[192]
III.
Дядя.
Слава Богу! Въ домѣ своего дяди Руди увидалъ такихъ же
[193]людей, къ какимъ привыкъ на родинѣ. Тутъ былъ всего на всего одинъ кретинъ, слабоумный бѣдняга Саперли. Бѣдныя созданія эти распредѣлены въ кантонѣ Валлисъ по домамъ жителей и проводятъ въ каждомъ по очереди мѣсяца по два. Когда явился Руди, Саперли жилъ какъ разъ у его дяди.
Дядя былъ еще сильный, ловкій охотникъ, и кромѣ того бондарь по ремеслу. Жена его была маленькаго роста, но очень живая, подвижная женщина съ какимъ-то птичьимъ лицомъ: глаза какъ у орлицы, шея длинная, покрытая пушкомъ.
Все было тутъ ново для Руди—и одежда, и нравы, и обычаи, даже самый языкъ. Но ухо ребенка скоро освоилось съ нимъ, и мальчикъ сталъ понимать окружающихъ. Все здѣсь показывало достатокъ и благосостояніе, куда большіе, нежели знавалъ Руди въ домѣ дѣда: горница, въ которой помѣщалась семья, была гораздо просторнѣе, стѣны изукрашены рогами сернъ и отполированными ружьями, а надъ дверями висѣло изображеніе Божьей Матери, окруженное вѣнкомъ изъ свѣжихъ альпійскихъ розъ и освѣщенное лампадой.
Дядя слылъ, какъ уже сказано, за отважнѣйшаго охотника и лучшаго проводника въ окрестности. Руди скоро сдѣлался баловнемъ семьи, хотя здѣсь и до него былъ уже таковой—старый песъ. Онъ, не годился больше ни къ чему, но когда-то былъ прекрасною охотничьею собакой. Хозяева помнили это и смотрѣли на него чуть-ли не какъ на члена семьи, такъ что собакѣ жилось отлично. Руди первымъ долгомъ погладилъ ее, но она не такъ-то скоро подружилась съ „чужимъ“, какимъ явился для нея Руди. Мальчикъ, впрочемъ, скоро пустилъ прочные корни въ сердцахъ всѣхъ домашнихъ.
— Не такъ-то ужъ худо у насъ, въ кантонѣ Валлисъ!—говаривалъ дядя.—Серны у насъ еще водятся; онѣ вымираютъ медленнѣе, чѣмъ каменные бараны. И въ наши времена живется много лучше, чѣмъ въ старину. Какъ тамъ ни расхваливаютъ ее, наше время все же лучше. Въ нашемъ мѣшкѣ прорѣзали дырку, впустили въ нашу замкнутую долину свѣжаго воздуха! На смѣну старому, отжившему всегда является новое и лучшее!—Такъ говаривалъ дядя, а если ужъ очень разговорится, то разскажетъ, бывало, и о своихъ дѣтскихъ годахъ, и о той порѣ, когда еще былъ въ цвѣтѣ лѣтъ отецъ его. Вотъ въ тѣ-то времена, по его разсказамъ, Валлисъ и былъ „глухимъ мѣшкомъ“, набитымъ больными жалкими кретинами.
[194]
— Но вотъ, явились французскіе солдаты. То-то были заправскіе доктора! Живо уничтожили болѣзнь, да и людей вмѣстѣ. Да, они умѣли драться на разные лады! И дѣвушки ихъ умѣли не хуже!—И дядя, смѣясь, подмигивалъ своей женѣ, француженкѣ родомъ.—Французы такъ ударяли по камнямъ, что камни поддавались! Они пробили въ скалахъ Симплонскій проходъ, проложили такую дорогу, что я могу сказать теперь трехлѣтнему ребенку: ступай въ Италію, только держись проѣзжей дороги!—И дядя затягивалъ французскую пѣсню и провозглашалъ „ура“ Наполеону Бонапарте.
Тутъ Руди впервые услыхалъ о Франціи и о Ліонѣ, большомъ городѣ близъ долины Роны, въ которомъ дядѣ его случалось бывать.
Въ нѣсколько лѣтъ изъ Руди долженъ былъ выработаться искусный охотникъ за сернами,—задатки въ немъ для этого были, по словамъ дяди. И дядя принялся учить мальчика держать въ рукахъ ружье, прицѣливаться и стрѣлять, бралъ его съ собою на охоту и заставлялъ пить теплую кровь серны, чтобы не знавать головокруженія. Училъ онъ также племянника узнавать время, когда скатятся лавины въ различныхъ частяхъ горъ—въ полдень или вечеромъ, смотря по тому, какъ дѣйствовали на нихъ солнечные лучи; училъ наблюдать за сернами и учиться у нихъ прыгать: падать прямо на ноги и стоять твердо, а если на скалистомъ выступѣ не окажется опоры для ногъ, удерживаться локтями, пускать въ дѣло каждый мускулъ въ ляжкахъ и икрахъ, впиваться въ скалы, если понадобится, шейными позвонками! Серны умны и выставляютъ стражей, но охотникъ долженъ быть умнѣе ихъ и заходить съ подвѣтренной стороны. И дядя умѣлъ таки обманывать сернъ: вѣшалъ на свою альпійскую палку плащъ и шляпу, и серпы принимали чучело за человѣка. Эту штуку дядя и примѣнилъ разъ на охотѣ, въ которой участвовалъ и Руди.
Горная тропинка была очень узка, можно даже сказать, что ея не было вовсе, а былъ лишь узкій карнизъ, лѣпившійся по краю скалы надъ пропастью. Снѣгъ, покрывавшій его, на половину растаялъ, камни осыпались подъ ногами; дядя растянулся во всю длину и поползъ впередъ на животѣ. Каждый камешекъ, отрывавшійся отъ скалы, падалъ, прыгалъ и катился внизъ, перепрыгивая съ уступа на уступъ, пока не успокаивался въ безднѣ. Руди остался стоять шагахъ во ста отъ дяди, на
[195]послѣднемъ прочномъ выступѣ скалы. Вдругъ, онъ увидалъ, что въ воздухѣ паритъ надъ охотникомъ огромный ягнятникъ, видимо собиравшійся сбить ползущаго червяка ударами крыльевъ въ бездну и тамъ пожрать его. А дядя не видѣлъ ничего кромѣ серны да козленка, виднѣвшихся по ту сторону ущелья. Руди зорко слѣдилъ за птицей, онъ понялъ ея намѣреніе и держалъ ружье наготовѣ… Вдругъ, серна сдѣлала скачекъ—дядя выстрѣлилъ и животное было пронизано пулей; козленокъ же убѣжалъ, какъ будто всю жизнь свою только и дѣлалъ, что спасался отъ погони. Огромная птица, испуганная выстрѣломъ, улетѣла, и дядя только отъ Руди узналъ о грозившей ему бѣдѣ.
Веселые, довольные возвращались они домой; дядя насвистывалъ пѣсенку, знакомую ему еще съ дѣтскихъ лѣтъ; вдругъ, невдалекѣ послышался какой-то странный звукъ. Они оглянулись и увидѣли, что снѣжный покровъ отдѣляется отъ вершины горы, вздувается, точно широкій кусокъ холста отъ вѣтра, и несется внизъ по склону. Хребты снѣжныхъ волнъ трещали и ломались въ куски, словно мраморныя плиты, распускались въ пѣну и бѣшенно стремились внизъ съ грохотомъ, подобнымъ раскатамъ грома. Это была лавина, катившаяся хоть и не прямо на Руди и его дядю, но близко, близко.
— Держись крѣпче, Руди!—закричалъ дядя.—Изо всѣхъ силъ!
И Руди схватился за ближайшій древесный стволъ; дядя вскарабкался на одну изъ вѣтвей и тоже держался крѣпко. Лавина катилась въ нѣсколькихъ саженяхъ отъ нихъ, но ураганъ, поднявшійся вокругъ, ломалъ въ щепки кусты и деревья, какъ тонкія тростинки, и разбрасывалъ ихъ во всѣ стороны. Руди былъ брошенъ на землю; стволъ, за который онъ держался, какъ будто перепилили, и вершину дерева отбросило далеко въ сторону. Между изломанными вѣтвями лежалъ дядя съ раздробленною головой; рука его была еще тепла, но лицо неузнаваемо. Руди стоялъ надъ нимъ блѣдный, дрожащій. Это былъ первый страшный испугъ въ его жизни; тутъ онъ впервые пережилъ часъ ужасной опасности.
Раннимъ вечеромъ принесъ онъ вѣсть о смерти дяди въ его домъ, который отнынѣ становился домомъ печали. Тетка стояла безъ слезъ, не говоря ни слова, и только когда трупъ принесли, горе ея вырвалось наружу. Бѣдный кретинъ заползъ въ свою постель, и цѣлый день его не было видно нигдѣ; только вечеромъ онъ подошелъ къ Руди.
[196]
— Напиши мнѣ письмо! Саперли не умѣетъ! Саперли отнесетъ его на почту!
— Письмо?—переспросилъ Руди.—Отъ тебя? Кому?
— Господу Христу!
— Кому?!
Идіотъ, какъ они звали кретина, посмотрѣлъ на Руди глазами, полными слезъ, сложилъ руки и набожно, торжественно произнесъ:
— Іисусу Христу! Саперли хочетъ послать Ему письмо, попросить Его, чтобы умеръ Саперли, а не хозяинъ!
Руди пожалъ ему руку.—Письмо не дойдетъ! Оно не вернетъ намъ дядю!
Но трудно было Руди объяснить кретину, почему это невозможно.
— Теперь ты опора дома!—сказала тетка, и Руди сталъ ею.
