скимъ образомъ! Въ самомъ дѣлѣ, дождь и снѣгъ скоро сотрутъ это карандашевое безсмертіе; на мѣстѣ нашихъ именъ появятся другія, и такъ будетъ идти до тѣхъ поръ, пока не сотрется съ лица земли самый обелискъ. Точно такъ же стремимся мы во время краткаго земного странствія нашего начертать свои имена и на скрижаляхъ исторіи—этомъ міровомъ обелискѣ; но точно такъ же стираются и смѣняются одно другимъ имена и на немъ, пока и самъ онъ не превратится въ прахъ. Богъ вѣсть, чье имя простоитъ на немъ дольше всѣхъ? Вѣрно, имя Самого Великаго Зодчаго, Который воздвигъ и обелискъ этотъ и весь міръ во славу собственнаго имени.
ским образом! В самом деле, дождь и снег скоро сотрут это карандашевое бессмертие; на месте наших имён появятся другие, и так будет идти до тех пор, пока не сотрётся с лица земли самый обелиск. Точно так же стремимся мы во время краткого земного странствия нашего начертать свои имена и на скрижалях истории — этом мировом обелиске; но точно так же стираются и сменяются одно другим имена и на нём, пока и сам он не превратится в прах. Бог весть, чьё имя простоит на нём дольше всех? Верно, имя Самого Великого Зодчего, Который воздвиг и обелиск этот и весь мир во славу собственного имени.
Основная черта моего характера какая-то странная торопливость! Чѣмъ интереснѣе книга, которую я читаю, тѣмъ больше спѣшу я дочитать ее до конца. Во время путешествія я не отдаюсь, какъ слѣдуетъ, впечатлѣнію настоящаго, а нетерпѣливо рвусь навстрѣчу будущему, чтобы отнестись затѣмъ точно такъ же и къ нему. Ложась вечеромъ спать, я уже заглядываю въ будущій день, желаю, чтобы онъ поскорѣе наступилъ, а когда онъ наступитъ, меня занимаетъ уже не онъ, а идущіе за нимъ. Самая смерть представляетъ для меня что-то удивительно интересное, желанное,—она, вѣдь, введетъ меня въ новый міръ!.. Куда же это меня тянетъ? Куда влечетъ меня мое мятежное сердце?
Окружавшая меня весенняя природа дышала юною свѣжестью и тихой радостью, мою же душу какъ будто заволакивалъ туманъ печали. Зачѣмъ, думалъ я, завидовать этимъ свѣжимъ пестрымъ цвѣтамъ? Пусть они себѣ благоухаютъ,—пройдетъ мѣсяцъ—два, и они завянутъ. Ручей, что такъ весело журчитъ, исчезнетъ въ морѣ, а само величавое, необозримое море испарится! Пусть себѣ солнце играетъ своими палящими лучами,—и оно нѣкогда вмѣстѣ съ небомъ превратится въ прахъ, тогда какъ мое сердце, изнывающее теперь отъ тоски, вызванной моими же собственными фантазіями, блаженно вознесется въ страну вѣчности!
И въ это утро мнѣ, какъ всегда не сидѣлось на мѣстѣ, и я поспѣшно оставилъ Гарцгероде. Передъ взоромъ моимъ замелькали картина за картиною; вотъ одна изъ нихъ, которая многимъ, можетъ быть, покажется незаслуживающей особеннаго вниманія, у меня же и до сихъ поръ стоитъ передъ глазами такъ же живо, какъ восходъ солнца на Брокенѣ.
Въ деревенькѣ Клаусъ, состоящей, кажется, всего изъ трехъ дворовъ, я зашелъ на постоялый дворъ—одинъ изъ числа этихъ трехъ. Все здѣсь такъ и просилось на картинку, во вкусѣ голландской школы. На самомъ порогѣ растянулся котенокъ, на полу дрались два пѣтушка, а дѣвушка-служанка, въ сущности очень красивая, пышащая здоровьемъ, но одѣтая, какъ истое дитя деревни, протянула мнѣ стаканъ молока съ самымъ равнодуш-
Основная черта моего характера какая-то странная торопливость! Чем интереснее книга, которую я читаю, тем больше спешу я дочитать её до конца. Во время путешествия я не отдаюсь, как следует, впечатлению настоящего, а нетерпеливо рвусь навстречу будущему, чтобы отнестись затем точно так же и к нему. Ложась вечером спать, я уже заглядываю в будущий день, желаю, чтобы он поскорее наступил, а когда он наступит, меня занимает уже не он, а идущие за ним. Самая смерть представляет для меня что-то удивительно интересное, желанное, — она, ведь, введёт меня в новый мир!.. Куда же это меня тянет? Куда влечёт меня моё мятежное сердце?
Окружавшая меня весенняя природа дышала юною свежестью и тихой радостью, мою же душу как будто заволакивал туман печали. Зачем, думал я, завидовать этим свежим пёстрым цветам? Пусть они себе благоухают, — пройдёт месяц — два, и они завянут. Ручей, что так весело журчит, исчезнет в море, а само величавое, необозримое море испарится! Пусть себе солнце играет своими палящими лучами, — и оно некогда вместе с небом превратится в прах, тогда как моё сердце, изнывающее теперь от тоски, вызванной моими же собственными фантазиями, блаженно вознесётся в страну вечности!
И в это утро мне, как всегда не сиделось на месте, и я поспешно оставил Гарцгероде. Перед взором моим замелькали картина за картиною; вот одна из них, которая многим, может быть, покажется незаслуживающей особенного внимания, у меня же и до сих пор стоит перед глазами так же живо, как восход солнца на Брокене.
В деревеньке Клаус, состоящей, кажется, всего из трёх дворов, я зашёл на постоялый двор — один из числа этих трёх. Всё здесь так и просилось на картинку, во вкусе голландской школы. На самом пороге растянулся котёнок, на полу дрались два петушка, а девушка-служанка, в сущности очень красивая, пышащая здоровьем, но одетая, как истое дитя деревни, протянула мне стакан молока с самым равнодуш-
