Третьяго мая 1882 года изъ Гавра отплылъ въ китайскія моря трехъ-мачтовый корабль „Богородица Вѣтровъ“. Онъ сдалъ свой грузъ въ Китаѣ, взялъ тамъ новый грузъ, отвезъ его въ Буэносъ-Айресъ и оттуда повезъ товары въ Бразилію.
Переѣзды, поврежденія, починки, затишья по нѣскольку мѣсяцевъ, вѣтры, сгонявшіе корабль далеко съ дороги, морскія приключенія и несчастія задерживали его такъ, что онъ четыре года проплавалъ по чужимъ морямъ, и только 8-го мая 1886 года присталъ къ Марселю съ грузомъ жестяныхъ ящиковъ съ американскими консервами.
Когда корабль вышелъ изъ Гавра, на немъ были капитанъ, его помощникъ и 14 матросовъ; восемь нормандцевъ и шесть бретонцевъ. Во время путешествія одинъ изъ бретонцевъ умеръ, четыре нормандца пропали при разныхъ приключеніяхъ, и только девять воротились во Францію. Вмѣсто выбывшихъ матросовъ на кораблѣ наняли двухъ американцевъ, одного негра и одного шведа, котораго нашли въ одномъ кабачкѣ въ Сингапурѣ.
На кораблѣ подобрали паруса и завязали на мачтѣ крестъ-на-крестъ снасти. Подошелъ буксирный пароходъ и, пыхтя, потащилъ его на линію кораблей. Море было тихо, у берега еле-еле плескался остатокъ волненія. Корабль вошелъ въ линію, гдѣ стояли вдоль набережной бокъ о бокъ корабли изъ всѣхъ странъ свѣта, и большіе и малые, всякихъ размѣровъ, формъ и оснастокъ. „Богородица Вѣтровъ“ стояла между итальянскимъ бригомъ и англійской галеттой, которые потѣснились, чтобы дать мѣсто новому товарищу.
Какъ только капитанъ раздѣлался съ таможенными и портовыми чиновниками, онъ отпустилъ двѣ трети матросовъ на всю ночь на берегъ.
Ночь была теплая, лѣтняя. Марсель былъ весь освѣщенъ, на улицахъ пахло ѣдой изъ кухонъ, со всѣхъ сторонъ слушался говоръ, грохотъ колесъ и веселые крики.
Матросы съ корабля „Богородица Вѣтровъ“ мѣсяца четыре не были на сушѣ и теперь, сойдя на берегъ, робко, по-двое, другъ за другомъ, шли по городу, какъ чужіе, отвыкшіе отъ города, люди. Они, покачиваясь, осматривались, обнюхивая улицы, выходившія на пристань, испытывая въ тѣлѣ лихорадку похоти, усилившуюся въ нихъ въ продолженіе послѣднихъ 66 дней, проведенныхъ въ морѣ... Нормандцы шли впереди, руководимые Селестиномъ Дюкло, здоровеннымъ парнемъ, сильнымъ и ловкимъ, который всегда водилъ другихъ, когда они сходили на берегъ. Онъ умѣлъ находить хорошія мѣста, умѣлъ и отдѣлаться, когда надо было, и не ввязывался въ драки, что частенько бываетъ съ матросами, когда они сходятъ на берегъ; но если драка завязывалась, то онъ не отставалъ отъ товарищей и умѣлъ постоять за себя.
Долго матросы толкались по темнымъ улицамъ, которыя, какъ стоки, всѣ спускались къ морю и изъ которыхъ несло тяжелымъ запахомъ дыханія вертеповъ. Наконецъ, Селестинъ выбралъ одинъ узкій переулокъ, въ которомъ горѣли надъ дверями выступающіе фонари съ огромными нумерами на своихъ матовыхъ и цвѣтныхъ стеклахъ, и вошелъ въ него. Матросы, зубоскаля и напѣвая, шли за нимъ. Подъ низкими потолками дверей сидѣли на соломенныхъ стульяхъ женщины, похожія на горничныхъ, въ фартукахъ; онѣ выскакивали и при видѣ матросовъ и, выбѣгая на средину улицы, загораживали имъ дорогу и заманивали каждая въ свой притонъ.
Иной разъ въ глубинѣ сѣней нечаянно распахивалась дверь. Изъ нея показывалась полураздѣтая женщина въ грубыхъ бумажныхъ обтянутыхъ штанахъ, въ коротенькой юбкѣ и въ бархатномъ черномъ, нагрудникѣ съ позолоченными позументами. „Эй, красавчики, заходите“!.. звала она. еще издали, и иногда выбѣгала сама, цѣпляясь за кого-нибудь изъ матросовъ и тащила его изо всѣхъ силъ къ дверямъ. Она впивалась въ него какъ паукъ, когда онъ волочетъ муху больше себя. Матросъ упирался слабо, а остальные останавливались и смотрѣли что будетъ, желая въ одно и то же время сейчасъ же войти и продлить пріятную для нихъ прогулку; потомъ, когда женщина, послѣ страшныхъ усилій, уже привлекала матроса къ порогу своего жилья, въ которую уже была готова ввалиться вся компанія, Селестинъ Дюкло кричалъ: „Не здѣсь, не заходи. Дальше!“ И матросъ слушался его голоса и силой вырывался у женщины. На шумъ вдоль всего переулка выскакивали другія, накидывались на нихъ и хриплыми голосами похваливали свой товаръ. Такъ они шли, все болѣе и болѣе возбуждаясь. Изрѣдка попадались имъ навстрѣчу то солдаты, стучавшіе шпорами, то по одиночкѣ мѣщанинъ или приказчикъ, пробиравшійся въ знакомое мѣсто. Въ другихъ переулкахъ свѣтились такіе же фонари, но матросы шли дальше и дальше, шагая черезъ вонючую жижу, сочившуюся изъ подъ до мовъ. Но вотъ Дюкло остановился около одного дома получше другихъ, и повелъ туда свою компанію.
Гульба вышла на славу. Она продолжалась четыре часа сряду. Прогуливая шестимѣсячное жалованье, матросы сидѣли въ большой залѣ трактира, какъ хозяева, недоброжелательно оглядывая привычныхъ посѣтителей, которые усаживались въ уголкахъ за маленькими столиками, и которымъ прислуживала, одѣтая какъ бэби, дѣвица, и, подавъ что имъ нужно было, присаживалась къ нимъ. Каждый изъ нихъ выбралъ себѣ подругу и ужъ не разставался съ нею весь вечеръ. Три стола были сдвинуты вмѣстѣ и матросы прежде всего выпили вмѣстѣ съ женщинами, потомъ они поднялись и пошли съ ними на верхъ. Долго и громко стучали толстые башмаки двадцати ногъ по деревяннымъ ступенькамъ, пока они всѣ ввалились черезъ узкія двери и разбрелись по отдѣльнымъ комнатамъ. Потомъ опять сошли внизъ пить, опять вошли на верхъ, и опять спустились.
Теперь они всѣ были ужъ пьяны и съ налитыми кровью глазами, сидя каждый со своей подругой, несвязно кричали, сами не зная что. Кто пѣлъ, кто кричалъ, кто стучалъ кулакомъ по столу, кто лилъ себѣ въ глотку вино. Животное въ человѣкѣ было разнуздано. Селестинъ Дюкло сидѣлъ среди товарищей. Съ нимъ сидѣла крупная, толстая, краснощекая женщина, на которую онъ смотрѣлъ страстными глазами. Онъ выпилъ не меньше другихъ, но не былъ еще совсѣмъ пьянъ; у него въ головѣ бродили кое-какія мысли. Онъ разнѣжился и искалъ о чемъ бы заговорить съ своей подругой. Но мысли приходили ему и тотчасъ же уходили, и онъ никакъ не могъ поймать, вспомнить, высказать.
Онъ смѣялся и говорилъ: — Такъ такъ-то… такъ-то… И давно ужъ ты здѣсь?
— Шесть мѣсяцевъ, — отвѣчала женщина. Онъ кивнулъ головой, какъ будто одобрялъ ее за это.
— Ну, что же, и хорошо тебѣ?
Она подумала.
— Привыкла, — сказала она. — Надо же какъ нибудь. Все же лучше, чѣмъ въ прислугахъ или прачкахъ.
Онъ одобрительно кивнулъ головой, какъ будто и за это онъ одобрилъ ее.
— И ты не здѣшняя?
Она покачала головой въ знакъ того, что не здѣшняя.
— Дальняя?
Она также одной головой отвѣтила: да.
— А откуда?
Она подумала, какъ будто припоминала.
— Изъ Перпиньяна я,—проговорила она.
Онъ опять какъ будто остался доволенъ и сказалъ: — такъ, такъ
— А ты, что же, морякъ? — спросила теперь она.
— Да, моряки мы.
— Что жъ, далеко были?
— Да, не близко. Всего насмотрѣлись.
— Пожалуй и вокругъ свѣта ѣздили?
— Не то что разъ, чуть ли не два раза объѣхали.
Она какъ будто раздумывала, припоминая что-то.
— Я, чай, много встрѣчали кораблей? — сказала она другимъ, болѣе серьезнымъ тономъ.
— А то какъ же.
— Не попадалась вамъ „Богородица Вѣтровъ?“ Такой корабль есть.
Онъ сталъ посмѣиваться.
— Какъ же, на прошлой недѣлѣ встрѣтили. — Правду, въ самомъ дѣлѣ? — спросила она и поблѣднѣла.
— Правду.
— Не врешь?
— Ей Богу, — побожился онъ.
— Ну, а не видалъ ты тамъ Селестина Дюкло? — спросила она.
— Селестина Дюкло?— повторилъ онъ и удивился, и испугался даже, но прежде чѣмъ отвѣчать, онъ хотѣлъ узнать больше. — Ты его знаешь? — спросилъ онъ.
Съ своей стороны и она стала недовѣрчива.
— Нѣтъ, не я, а женщина тутъ одна его знаетъ.
— Какая женщина? Изъ этого дома?
— Нѣтъ, тутъ по близости.
— На этой улицѣ?
— Нѣтъ, рядомъ.
— Кто же она такая?
— Да просто женщина, такая же, какъ я.
— А зачѣмъ же онъ ей нуженъ?
— Почемъ я знаю. Можетъ быть землячка.
Они пытливо смотрѣли въ глаза другъ другу, остерегаясь чего-то, предчувствуя, что что-то важное совершается между ними.
— А нельзя ли мнѣ повидать эту женщину?—сказалъ онъ.
— А зачѣмъ? Сказать что хочешь?
— Сказать...
— Что сказать?
— Сказать, что видѣлъ Селестина Дюкло!
— Здоровъ онъ?
— Какъ мы съ тобой. Вѣдь онъ молодчина.
Она замолчала, опять собираясь съ мыслями, и потомъ тихо сказала:
— А куда она шла, „Богородица Вѣтровъ“? — Да въ Марсель.
Она не могла удержаться, вздрогнула.
— Правда!?
— Правда.
— И ты знаешь Дюкло?
— Да, знаю.
Она подумала.
— Такъ, такъ, это хорошо,—тихонько сказала она.
— Да зачѣмъ онъ тебѣ?
— А вотъ что: ты ему скажи... Нѣтъ, ничего.
Онъ все, смотрѣлъ на нее, смущаясь все больше и больше. Наконецъ, онъ захотѣлъ узнать.
— Да ты знаешь его? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, не знаю.
— Такъ зачѣмъ же онъ тебѣ?
Она не отвѣчала, вдругъ вскочила, побѣжала къ конторкѣ, за которой сидѣла хозяйка, схватила лимонъ, разрѣзала его, надавила соку въ стаканъ, потомъ налила туда воды и подала Селестину.
— На, выпей это,—сказала она, и сѣла, какъ и прежде сидѣла, ему на колѣни.
— Это зачѣмъ? — спросилъ онъ, взявъ отъ нея стаканъ.
— Чтобы хмѣль прошелъ. Потомъ скажу. Пей.
Онъ выпилъ и утеръ рукавомъ губы.
— Ну, говори, я слушаю.
— Да ты не скажешь ему, что меня видѣлъ, не скажешь, отъ кого слышалъ, что скажу?
— Ну, хорошо, не скажу.
— Побожись!
Онъ побожился.
— Ей Богу?
— Ей Богу. — Такъ ты ему скажи, что его отецъ умеръ, и мать померла, братъ тоже умеръ. Горячка была. Въ одинь мѣсяцъ всѣ трое померли. Въ январѣ 1883 года; вотъ уже три года съ половиной.
Дюкло почувствовалъ, что вся кровь его стѣснилась у сердца. Нѣсколько минутъ просидѣлъ онъ молча, не зная, что сказать, потомъ выговорилъ:
— И ты вѣрно знаешь?
— Вѣрно.
— Кто же тебѣ сказалъ?
Она положила руки ему на плечи и посмотрѣла прямо въ глаза.
— Побожись, что не разболтаешь.
— Ну, побожился. Ей Богу.
— Я сестра ему.
Онъ противъ своей воли вскрикнулъ: — Франсуаза?!
Она опять пристально посмотрѣла на него и, вся потрясенная безумнымъ ужасомъ, глубокимъ отвращеніемъ, она тихо, тихо пошевелила губами, почти не выпуская словъ.
— О Боже, это ты, Селестинъ!!
Они не шевелились, замерли, какъ были, смотря въ глаза другъ другу.
А вокругъ нихъ остальные орали пьяными голосами. Звонъ стакановъ, стукъ ладонями и кулаками и пронзительный визгъ женщинъ перемѣшивались съ гамомъ пѣсенъ. Онъ чувствовалъ на себѣ, прижавшуюся къ нему, трепещущую отъ ужаса, свою сестру.
И тогда, самымъ тихимъ шепотомъ, боясь, чтобы никто не услыхалъ, такъ тихо, что даже она едва, едва разбирала его слова, онъ проговорилъ: — Господи, что же мы надѣлали!
Глаза ея вдругъ налились слезами и она прошептала:
— Развѣ я виновата? — Такъ померли? — спросилъ онъ.
— Померли.
— И отецъ, и мать, и братъ?
— Всѣ трое въ одинъ мѣсяцъ,—вѣдь я сказала тебѣ.—Что же мнѣ было дѣлать? Осталась я одна. Въ аптеку, да доктору, да похороны троихъ… Продала что было вещей, расплатилась и осталась въ чемъ была. Поступила въ прислуги къ барину Кашо, помнишь, хромой такой? Мнѣ только что 15 лѣтъ минуло, мнѣ вѣдь и 14 еще не было, когда ты-то уѣхалъ. Съ нимъ согрѣшила… Молода, глупа была. Потомъ въ служанки и поступила къ нотаріусу, онъ тоже. Сначала взялъ на содержаніе, жила въ квартирѣ. Да не долго. Бросилъ онъ меня, я три дня не ѣвши жила, не нашла работы и поступила вотъ сюда, какъ и прочія. И насмотрѣлась же я всего! Гдѣ не побывала! Руанъ, Эвре, Лилль, Бордо, Перпинiанъ, Ницца и вотъ въ Марсель. Она говорила и слезы ручьемъ текли у ней изъ глазъ, изъ носа, мочили щеки и вливались въ ротъ.
— Я думала и ты тоже умеръ, — сказала она сквозь слезы.
— Я бы тебя ни за что не узналъ. Ты была такая маленькая тогда, а теперь вонъ ты какая толстая. Ты-то какъ не узнала?
Она съ отчаяніемъ махнула рукой.
— Ахъ! Я ихъ столько, этихъ мужчинъ, вижу, что они мнѣ всѣ на одно лицо.
Онъ все смотрѣлъ ей въ глаза и смутное чувство сжимало его сердце съ такою силой, что ему хотѣлось кричать и ревѣть, какъ маленькому мальчику, когда его бьютъ. Онъ еще обнималъ ее, держа на своихъ колѣняхъ, и все глядѣлъ на нее и вдругъ узналъ ту оставленную дома сестренку со всѣми тѣми которые умерли на ея глазахъ въ то время, какъ онъ плавалъ вокругъ свѣта. Тогда онъ вдругъ обхватилъ своими толстыми матросскими лапами ея голову, сталъ цѣловать ее, какъ братъ цѣлуетъ сестру. Потомъ рыданія, тяжелыя рыданія мужчины, похожія на икоту пьяницы, поднялись въ его горлѣ и онъ шепталъ: — Такъ ты вотъ она, Франсуаза, маленькая моя Франсуаза. — Онъ вдругъ всталъ, началъ страшнымъ голосомъ ругаться и ударилъ кулакомъ по столу такъ, что стаканы опрокинулись и разлетѣлись въ дребезги. Потомъ онъ сдѣлалъ три шага, пошатнулся и, разставивъ руки, упалъ на землю. Онъ началъ кататься по иолу, колотясь объ него и руками и ногами, хрипя, какъ умирающій. Всѣ товарищи, смѣясь, смотрѣли на него.
— Выпивши немного, — сказалъ одинъ.
— Надо его уложить спать, — сказалъ другой, — а то какъ бы не попалъ въ полицію.
И такъ какъ у него были деньги въ карманахъ, хозяйка предложила постель, и тогда товарищи, хотя и сами пьяные такъ, что едва могли стоять, подняли Селестина и втащили по узкой лѣстницѣ на верхъ, въ комнату той женщины, у которой онъ только что былъ, и которая просидѣла всю ночь на стулѣ подлѣ постели, плача такъ же горько, какъ и онъ, надъ тѣмъ грѣхомъ, который они совершили.