[355]«Дѣвичій прыжокъ».
Когда я подходилъ къ «Дѣвичьему прыжку» («Mägdesprung»), солнце уже садилось, и въ ущельѣ царилъ полумракъ; тѣмъ ярче зато горѣли верхушки деревъ, отбрасывавшихъ отъ себя длинныя, рѣзкія тѣни. Тутъ нагналъ я двухъ школьниковъ, съ которыми уже встрѣчался на Брокенѣ; они пользовались каникулами, чтобы побродить по горамъ и поближе познакомиться съ великою матерью-природою.
Мы пошли вмѣстѣ; по дорогѣ встрѣтился намъ драбантъ; видъ у него былъ самый разбойничій, свирѣпый; тронуть насъ онъ, однако, не тронулъ, устрашенный, вѣроятно, нашимъ численнымъ превосходствомъ; мы съ своей стороны отплатили ему за любезность любезностью…
[356]
Скоро мы дошли и до чернаго желѣзнаго креста, воздвигнутаго на уступѣ, съ котораго, по преданію, бросилась внизъ молодая дѣвушка, преслѣдуемая влюбленнымъ въ нее княземъ. Мужественная красавица, однако, избѣжала смерти: Богъ повелѣлъ вѣтру подхватить ее и бережно снести на дно пропасти, гдѣ среди обломковъ скалъ пробивались побѣги дикой ежевики. Обязано-ли это мѣсто своимъ названіемъ упомянутому преданію—не знаю. Оттомаръ же разсказываетъ, что здѣсь на этомъ уступѣ играли нѣкогда двѣ дѣвушки-великанши, и одна съ разбѣгу перескочила черезъ пропасть, другой же такой скачокъ показался немножко рискованнымъ; она помедлила, но потомъ тоже перепрыгнула черезъ пропасть да такъ грузно, что на скалѣ остался слѣдъ ея ноги. Какой-то крестьянинъ, пахавшій неподалеку землю, принялся хохотать надъ огромной дамой, а она, не долго думая, забрала его вмѣстѣ съ волами и плугомъ въ передникъ и унесла къ себѣ домой въ гору.
Хотя я, какъ взрослый и разумный человѣкъ, и прекрасно зналъ, что весь этотъ разсказъ только плодъ народной фантазіи, что никакая великанша тутъ не прыгала, никакое человѣческое существо не могло слетѣть на дно пропасти, не сломавъ себѣ шеи, я всетаки не могъ не заинтересоваться этою мѣстностью, невольно поражающею всякаго, кто любитъ природу. Не однѣ только гордыя скалы, поросшія необозримыми лѣсами и высокими кустами, нависающими надъ бурливой рѣчкой, не однѣ мертвыя руины сообщаютъ мѣстности романтическій характеръ. Она принимаетъ въ нашихъ глазахъ поэтическій колоритъ главнымъ образомъ тогда, когда съ нею связано какое-нибудь преданіе. Преданія оживляютъ мертвую обстановку; послѣдняя перестаетъ быть только красивой, но бездушной декораціей; каждый листокъ, каждый цвѣтокъ превращается въ пѣвунью-птичку, а ручей въ шепчущій водометъ, присоединяющій неумолчный говоръ своихъ струй къ голосамъ невидимыхъ духовъ. Немудрено поэтому, что лежавшая передо мною мѣстность, оживленная упомянутымъ сказаніемъ, показалась мнѣ вдвое прекраснѣе.
По дорогѣ начали попадаться встрѣчные; чѣмъ дальше, тѣмъ больше; то угольщики съ мрачными характерными физіономіями, то бѣлыя и румяныя деревенскія дѣвушки. Рядомъ съ нами бѣжала болтливая рѣчка; она, вѣроятно, твердила то же, что и мы: «ахъ, какъ тутъ хорошо!»
Скоро мы заслышали шумъ, доносившійся изъ многочисленныхъ мастерскихъ; мы поднялись къ достопримѣчательному обелиску, воздвигнутому здѣсь герцогомъ въ 1812 г. въ память своего покойнаго отца. Обелискъ весь изъ желѣза, и мнѣ передавали, что выше его нѣтъ во всей Германіи. Путешественники покрыли его разными надписями и своими именами. Написали карандашомъ свои имена и мы. Всѣмъ намъ хочется увѣковѣчить свое имя, и желаніе это выражается иногда самымъ наивнымъ, чисто
[357]дѣтскимъ образомъ! Въ самомъ дѣлѣ, дождь и снѣгъ скоро сотрутъ это карандашевое безсмертіе; на мѣстѣ нашихъ именъ появятся другія, и такъ будетъ идти до тѣхъ поръ, пока не сотрется съ лица земли самый обелискъ. Точно такъ же стремимся мы во время краткаго земного странствія нашего начертать свои имена и на скрижаляхъ исторіи—этомъ міровомъ обелискѣ; но точно такъ же стираются и смѣняются одно другимъ имена и на немъ, пока и самъ онъ не превратится въ прахъ. Богъ вѣсть, чье имя простоитъ на немъ дольше всѣхъ? Вѣрно, имя Самого Великаго Зодчаго, Который воздвигъ и обелискъ этотъ и весь міръ во славу собственнаго имени.