
[320]спустился на улицу; было сыро, грязно, сѣро и холодно. Мусорщикъ остановился со своимъ возомъ у одного дома. Ящикъ его былъ полнехонекъ и могъ бы послужить примѣрнымъ образцомъ того, во что превращаются копенгагенскія улицы въ день переѣзда. Сзади на возу торчала елка, совсѣмъ еще зеленая, на вѣтвяхъ уцѣлѣла мишура; она покрасовалась въ сочельникъ, а затѣмъ ее выбросили на улицу, и вотъ, мусорщикъ водрузилъ ее на свой возъ. Смѣяться было или плакать, глядя на эту картину? Это, зависитъ, конечно, отъ того, что думать при этомъ. Я смотрѣлъ на нее и думалъ; думали, вѣроятно, и кое-какіе изъ сваленныхъ въ кучу предметовъ, или по крайней мѣрѣ могли думать, а это, вѣдь, почти одно и то же. Лежала тамъ, между прочимъ, разорванная дамская перчатка. О чемъ она думала? Сказать-ли вамъ? Она лежала, указывая мизинчикомъ прямо на елку, и думала: „Мнѣ жаль это деревцо! И я тоже была создана блистать при свѣтѣ огней! И моя жизнь продолжалась одну бальную ночь! Пожатіе руки—и я лопнула! Тутъ обрывается нить моихъ воспоминаній; больше мнѣ не для чего было жить!“ Вотъ что думала или могла думать перчатка!
„Глупая исторія съ этой елкой!“ думалъ черепокъ отъ горшка. Черепки всегда и все находятъ глупымъ. „Ужъ разъ попала въ мусорную кучу, нечего носъ задирать и чваниться своею мишурой! Я-то вотъ знаю, что приносилъ пользу на свѣтѣ, не то, что эта зеленая розга!“
Что-жъ, и такое мнѣніе имѣетъ много сторонниковъ, но елка все-таки смотрѣла очень красиво, вносила хоть немножко поэзіи въ эту мусорную кучу, а сколько такихъ кучъ на улицахъ въ день переѣзда!.. Мнѣ стало тяжело бродить по улицамъ, и меня потянуло къ себѣ наверхъ. Тутъ я сижу себѣ да благодушно посматриваю внизъ.
Вотъ теперь добрые люди играютъ тамъ „въ перемѣну квартиръ“! Они возятся, перетаскиваютъ свое добро, а домовой сидитъ на возу и переѣзжаетъ вмѣстѣ съ ними: домашнія дрязги, семейныя неурядицы, печали и заботы—все перебирается изъ стараго жилища въ новое. Такъ какой же смыслъ во всей этой кутерьмѣ? Въ „Справочной газетѣ“ давнымъ-давно какъ-то было напечатано старое доброе изреченіе: „Помни о великомъ переѣздѣ въ страну вѣчности!“
Вотъ серьезная мысль, и, надѣюсь, вамъ не будетъ непріятно послушать кое-что на эту тему? Смерть, несмотря на кучу дѣлъ,
[321]была и останется самымъ исправнымъ чиновникомъ. Вы когда-нибудь думали объ этомъ?
Смерть—кондукторъ, паспортистъ, выдающій намъ аттестаты, и директоръ великой сберегательной кассы человѣчества. Понимаете вы меня? Всѣ наши земныя дѣянія—и большія, и малыя, составляютъ нашъ вкладъ въ эту кассу, и вотъ, когда смерть подъѣдетъ къ намъ со своимъ диллижансомъ, въ которомъ мы должны отправиться въ страну вѣчности, она выдастъ намъ на границѣ вмѣсто паспорта нашъ аттестатъ! Вмѣсто же суточныхъ кормовыхъ денегъ мы получимъ изъ сберегательной кассы то или другое наиболѣе характерное дѣяніе наше. Для иного это очень пріятно, для иного же ужасно!
Никто еще не избѣгнулъ этого переѣзда въ диллижансѣ смерти. Правда, разсказываютъ, что былъ одинъ такой—іерусалимскій башмачникъ, которому не позволили сѣсть въ него. Ему пришлось бѣжать позади диллижанса. Но случись ему попасть туда, онъ бы ускользнулъ отъ поэтовъ! Загляните же когда-нибудь мысленно въ диллижансъ смерти! Въ немъ самое смѣшанное общество! Тутъ сидятъ рядомъ король и нищій, геній и идіотъ. Всѣмъ приходится пуститься въ дальній путь налегкѣ, безъ всякаго багажа, безъ денегъ, съ однимъ аттестатомъ, да съ тѣмъ, что выдастъ имъ изъ сберегательной кассы смерть. Какое же изъ всѣхъ дѣяній человѣка вынимаетъ она изъ сберегательной кассы и даетъ ему въ дорогу? Можетъ быть, самое маленькое, незамѣтное, какъ горошинка; но, вѣдь, изъ горошинки выростаетъ длинный цвѣтущій стебель!
Жалкій бѣднякъ, сидѣвшій у порога и получавшій толчки да пинки, получитъ, можетъ быть, въ дорогу этотъ самый порогъ. Но онъ сейчасъ же превратится въ паланкинъ, въ золотой тронъ или въ цвѣтущую бесѣдку, въ которой бѣдняка и отнесутъ въ страну безсмертія.
Тотъ же, кто постоянно пилъ изъ роскошной чаши наслажденія, чтобы забывать содѣянное имъ зло, получитъ въ дорогу простую плошку съ чистымъ, прозрачнымъ питьемъ, проясняющимъ мысли. Человѣкъ пьетъ его и видитъ то, чего прежде не хотѣлъ или не могъ видѣть. Наказаніе его въ томъ гложущемъ червѣ совѣсти, который никогда не умираетъ. Если на чашѣ земныхъ наслажденій была надпись забвеніе, то на этой плошкѣ будетъ написано воспоминаніе.
Когда я читаю хорошую книгу, историческое сочиненіе, я
[322]всегда задумываюсь надъ тѣмъ, какое дѣяніе вынула смерть изъ сберегательной кассы и дала въ дорогу такому-то или такому-то лицу, о которомъ я читаю. Вотъ, напримѣръ, жилъ одинъ французскій король; имя его я позабылъ,—имена добрыхъ всегда забываются, но дѣла ихъ нѣтъ-нѣтъ да и всплывутъ въ памяти. Этотъ король явился въ голодный годъ благодѣтелемъ своего народа, и народъ воздвигъ ему памятникъ изъ снѣга съ надписью: „Помощь твоя являлась быстрѣе, чѣмъ таетъ этотъ памятникъ!“ Я думаю, что смерть дала этому королю одну снѣжинку изъ его памятника, которая никогда не можетъ растаять, и она проводила короля, порхая надъ его головой бѣлою бабочкою, въ страну вѣчности. А вотъ еще жилъ другой король, Людовикъ XI[1]; его имя я помню,—люди не забываютъ зла. Мнѣ особенно памятно одно его дѣяніе, и всякій разъ, какъ я вспоминаю о немъ, мнѣ такъ и хочется назвать исторію ложью. Онъ велѣлъ казнить своего коннетабля[2]; ну, это онъ могъ, справедливо или несправедливо—его дѣло; но у коннетабля были невинные дѣти, одинъ восьми, другой семи лѣтъ; такъ король велѣлъ и ихъ привести на эшафотъ и обрызгать теплою кровью отца! Затѣмъ онъ приказалъ посадить дѣтей въ Бастилію, въ желѣзную клѣтку; бѣдняжкамъ не дали даже одѣяла, чтобы покрываться ночью. А король присылалъ къ нимъ каждую недѣлю палача, которому было приказано вырывать у дѣтей по зyбy, чтобы имъ жилось „не слишкомъ вольготно“. И старшій мальчикъ сказалъ однажды палачу: „Матушка умерла бы съ горя, если бы знала, что мой маленькій братъ такъ страдаетъ! Выдерни же лучше два зуба у меня и оставь его въ покоѣ!“ У палача выступили на глазахъ слезы, но воля короля была сильнѣе слезъ, и королю еженедѣльно продолжали подавать на серебряномъ блюдѣ по два дѣтскихъ зуба. Онъ требовалъ ихъ и получалъ. Такъ вотъ, я думаю, что эти-то два зуба смерть и вынула изъ сберегательной кассы человѣчества и вручила ихъ королю Людовику XI въ дорогу, когда онъ отправился въ страну вѣчности. И зубы невинныхъ дѣтей летѣли надъ нимъ двумя огненными пчелами, жгли, жалили его всю дорогу!
Да, серьезный путь предстоитъ намъ въ день великаго переѣзда въ диллижансѣ смерти! Когда-то онъ пріѣдетъ за нами?
Вспомнишь, что мы можемъ ожидать его каждый день, каждый часъ, каждую минуту, и невольно призадумаешься. Которое-то изъ нашихъ дѣяній вынетъ тогда смерть изъ
[323]сберегательной кассы и дастъ намъ въ дорогу? Да, поразмыслимъ-ка объ этомъ! День этого переѣзда не обозначенъ, вѣдь, въ календарѣ!
