Иностранцы, посещавшие Россию, если они обладали достаточной наблюдательностью, подмечали следующую характерную черту русской бюрократии. Русские чиновники хорошо знают недостатки своей бюрократической системы, знают её худшие стороны; да оно и не мудрено: они ведь сами являются составной частью этой бюрократии. Некоторые из них даже не скрывают этих недостатков, и открыто указывают в разговорах, в кругу друзей, на многоразличные недостатки русской бюрократии. Даже в официальных отчетах начальники отдельных ведомств не скрывают недостатков, замеченных ими среди своих подчиненных. Но стоит иностранцу зайти в гостиную, где за несколько минут перед тем русская администрация осуждалась самым беспощадным образом, чтобы те же критики хором начали уверять иностранца, что «конечно, наша администрация не свободна от некоторых мелких погрешностей, — но ведь и на солнце есть пятна; притом же Его Превосходительство N. N. уже принимает самые энергичные меры, чтобы сгладить последние следы тех погрешностей, которые, к несчастью, вкрались в администрацию при его предшественнике, генерале М. М.». Если же иностранец окажется корреспондентом какой-нибудь газеты и выкажет наклонность доверчиво делиться с читающей публикой своей страны теми сведениями, которые он извлекает из частных разговоров, тогда те самые, кто был «беспощадным критиком» в кругу своих, постараются всё представить иностранцу в самом розовом свете, всю русскую администрацию и, таким образом, постараются сокрушить тех «мстительных публицистов», которые разглашают заграницей то, что писалось в России этими же самыми чиновниками, но только для домашнего употребления. Мне хорошо знакомо было такое отношение в манджурской администрации, а равным образом и в русской — как в Иркутске, так и в Петербурге. Трудно найти, в самом деле, более поразительное изображение поголовного грабительства в рядах всей высшей администрации России, чем то, которое давалось в отчетах Государственного Контролера Александру II-му, когда контроль впервые был введен в России. Но какой вопль негодования поднялся бы против того русского, который перевел бы эти отчеты и сообщил бы их содержание в иностранной прессе! — «Сору из избы не выноси!» — закричали бы все, так или иначе прикосновенные к бюрократическим сферам.
Легко можно себе представить, насколько затруднительно для иностранца ознакомление, при подобных обстоятельствах, с действительным положением такой отрасли администрации, как русские тюрьмы, в особенности если ему приходится вращаться исключительно в административных кругах, если он при этом не знаком с русским языком и если он не изучил русской литературы, относящейся к этому предмету. Если бы даже он был воодушевлен самым искренним желанием добраться до правды и не сделаться игрушкой в руках бюрократии, которая всегда рада найти удобный случай для своего обеления в иностранной прессе, то и тогда его путь был бы усеян всевозможными затруднениями.
К сожалению, эта простая истина не всегда была понята иностранцами, посещавшими Россию, и в то время, когда Степняк (Кравчинский) и я пытались обратить внимание английского общественного мнения на ужасы, совершавшиеся в русских тюрьмах, нашелся англичанин, священник Лансделль, взявшийся обелять русскую администрацию. Проехавшись со стремительною быстротою по Сибири, он выпустил сперва ряд статей, а потом и целую книгу, в которой рассказывал чудеса, даже про такие ужасные тюрьмы, как Тюменская и Томская пересыльные тюрьмы.
Так как его описания не сходились с моими и ему на это было указано в прессе, то он попытался объяснить противоречия в статье, помещенной в английском журнале «Contemporary Review», февраль, 1883 г., и я ответил ему, уже из Лионской тюрьмы. Мне не трудно было указать английскому священнику, что он ровно ничего не знает об русских тюрьмах, ни из собственных наблюдений, ни из русской литературы об этом предмете. Так, например, из самой же книги Лансделля оказалось (см. его главы V, IX, XXI, XXXVI и XXXVII), что, проскакавши по Сибири со скоростью курьера, он посвятил менее четырнадцати часов на изучение главных карательных учреждений Сибири; а именно, около двух часов на Тобольскую тюрьму, два часа на Александровский завод, около Иркутска, и менее десяти часов на Каре, так как в один день он не только посетил верхне-карийские тюрьмы, но — успел еще проехать тридцать верст и воспользоваться сибирским гостеприимством, в форме завтраков и обеда, — подробно описанных в его книге. Что же касается до второго дня пребывания Лансделля на Каре, во время которого он должен был посетить нижне-карийские тюрьмы, где содержались политические, то в этот день оказались именины заведующего тюрьмами, полковника Кононовича, — а вечером, г. Лансделль должен был захватить пароход на Шилке, «так что», писал он, «когда мы прибыли к первой тюрьме, где офицер ожидал нашего прибытия, я побоялся что у нас не хватит времени, и я опоздаю на пароход. Поэтому, я просил немедленно ехать дальше, и мы отправились на Усть-Кару».
Одним словом, несомненно, что, описывая в романе «Воскресение» англичанина, посещавшего наскоком сибирские тюрьмы, Л. Н. Толстой имел в виду Лансделля.
Забавно было также отметить, что, цитируя источники, просмотренные им для изучения русских тюрем, Лансделль упоминал не только побег Пиотрковского, совершенный в сороковых годах, но даже второй том «Робинзона Крузо»!
Но всего интереснее то, что мы вскоре узнали, что сущность ответа г. Лансделля на мою критику была написана в Петербурге, в тюремном ведомстве, подчиненном тогда г. Галкину-Врасскому. В этих видах, г. Лансделлю дали даже позволение пройтись по коридорам Трубецкого бастиона, Петропавловской крепости и заглянуть в два каземата, через прорези в дверях. После чего Лансделль поспешил возгласить миру, под диктовку русских агентов в Лондоне, что всё то, что мы печатали об ужасах заключения в Алексеевском равелине — чистейшая ложь! Воспоминания Поливанова и другие, напечатанные за последние годы, показывают теперь, до чего доходила тогда наглость петербургских чиновников.
Всё это, теперь, стало давно прошедшим, и об этом не стоило бы упоминать, если бы русская тюремная администрация, поощрявшая Лансделля, не попалась сама на удочку. Кеннана и художника Фроста, посланных одним американским иллюстрированным журналом, приняли, как известно, в Петербурте с распростертыми объятиями. Им дали все полномочия, надеясь на то, что они, подобно Лансделлю, прокатятся по Сибири и напишут о сибирских тюрьмах всё, что будет угодно петербургским бюрократам. Но, как известно, Кеннан и Фрост выучились по-русски, особенно Кеннан, они перезнакомились с массою ссыльных, и в конце концов Кеннан написал книгу о Сибири, раскрывшую всю ужасную картину ссылки.
С тех пор, моя полемика с Лансделлем — т. е., в сущности с г. Галкиным-Врасским — утратила таким образом всякий интерес, а потому я выкидываю её и из этой книги и сохраняю только нижеследующие данные о русских тюрьмах, почерпнутые из официальных данных и из источников того времени.
Вот, например, что писал о Литовском замке, в Петербурге, исследователь петербургских тюрем, г. Никитин:
«В этой тюрьме 103 камеры, в которых помещается 801 арестант… Камеры страшно грязны; уже на лестнице вас встречает удушающий смрад. Карцеры производят потрясающее впечатление; они почти совершенно лишены света; до них надо добраться через какие-то темные лабиринты и сами карцеры страшно сыры: в них нет ничего, кроме сгнившего пола и мокрых стен. Человеку, входящему со свежего воздуха в такой карцер, приходится немедленно убегать, из боязни задохнуться… Специалисты говорят, что самый здоровый человек должен умереть, если его продержат в таком карцере три или четыре недели. Заключенные, пробывшие в них некоторое время, выходили оттуда совершенно изнеможенными; некоторые едва могли держаться на ногах. Лишь немногим, принадлежащим к менее важным категориям, позволяется работать. Остальные сидят, сложа руки, по месяцам, иногда по годам». Когда г. Никитин полюбопытствовал посмотреть отчеты о деньгах, приносимых арестантам их родными, или заработанных ими в тюрьме, он встретил самый решительный отказ, как со стороны высшего, так и низшего тюремного начальства.
Тот же автор следующим образом описывает места заключения при полицейских участках столицы:
«В камерах для простонародья — грязь ужасная; арестантам приходится спать на голых деревянных нарах, или же, за недостатком места, нередко половина их спит под нарами на полу. При каждой такой тюрьме имеются карцеры; это — просто очень маленькие каморки, куда совершенно свободно проникают снег и дождь. В них нет ничего, спать приходится на полу; стены и пол совершенно мокры. Привилегированные арестанты, которых держат в одиночных камерах, вскоре впадают в меланхолию; некоторые из них были близки к помешательству… В общих камерах не дают никаких книг для чтения, кроме религиозных, которые употребляются для свертывания папирос» (Участковые тюрьмы в Петербурге).
Официальный отчет С.-Петербургского комитета «Общества для помощи заключенным в тюрьмах», напечатанный в Петербурге в 1880 г., следующим образом описывает тюрьмы русской столицы:
«Литовский Замок был построен на 700 арестантов, а пересыльная тюрьма — на 200 чел., но в них часто находятся: в Замке от 900 до 1000 арест., а в пересыльной — от 350 до 400, и даже более. Кроме этого, с давнего времени здания этих тюрем не отвечают ни санитарным требованиям, ни своему назначению, как места заключения».
Журнал Каткова, «Русский Вестник», также далек от похвалы русским тюрьмам. После описания мест заключения при полицейских участках, г. Муравьев (автор статей, помещенных в «Русском Вестнике») замечает, что остроги — не лучше; обыкновенно, это — ветхое, грязное здание или ряд таких зданий, окруженных стеной. Неприглядные снаружи, остроги не лучше и внутри: сырость, грязь, переполнение, и смрад — таковы типические черты острогов, как в столицах, так и в провинции.
«Одежда в острогах, — говорить г. Муравьев, — имеется двух сортов: старая, недостаточная одежда, обычно носимая арестантами и лучшая, раздаваемая последним, когда тюрьму должно посетить начальство; в другое время эта одежда хранится в кладовых… Ни школ, ни библиотек не имеется… Пересыльные тюрьмы — еще хуже… Остановимся на несколько минут в одной из камер. Это — обширная комната, с нарами по стенам и узкими проходами между ними. Сотни женщин и детей собраны здесь. Это — так называемая „семейная камера“, для семей арестантов. В этой удушающей атмосфере вы находите детей всех возрастов, в самой отчаянной нищете; казенной одежды им не дается, и поэтому они одеты в тряпье, висящее на них лохмотьями и не защищающее их ни от холода, ни от сырости; а, между тем, одетыми в это тряпье, дети пойдут в ссылку в Сибирь» («Русский Вестник», 1878 г.).
Говоря о сибирских тюрьмах, Ядринцев пишет следующее: (я сокращаю его рассказ): — «Почти в каждом остроге имеется нечто вроде подземного коридора, сырого и смрадного; — чистая могила; в нём имеется несколько камер, куда сажают наиболее опасных подследственных арестантов. Камеры эти — наполовину под землею. Полы в них всегда мокры и гнилы, плесень и грибки покрывают стены; вода постоянно просачивается из-под пола. Маленькое закрашенное окно почти совершенно не пропускает света. Арестанты содержатся там в кандалах. Ни кроватей, ни постелей не полагается; спят на полу, покрытом червями и мириадами блох; вместо постели им служит подстилка из гнилой соломы, a одеяла заменяются арестантскими халатами, изорванными в клочки. Сырость и холод бросают в озноб даже летом. Часовым приходится выбегать от времени до времени, чтобы подышать свежим воздухом. И в подобных камерах арестанты проводят целые годы в ожидании суда! Не мудрено, что даже наиболее здоровые из них впадают в безумие. «Я слыхал однажды ночью страшные крики», — говорит один из арестантов в своих воспоминаниях, — «это были крики гиганта, сошедшего с ума».
И т. д., и т. д. Я мог бы наполнить десятки страниц подобными описаниями. Были ли показаны эти помещения иностранцам, посещавшим русские тюрьмы? — Конечно нет.
Что касается до переполнения русских тюрем, то вот еще несколько характерных данных:
«Томская пересыльная тюрьма (сообщает корреспондент „Сибирской газеты“) переполнена. К имевшимся уже 1520 заключенным прибавилось 700 человек, и таким образом в тюрьме, построенной на 900 человек, в настоящее время содержится 2220; из них 207 больных» («Сибирская газета» и «Московский Телеграф», 28 августа, 1881 г.).
В Самаре: «Среднее число арестантов в наших тюрьмах к 1 числу каждого месяца текущего года было — 1147 чел.; совокупная кубическая вместимость всех наших тюрем рассчитана на 552». («Голос», 13 мая, 1882 г.).
В Нижнем Новгороде: «Тюрьма, построенная на 300 человек, вмещает во время навигации 700, а иногда даже 800 арестантов» (официальный отчет, приводимый в «Голосе», март, 1882 г.).
В Польше: «В каждой тюрьме в Польше место, рассчитанное на одного арестанта, занимают четыре. Предполагается построить ряд новых тюрем». Они, кстати сказать, до сих пор не построены. («Московский Телеграф», ноябрь, 1881 г.).
Такими выписками можно было наполнить страницы; но вот мнения самих чиновников, которым вверен надзор за тюрьмами.
Г. Муравьев, сотрудник катковского журнала, в тщательно составленной статье (написанной при том же в духе, излюбленном и поощряемом русским правительством), говорит следующее: «Почти во всех наших тюрьмах находится в полтора или два раза большее количество арестантов, чем то, на которое рассчитывали при их постройке» («Тюрьмы и Тюремный Вопрос», «Руский Вестник», 1878 г.). А вот что сообщает сибирский стряпчий г. Мишло, о сибирских тюрьмах, находившихся в его ведении: «Надзиратель повел меня в камеры. Везде — грязь, переполнение, сырость, недостаток воздуха и света. Осмотрев камеры, я отправился в госпиталь. Войдя в первую же палату, я невольно отпрянул назад, пораженный невообразимым смрадом… Отхожие места являются роскошным помещением, по сравнению с этим госпиталем… Везде число арестантов в три раза превышает количество, допускаемое законом. В Верхне-Удинске, например, острог построен на 240 человек, а, между тем, в нём обыкновенно помещается 800». («Отечественные Записки», 1881 г.)
Именно вследствие подобного переполнения и феноменальной грязи возникла в Киевской тюрьме знаменитая тифозная эпидемия. Может быть, и правда, что она была занесена в тюрьму, как утверждало тюремное начальство, пленными турками, но несомненно, что она развивалась в таких ужасающих размерах, вследствие переполнения тюрем и страшной грязи. «Здания, построенные на 550 человек, вмещали вдвое большее количество», — говорит корреспондент «Голоса», в письме от 30 октября 1880 г.; причем он прибавляет: «Как известно, профессора университета, посетившие тюрьму, пришли к заключению, что переполнение было главной причиной эпидемии». Циркуляр главного инспектора тюрем (упомянутый в главе II) подтверждает справедливость этого заключения. Немудрено, что даже после того, как часть арестантов была вывезена, из 750 человек, находившихся в тюрьме, 200 всё еще лежали в тифозной горячке. Немудрено также, что смертность в Харьковской тюрьме достигла таких ужасающих размеров — а именно, умерло 200 человек из 500, как это указал тюремный свяшенник, в проповеди, напечатанной в местной «Епархиальной Газете», которая, как известно, издается под цензурой местного архиепископа.
Я вполне понимаю трудности, которые встречает иностранец, пожелавший ознакомиться с истинным положением России. Но, чем больше трудности, тем более, казалось бы, следовало употреблять усилий, чтобы добраться до истины. Некоторые иностранцы так и делали. Другие же относились к своей задаче с непростительным легкомыслием. Между тем, если легкомыслие — вообще не похвально, то оно становится почти преступным, когда проявляется при обсуждении таких серьезных вопросов и относительно такой страны, как Россия. В продолжение двадцати лет общественное мнение в России тщетно добивалось полного пересмотра всей тюремной системы. Но оно этого еще не добилось. Между тем, наше правительство, остающееся глухим ко всем этим требованиям, конечно, всегда бывает очень радо, если ему представляется возможность ответить недовольным что-нибудь в том роде: — «Вот вам мнение иностранца, знающего всё о тюрьмах всего света! Он находит, что вы всё преувеличиваете в своих жалобах: он говорит, что наши тюрьмы нисколько не хуже тюрем других государств».
Когда сотни тысяч человек — мужчин, женщин и детей — стонут под игом наших тюремных порядков, — к вопросам подобного рода необходимо подходить с величайшей осторожностью. И я искренне прошу иностранцев, которые могли бы заняться изучением этих вопросов, никогда не забывать, что всякая попытка представить в более или менее благоприятном свете наши тюрьмы послужит только к поддержанию ныне существующих безобразий.
