[196]
IV.
Бабетта.
Кто первый стрѣлокъ въ кантонѣ Валлисъ? Спроси у сернъ, онѣ знаютъ. „Берегись Руди!“ сказали бы онѣ. А кто первый красавецъ? „Руди!“ сказали бы дѣвушки, но онѣ не говорили: „Берегись Руди!“ Не говорили этого и степенныя матушки: онъ кланялся имъ такъ же привѣтливо, какъ и молоденькимъ дочкамъ. Да, красивый онъ былъ парень! Смѣлый, веселый, смуглый, съ бѣлыми, блестящими зубами и черными, какъ уголь, сверкающими глазами. И всего-то ему было двадцать лѣтъ! Онъ не боялся купаться въ холодной водѣ, плавалъ, какъ рыба, карабкался по горамъ, какъ никто, лѣпился къ отвѣснымъ скаламъ не хуже улитки,—мускулами и жилами онъ похвалиться могъ. Прыгать онъ тоже умѣлъ; первымъ его учителемъ былъ, вѣдь, котъ, а потомъ серны. Лучшимъ, надежнѣйшимъ проводникомъ тоже считался Руди, и этимъ занятіемъ онъ могъ бы составить себѣ цѣлое состояніе. Бондарнымъ же ремесломъ, которому также научилъ его дядя, онъ не занимался: его страстью была охота за сернами, но и это занятіе приносило доходы. Руди считался поэтому „хорошею партіей“ для любой дѣвушки; только бы онъ не занесся слишкомъ высоко! Отличался онъ и въ танцахъ, да такъ, что о красавцѣ-танцорѣ бредили и во снѣ, и на яву всѣ дѣвушки.
[197]
— А меня онъ поцѣловалъ во время танцевъ!—сказала дочка школьнаго учителя Аннета своей лучшей подругѣ. Такія вещи трудно, вѣдь, хранить про себя: онѣ такъ вотъ сами и бѣгутъ съ языка, какъ песокъ изъ дыряваго мѣшка! Скоро всѣ узнали, что скромникъ Руди цѣлуется въ танцахъ, а онъ хоть и поцѣловалъ, да не ту, которую ему больше всего хотѣлось.
— Ишь его!—сказалъ одинъ старый охотникъ.—Онъ поцѣловалъ Аннету! Началъ съ буквы А и вѣрно перецѣлуетъ всю азбуку!
Одинъ поцѣлуй въ танцахъ—вотъ и все; больше болтать о Руди было нечего. Но онъ хоть и поцѣловалъ Аннету, а сердце его было занято не ею.
Возлѣ города Бэ, въ тѣни орѣховыхъ деревьевъ, на берегу быстраго горнаго потока, жилъ богатый мельникъ. Занималъ онъ большой домъ, въ три этажа, съ маленькими башенками, обшитый тесомъ и крытый жестяными листами, такъ и горѣвшими при солнечномъ и лунномъ свѣтѣ. На самой большой башнѣ флюгеромъ служило яблоко, пронзенное блестящею стрѣлою—въ память о выстрѣлѣ Вильгельма Телля. Мельница тоже смотрѣла такою нарядною и красивою, что такъ и просилась на картинку или въ описаніе. Но дочку мельника нельзя было ни нарисовать, ни описать! Такъ по крайней мѣрѣ сказалъ бы Руди, и все-таки образъ ея былъ нарисованъ въ его сердцѣ. Глазки ея зажгли въ немъ цѣлое пламя, и вспыхнуло оно вдругъ, внезапно, какъ вспыхиваетъ и всякій пожаръ. Удивительнѣе же всего было то, что сама-то дочка мельника, красотка Бабетта, и не подозрѣвала о пожарѣ, который зажгла: дай Богъ, чтобы она обмѣнялась съ Руди парой словъ!
Мельникъ былъ богатъ, и потому Бабетта сидѣла очень высоко! Но нѣтъ такой высоты, на которую бы нельзя было взобраться—думалось Руди. Надо карабкаться, да не думать о томъ, что упадешь, и не упадешь! Этою мудростью онъ запасся еще въ домѣ у дѣдушки.
И вотъ Руди понадобилось побывать въ Бэ, а туда было не близко—цѣлое путешествіе! Желѣзной дороги въ то время еще не существовало. Отъ Ронскаго глетчера до подножія Симплонской горы, между многочисленными и разнообразными горными высотами, тянется широкая Валлійская долина; по ней несется могучая рѣка Рона, которая часто выходитъ изъ береговъ и катитъ свои волны по полямъ и дорогамъ, разрушая на своемъ
[198]пути все. Между городами Сіономъ и С. Морисомъ, долина дѣлаетъ изгибъ и близъ самого С. Мориса становится до того узкою, что на ней только и остается мѣсто для русла рѣки, да для узкой проѣзжей дороги. Ветхая сторожевая башня кантона Валлисъ, который здѣсь оканчивается, стоитъ на горномъ склонѣ и смотритъ черезъ каменный мостъ на таможню, что́ на другомъ берегу. Тамъ уже начинается кантонъ Во, и ближайшій городъ тутъ—Бэ. Тутъ путникъ вступаетъ въ роскошную плодородную область; идешь точно по саду, усаженному каштанами и орѣховыми деревьями; тамъ и сямъ подымаются кипарисы и гранатовыя деревья; здѣсь совсѣмъ югъ, словно попалъ въ Италію.
Руди добрался до Бэ, уладилъ свои дѣла, потомъ сталъ разгуливать по городу, присматриваясь къ людямъ, но увы! ему не встрѣтился даже ни одинъ работникъ съ мельницы, не то что сама Бабетта. Не того онъ ожидалъ!
Свечерѣло, воздухъ былъ напоенъ благоуханіемъ тмина и липоваго цвѣта; на поросшія зелеными лѣсами горы была какъ будто наброшена сіяющая голубоватая дымка; стояла тишина, но не сонная или мертвая, нѣтъ! Вся природа какъ будто притаила дыханіе, притихла, словно позируя передъ голубымъ небеснымъ сводомъ, на которомъ должна была появиться ея фотографія. Тамъ и сямъ среди деревьевъ и по зеленому полю возвышались столбы, поддерживавшіе телеграфную проволоку, проведенную черезъ эту тихую долину. Къ одному изъ этихъ столбовъ прислонился какой-то предметъ, до того неподвижный, что его можно было принять за обрубокъ дерева, но это былъ Руди. Онъ стоялъ, не шевелясь, притаивъ дыханіе, какъ и все окружающее. Онъ не спалъ и подавно не умеръ, но, какъ по телеграфной проволокѣ часто пробѣгаютъ извѣстія о великихъ міровыхъ событіяхъ, или о жизненныхъ моментахъ, полныхъ значенія для какого-нибудь отдѣльнаго человѣка, а самая проволока не выдаетъ этого ни малѣйшимъ колебаніемъ, такъ и въ мозгу Руди проносились мысли, мощныя, всепоглощающія мысли о счастьѣ всей его жизни, ставшія отнынѣ его постоянными мыслями, самъ же онъ оставался неподвижнымъ. Глаза его были прикованы къ одной точкѣ, къ огоньку, мелькавшему между листвою деревьевъ; онъ горѣлъ въ свѣтелкѣ мельниковой дочки. Глядя на неподвижнаго Руди, можно было подумать, что онъ прицѣливается въ серну, но онъ самъ въ эту минуту былъ
[199]серною; серна тоже стоитъ иногда на одномъ мѣстѣ, будто изваянная изъ скалы, и вдругъ, внезапно, услыхавъ шумъ отъ скатившаго камня, дѣлаетъ прыжокъ и мчится прочь. То же было и съ Руди, но его заставила встрепенуться мысль.
„Никогда не надо падать духомъ!“ сказалъ онъ самому себѣ. „Надо прямо отправиться на мельницу! Поздороваться съ мельникомъ и Бабеттою! Не упадешь, если самъ о томъ не думаешь! Должна же Бабетта увидать меня, разъ я буду ея мужемъ!“
И Руди засмѣялся, ободрился и пошелъ на мельницу; онъ зналъ, чего хотѣлъ, а хотѣлъ онъ жениться на Бабеттѣ.
Желтоватая вода шумно бѣжала по своему руслу; къ ней свѣсились вѣтвями ивы и липы; Руди прошелъ по тропинкѣ, но какъ и тотъ добрый молодецъ, о которомъ поется въ дѣтской пѣсенкѣ:
„Къ дому мельника пришелъ,
Никого тамъ не нашелъ,
Кромѣ сѣраго кота!“
И тутъ тоже на лѣстницѣ стояла кошка, изгибала спинку и мяукала, но Руди не до нея было, и онъ постучалъ въ дверь. Никто не отозвался, никто не отперъ. „Мяу!“ сказала кошка. Будь Руди маленькимъ, онъ бы понялъ ея рѣчь: „никого нѣтъ дома!“, а вотъ теперь ему пришлось идти справляться о хозяевахъ на мельницу. Тамъ ему сказали, что хозяинъ уѣхалъ въ городъ Интерлакенъ,—„inter lacus“, Междуозерный, какъ объяснялъ школьный учитель, ученый отецъ Аннеты. Такъ вотъ туда-то и отправились мельникъ съ Бабеттою: сегодня тамъ начинается праздникъ, большое состязаніе стрѣлковъ, и будетъ длиться цѣлую недѣлю. На этотъ праздникъ стекаются люди изъ всѣхъ нѣмецкихъ кантоновъ.
Бѣдняга Руди! Не во-время попалъ онъ въ Бэ. Приходилось ему повернуть обратно; такъ онъ и сдѣлалъ—направился мимо городковъ С. Морисъ и Сіонъ къ родной долинѣ, роднымъ горамъ, но духомъ не палъ. На слѣдующее утро солнце только еще встало, а ужъ расположеніе его духа давно было въ зенитѣ; оно, впрочемъ, никогда и не закатывалось. „Бабетта въ Интерлакенѣ, въ нѣсколькихъ дняхъ ходьбы отсюда!“ сказалъ онъ самъ себѣ. „Далеко, если идти по проторенной дорогѣ, но куда ближе, если пуститься напрямикъ черезъ горы,
[200]а это и есть настоящая дорога для охотника за сернами. Да она и знакома мнѣ, я уже ходилъ по ней: тамъ за горами моя старая родина, тамъ я жилъ ребенкомъ у дѣдушки!.. Такъ въ Интерлакенѣ праздникъ стрѣлковъ! Ну, я хочу получить первый призъ, хочу быть тамъ первымъ, какъ и въ сердцѣ Бабетты, когда познакомлюсь съ нею!“
Съ легонькой котомкой за плечами, въ которой лежало его праздничное платье, съ ружьемъ и охотничьею сумкою, пустился Руди по горамъ, самою короткою дорогой. И все же путь ему предстоялъ не близкій! Но праздникъ, вѣдь, только что начался и продлится еще больше недѣли, а все это время, какъ сказали Руди рабочіе, мельникъ съ дочкой останутся у своихъ родственниковъ въ Интерлакенѣ. Руди и пошелъ черезъ Гемми, намѣреваясь спуститься въ Гриндельвальдскую долину.
Весело, бодро шагалъ онъ, впивая въ себя свѣжій, легкій, живительный горный воздухъ. Долина опускалась все глубже и глубже, горизонтъ все расширялся; вотъ уже стали попадаться снѣжныя вершины, и скоро онъ вступилъ въ область снѣговъ. Руди былъ знакомъ тутъ каждый уступъ, каждая вершина; онъ направился прямо къ Шрекгорну, высоко подымавшему къ небу свой словно обсыпанный мукой каменный перстъ.
Наконецъ, Руди перешелъ хребетъ. Зеленыя пастбища спускались къ его родимой долинѣ; воздухъ былъ легокъ, на душѣ у него тоже было легко; гора и долина были убраны цвѣтами и зеленью; сердце Руди билось отъ переполнявшаго его чувства юношеской радости. „Старость никогда не придетъ, смерть тоже! Жить, царствовать, наслаждаться!“ Руди чувствовалъ себя свободнымъ, легкимъ, какъ птица! Ласточки сновали надъ нимъ, щебеча, какъ и во времена его дѣтства: „Вы и мы! Мы и вы!“ Все въ природѣ было полно жизни и радостнаго движенія.
Внизу разстилался бархатисто-зеленый лугъ, съ разбросанными по нему темными деревянными домиками; рѣка шумѣла и гудѣла. Руди смотрѣлъ на глетчеръ, на его зеленоватые хрустальные края, выдѣлявшіеся на грязномъ снѣгу, на глубокія трещины, смотрѣлъ на верхній и на нижній глетчеръ. До слуха его доносился звонъ церковныхъ колоколовъ, точно привѣтствовавшихъ его возвращеніе на старую родину. Сердце Руди забилось сильнѣе, расширилось и переполнилось воспоминаніями до того, что Бабетта на минуту совсѣмъ исчезла въ немъ.
[201]
Онъ опять шелъ тою же дорогою, на которой стаивалъ, бывало, мальчикомъ вмѣстѣ съ другими ребятишками и продавалъ рѣзные деревянные домики. Вонъ тамъ, за соснами виднѣется еще домикъ его дѣдушки; въ немъ живутъ теперь чужіе. Ребятишки сбѣжались на дорогу, желая продать ему что-нибудь; одинъ мальчуганъ протянулъ ему альпійскую розу, и Руди взялъ ее, какъ добрый знакъ, подумавъ при этомъ о Бабеттѣ. Скоро онъ перешелъ мостъ, переброшенный черезъ слившіеся вмѣстѣ два рукава Лючины; лиственныя деревья попадались все чаще, орѣховыя были уже такъ высоки и густы, что давали тѣнь. И вотъ, наконецъ, Руди увидалъ развѣвающійся флагъ: бѣлый крестъ на красномъ полѣ, флагъ швейцарцевъ и датчанъ. Передъ нимъ лежалъ Интерлакенъ.
Красивѣе городка и быть не могло, какъ казалось Руди. Въ самомъ дѣлѣ, Швейцарскій городокъ смотрѣлъ въ своемъ праздничномъ нарядѣ такъ привѣтливо, не то что другіе провинціальные города, съ кучей громоздкихъ каменныхъ домовъ, тяжелые, непривѣтливые, надменные! Нѣтъ, тутъ деревянные домики какъ будто сами сбѣжали съ горы въ зеленую долину, къ ясной, быстрой рѣкѣ, и расположились въ неправильный рядъ, чтобы наскоро образовать улицу, да какую еще! Лучшую, прекраснѣйшую улицу въ свѣтѣ! Какъ она выросла съ тѣхъ поръ, какъ Руди видѣлъ ее въ послѣдній разъ! Право, она какъ будто образовалась изъ всѣхъ тѣхъ хорошенькихъ деревянныхъ домиковъ, которые вырѣзывалъ когда-то его дѣдушка и которыми былъ набитъ старый шкафъ; только домики успѣли съ тѣхъ поръ подрости, какъ и старые каштаны. Каждый домикъ былъ „гостиницей“; окна и балконы были изукрашены рѣзьбой, крыши выдавались впередъ. Домики смотрѣли такими чистенькими, нарядными; передъ каждымъ красовался цвѣтникъ, обращенный къ широкой, вымощенной камнями проѣзжей дорогѣ. Дома шли вдоль всей дороги, но лишь по одной сторонѣ, а то бы закрылся видъ на зеленый лугъ, на которомъ паслись коровы съ колокольчиками на шеѣ, звучавшими какъ и на горныхъ альпійскихъ пастбищахъ. Лугъ былъ окаймленъ высокими горами, которыя въ самой серединѣ вдругъ разступались и открывали видъ на сіяющую снѣжную вершину Юнгфрау, первой красавицы Швейцаріи.
Какое сборище разодѣтыхъ иностранныхъ господъ и дамъ, какое смѣшеніе поселянъ изъ разныхъ кантоновъ! На украшенныхъ вѣнками шляпахъ стрѣлковъ красовались номера, чтобы
[202]каждый зналъ свою очередь. Музыка, пѣніе, звуки шарманокъ и духовыхъ инструментовъ, крикъ и гамъ! Всѣ дома и мосты были убраны щитами съ стихотворными надписями и эмблемами; всюду развѣвались флаги и значки, раздавался выстрѣлъ за выстрѣломъ!.. Это было для Руди лучшею музыкою, и въ эту минуту онъ совсѣмъ забылъ про Бабетту, ради которой явился сюда.
Стрѣлки толпились около тира; Руди тоже былъ въ ихъ числѣ и оказался самымъ счастливымъ; онъ безъ промаху попадалъ въ самую середину мишени.
— Кто этотъ чужой молодецъ?—спрашивали всѣ.—Онъ говоритъ по-французски, какъ говорятъ въ кантонѣ Валлисъ, но хорошо объясняется и по нашему, по-нѣмецки!—говорили нѣкоторые.
— Онъ жилъ ребенкомъ въ окрестностяхъ Гриндельвальда!—сказалъ кто-то.
Да, жизнь била въ молодцѣ ключомъ; глаза его блестѣли, глазъ и рука были тверды, и онъ не давалъ промаха! Счастье придаетъ смѣлости, а Руди и безъ того былъ смѣлъ. Скоро вокругъ него образовался цѣлый кружокъ друзей, его чествовали, хвалили, и Бабетта почти совсѣмъ вылетѣла у него изъ головы. Вдругъ, на плечо его легла тяжелая рука, и грубый голосъ спросилъ по французски:
— Вы изъ кантона Валлисъ?
Руди обернулся и увидалъ передъ собою красное, довольное лицо толстаго богача мельника изъ Бэ. Онъ совсѣмъ закрывалъ своею широкою массивною фигурою тоненькую, миловидную Бабетту; скоро, однако, ея блестящіе, темные глазки выглянули изъ-за его спины. Толстый мельникъ былъ польщенъ, что лучшимъ стрѣлкомъ, героемъ праздника, оказывался его землякъ. Руди въ самомъ дѣлѣ былъ счастливцемъ: тѣ, ради кого онъ явился сюда, и кого въ эту минуту почти позабылъ, сами шли ему на встрѣчу.
Случись двумъ землякамъ встрѣтиться на чужбинѣ, они сейчасъ узнаютъ другъ друга, сейчасъ разговорятся. Руди былъ здѣсь на праздникѣ первымъ, благодаря своей мѣткой стрѣльбѣ, а мельникъ былъ первымъ у себя въ Бэ, благодаря своимъ денежкамъ и хорошей мельницѣ, и вотъ они теперь пожали другъ другу руки, чего никогда не дѣлали прежде. Бабетта тоже довѣрчиво протянула Руди ручку, и онъ такъ пожалъ ее, такъ поглядѣлъ на дѣвушку, что она вся вспыхнула.
[203]
Мельникъ принялся разсказывать о томъ, какой длинный путь имъ привелось сдѣлать, какіе большіе города они видѣли. Да, имъ таки пришлось попутешествовать! И на пароходѣ-то они плыли, и по желѣзной дорогѣ ѣхали, и въ почтовыхъ дилижансахъ!
— А я шелъ кратчайшею дорогою!—сказалъ Руди.—Я перешелъ черезъ горы; высоконько это, но все-таки взобраться можно!
— Да и сломать себѣ шею!—сказалъ мельникъ.—И вы таки сломите ее себѣ со своею отвагой!
— Не думай, что упадешь, и не упадешь никогда!—отвѣтилъ Руди.
Родственники мельника, у которыхъ гостили онъ и Бабетта въ Интерлакенѣ, пригласили Руди зайти къ нимъ,—онъ, вѣдь, былъ землякомъ ихъ родственниковъ. Приглашеніе это было для Руди какъ разъ кстати; счастье благопріятствовало ему, какъ и всегда тому, кто надѣется на самого себя, памятуя, что „Господь Богъ даетъ намъ орѣхи, да не раскалываетъ ихъ для насъ!“
И вотъ Руди сидѣлъ, въ семейномъ кружкѣ, у родственниковъ мельника; всѣ стали пить за здоровье перваго стрѣлка, и Бабетта тоже чокнулась съ Руди, а онъ горячо поблагодарилъ за тостъ.
Вечеромъ всѣ отправились гулять по красивой дорогѣ, окаймленной старыми орѣховыми деревьями, мимо разукрашенныхъ гостиницъ. Но тутъ была такая давка и толкотня, что Руди пришлось предложить Бабеттѣ руку. Онъ говорилъ ей, что ужасно радъ встрѣчѣ съ земляками изъ кантона Во; кантоны Во и Валлисъ, вѣдь, сосѣди! И онъ высказалъ свою радость такъ искренно, что Бабетта сочла долгомъ пожать ему за это руку. Такъ они шли рука объ руку и болтали, точно старые знакомые. А презанимательная была эта миленькая красоточка Бабетта! Она вышучивала смѣшныя и эксцентричныя одѣянія и манеры барынь-иностранокъ, и Руди находилъ, что все это выходило у нея премило! Она, вѣдь, только шутила, а вовсе не имѣла въ виду надсмѣхаться надъ людьми,—онѣ могли быть очень и очень почтенными и даже милыми и любезными барынями! Бабетта хорошо это знала, у нея самой была крестная мать, такая же знатная дама, англичанка. Восемнадцать лѣтъ тому назадъ, когда Бабетту крестили, дама эта жила въ Бэ; она-то и подарила крестницѣ дорогую булавку, которую теперь Бабетта носила на
[204]груди. Крестная мать писала имъ два раза, а нынѣшній годъ они должны были опять свидѣться съ нею въ Интерлакенѣ, куда она собиралась пріѣхать съ двумя своими дочерьми, старыми дѣвами,—имъ, вѣдь, ужъ было подъ тридцать, а самой Бабеттѣ всего восемнадцать!
Хорошенькій ротикъ все время былъ въ движеніи, но все, что болтала Бабетта, казалось Руди необыкновенно важнымъ, и онъ въ свою очередь разсказалъ ей все, что было нужно: разсказалъ, какъ часто бывалъ въ Бэ, какъ знакома ему мельница, какъ часто онъ любовался на Бабетту—хотя она-то, вѣроятно, и не замѣчала его. Разсказалъ онъ и о своемъ послѣднемъ посѣщеніи мельницы, куда пришелъ съ такими намѣреніями, которыхъ не смѣлъ теперь и высказать, но не засталъ дома ни ея, ни отца ея и узналъ, что они уѣхали далеко, далеко! Не такъ однако же далеко, чтобы нельзя было перелѣзть черезъ стѣну, преграждавшую путь!
Да, онъ сказалъ ей все это и даже еще больше—сказалъ, что любитъ ее, и что явился сюда… только ради нея, а вовсе не ради состязанія!
Бабетта совсѣмъ притихла: ужъ очень много, пожалуй, даже слишкомъ много довѣрилъ онъ ей заразъ!
Пока они гуляли, солнце сѣло за высокія горы, но Юнгфрау еще сіяла въ огненномъ вѣнцѣ, окруженная темно-зеленою рамкою сосѣднихъ лѣсовъ. Толпы людей безмолвно любовались величавою картиною; Руди съ Бабеттой тоже засмотрѣлись.
— Нигдѣ въ свѣтѣ не можетъ быть лучше!—сказала Бабетта.
— Нигдѣ!—отозвался Руди и взглянулъ на Бабетту.—Завтра я долженъ отправиться домой!—прибавилъ онъ немного спустя.
— Навѣсти насъ въ Бэ!—прошептала Бабетта.—Отецъ будетъ очень доволенъ!
