— Здравствуй! А ужъ я думалъ, ты не придешь болѣе,—такъ встрѣтилъ меня Валекъ, когда я на слѣдующій день опять явился на гору.
Я понялъ, почему онъ сказалъ это.
— Нѣтъ, я… я всегда буду ходить къ вамъ,—отвѣтилъ я рѣшительно, чтобы разъ навсегда покончить съ этимъ вопросомъ.
Валекъ замѣтно повеселѣлъ, и оба мы почувствовали себя свободнѣе.
— Ну, что? Гдѣ-же ваши?—спросилъ я.—Все еще не вернулись?
— Нѣтъ еще. Чортъ ихъ знаетъ, гдѣ они пропадаютъ.
И мы весело принялись за сооруженіе хитроумной ловушки для воробьевъ, для которой я принесъ съ собой нитокъ. Нитку мы дали въ руку Марусѣ, и когда неосторожный воробей, привлеченный зерномъ, безпечно заскакивалъ въ западню, Маруся дергала нитку, и крышка захлопывала птичку, которую мы затѣмъ отпускали.
Между тѣмъ около полудня небо насупилось, надвинулась темная туча и, подъ веселые раскаты грома, зашумѣлъ ливень. Сначала мнѣ очень не хотѣлось спускаться въ подземелье, но потомъ, подумавъ, что вѣдь Валекъ и Маруся живутъ тамъ постоянно, я побѣдилъ непріятное ощущеніе и пошелъ туда вмѣстѣ съ ними. Въ подземельѣ было темно и тихо, но сверху слышно было, какъ перекатывался гулкій грохотъ грозы, точно кто ѣздилъ тамъ въ громадной телѣгѣ по гигантски-сложенной мостовой. Черезъ нѣсколько минутъ я освоился съ подземельемъ, и мы весело прислушивались, какъ земля принимала широкіе потоки ливня; гулъ, всплески и частые раскаты настраивали наши нервы, вызывали оживленіе, требовавшее исхода.
— Давайте играть въ жмурки,—предложилъ я.
Мнѣ завязали глаза; Маруся звенѣла слабыми переливами своего жалкаго смѣха и шлепала по каменному полу непроворными ножонками, а я наткнулся на чью-то мокрую фигуру и въ ту же минуту почувствовалъ, что кто-то схватилъ меня за ногу. Сильная рука приподняла меня съ полу, и я повисъ въ воздухѣ внизъ головой. Повязка съ глазъ моихъ спала.
Тыбурцій, мокрый и сердитый, страшнѣе еще оттого, что я глядѣлъ на него снизу, держалъ меня за ноги и дико вращалъ зрачками.
— Это что̀ еще, а?—строго спрашивалъ онъ, глядя на Валека.—Вы тутъ, я вижу, весело проводите время… Завели пріятную компанію.
— Пустите меня!—сказалъ я, удивляясь, что и въ такомъ необычномъ положеніи я всетаки могу говорить, но рука пана Тыбурція только еще сильнѣе сжала мою ногу.
— Responde, отвѣтствуй!—грозно обратился онъ опять къ Валеку, который въ этомъ затруднительномъ случаѣ стоялъ, запихавъ въ ротъ два пальца, какъ бы въ доказательство того, что ему отвѣчать рѣшительно нечего.
Я замѣтилъ только, что онъ сочувственнымъ окомъ и съ большимъ участіемъ слѣдилъ за моею несчастною фигурой, качавшеюся, подобно маятнику, въ пространствѣ.
Панъ Тыбурцій приподнялъ меня и взглянулъ въ лицо.
— Эгѣ-гѣ! Панъ судья, если меня не обманываютъ глаза… Зачѣмъ это изволили пожаловать?
— Пусти!—проговорилъ я упрямо.—Сейчасъ отпусти!—и при этомъ я сдѣлалъ инстинктивное движеніе, какъ бы собираясь топнуть ногой, но отъ этого весь только забился въ воздухѣ.
Тыбурцій захохоталъ.
— Ого-го! Панъ судья изволятъ сердиться… Ну, да ты меня еще не знаешь. Ego—Тыбурцій sum[1]. Я вотъ повѣшу тебя надъ огонькомъ и зажарю, какъ поросенка.
Я начиналъ думать, что, дѣйствительно, такова моя неизбѣжная участь, тѣмъ болѣе, что отчаянная фигура Валека какъ бы подтверждала мысль о возможности такого печальнаго исхода. Къ счастью, на выручку подоспѣла Маруся.
— Не бойся, Вася, не бойся!—ободрила она меня, подойдя къ самымъ ногамъ Тыбурція.—Онъ никогда не жаритъ мальчиковъ на огнѣ… Это неправда!
Тыбурцій быстрымъ движеніемъ повернулъ меня и поставилъ на ноги; при этомъ я чуть не упалъ, такъ какъ у меня закружилась голова, но онъ поддержалъ меня рукой и затѣмъ, сѣвъ на деревянный обрубокъ, поставилъ меня между колѣнъ.
— И какъ это ты сюда попалъ?—продолжалъ онъ допрашивать.—Давно-ли?.. Говори, ты!—обратился онъ къ Валеку, такъ какъ я ничего не отвѣтилъ.
— Давно,—отвѣтилъ тотъ.
— А какъ давно?
— Дней шесть.
Казалось, этотъ отвѣтъ доставилъ пану Тыбурцію нѣкоторое удовольствіе.
— Ого, шесть дней!—заговорилъ онъ, поворачивая меня лицомъ къ себѣ.—Шесть дней много времени. И ты до сихъ поръ никому еще не разболталъ, куда ходишь?
— Никому.
— Правда?
— Никому,—повторилъ я.
— Bene, похвально!.. Можно разсчитывать, что не разболтаешь и впередъ. Впрочемъ, я и всегда считалъ тебя порядочнымъ малымъ, встрѣчая на улицахъ. Настоящій „уличникъ“, хоть и судья… А насъ судить будешь, скажи-ка?
Онъ говорилъ довольно добродушно, но я всетаки чувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ и потому отвѣтилъ довольно сердито:
— Я вовсе не судья. Я—Вася.
— Одно другому не мѣшаетъ, и Вася тоже можетъ быть судьей,—не теперь, такъ послѣ… Это ужъ, братъ, такъ ведется изстари. Вотъ видишь-ли: я—Тыбурцій, а онъ—Валекъ. Я нищій, и онъ—нищій. Я, если ужъ говорить откровенно, краду, и онъ будетъ красть. А твой отецъ меня судитъ,—ну, и ты когда-нибудь будешь судить… вотъ его!
— Не буду судить Валека,—возразилъ я угрюмо.—Неправда!
— Онъ не будетъ,—вступилась и Маруся, съ полнымъ убѣжденіемъ отстраняя отъ меня ужасное подозрѣніе.
Дѣвочка довѣрчиво прижалась къ ногамъ этого урода, а онъ ласково гладилъ жилистой рукой ея бѣлокурые волосы.
— Ну, этого ты впередъ не говори,—сказалъ странный человѣкъ задумчиво, обращаясь ко мнѣ такимъ тономъ, точно онъ говорилъ со взрослымъ.—Не говори, amice!..[2] Эта исторія ведется изстари, всякому свое, suum cuique; каждый идетъ своей дорожкой, и кто знаетъ… можетъ быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла черезъ нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что имѣть въ груди кусочекъ человѣческаго сердца, вмѣсто холоднаго камня,—понимаешь?..
Я не понималъ ничего, но все-же впился глазами въ лицо страннаго человѣка; глаза пана Тыбурція пристально смотрѣли въ мои, и въ нихъ смутно мерцало что-то, какъ будто проникавшее въ мою душу.
— Не понимаешь, конечно, потому что ты еще малецъ… Поэтому скажу тебѣ кратко, а ты когда-нибудь и вспомнишь слова философа Тыбурція: если когда-нибудь придется тебѣ судить вотъ его, то вспомни, что еще въ то время, когда вы оба были дураками и играли вмѣстѣ,—что уже тогда ты шелъ по дорогѣ, по которой ходятъ въ штанахъ и съ хорошимъ запасомъ провизіи, а онъ бѣжалъ по своей оборванцемъ-безштанникомъ и съ пустымъ брюхомъ… Впрочемъ, пока еще это случится,—заговорилъ онъ, рѣзко измѣнивъ тонъ,—запомни еще хорошенько вотъ что̀: если ты проболтаешься своему судьѣ или хоть птицѣ, которая пролетитъ мимо тебя въ полѣ, о томъ, что ты здѣсь видѣлъ, то не будь я Тыбурцій Драбъ, если я тебя не повѣшу вотъ въ этомъ каминѣ за ноги и не сдѣлаю изъ тебя копченаго окорока. Это ты, надѣюсь, понялъ?
— Я не скажу никому… я… Можно мнѣ опять прійти?
— Приходи, разрѣшаю… sub conditionem…[3] Впрочемъ, ты еще глупъ и латыни не понимаешь. Я уже сказалъ тебѣ насчетъ окорока. Помни!..
Онъ отпустилъ меня и самъ растянулся съ усталымъ видомъ на длинной лавкѣ, стоявшей около стѣнки.
— Возьми вонъ тамъ,—указалъ онъ Валеку на большую корзину, которую, войдя, оставилъ у порога,—да разведи огонь. Мы будемъ сегодня варить обѣдъ.
Теперь это уже былъ не тотъ человѣкъ, что за минуту пугалъ меня, вращая зрачками, и не гаеръ[4], потѣшавшій публику изъ-за подачекъ. Онъ распоряжался, какъ хозяинъ и глава семейства, вернувшійся съ работы и отдающій приказанія домочадцамъ.
Онъ казался сильно уставшимъ. Платье его было мокро отъ дождя, лицо тоже; волосы слиплись на лбу, во всей фигурѣ виднѣлось тяжелое утомленіе. Я въ первый разъ видѣлъ это выраженіе на лицѣ веселаго оратора городскихъ кабаковъ, и опятъ этотъ взглядъ за кулисы, на актера, изнеможенно отдыхавшаго послѣ тяжелой роли, которую онъ разыгрывалъ на житейской сценѣ, какъ будто влилъ что-то жуткое въ мое сердце. Это было еще одно изъ тѣхъ откровеній, какими такъ щедро надѣляла меня старая уніатская „каплица“.
Мы съ Валекомъ живо принялись за работу. Валекъ зажегъ лучину, и мы отправились съ нимъ въ темный коридоръ, примыкавшій къ подземелью. Тамъ, въ углу были свалены куски полуистлѣвшаго дерева, обломки крестовъ, старыя доски; изъ этого запаса мы взяли нѣсколько кусковъ и, поставивъ ихъ въ каминъ, развели огонекъ. Затѣмъ мнѣ пришлось отступиться, и Валекъ одинъ умѣлыми руками принялся за стряпню. Черезъ полчаса на каминѣ закипало уже въ горшкѣ какое-то-варево, а въ ожиданіи, пока оно поспѣетъ, Валекъ поставилъ на трехногій, сколоченный столикъ сковороду, на которой дымились куски жаренаго мяса.
Тыбурцій поднялся.
— Готово?—сказалъ онъ.—Ну, и отлично. Садись, малый, съ нами,—ты заработалъ свой обѣдъ… Domine preceptor![5]—крикнулъ онъ затѣмъ, обращаясь къ „профессору“:—брось иголку, садись къ столу.
— Сейчасъ,—сказалъ тихимъ голосомъ „профессоръ“, удививъ меня этимъ сознательнымъ отвѣтомъ.
Впрочемъ, искра сознанія, вызванная голосомъ Тыбурція, не проявлялась ничѣмъ больше. Старикъ воткнулъ иголку въ лохмотья и равнодушно, съ тусклымъ взглядомъ, усѣлся на одинъ изъ деревянныхъ обрубковъ, замѣнявшихъ въ подземелья стулья.
Марусю Тыбурцій держалъ на рукахъ. Она и Валекъ ѣли къ жадностью, которая ясно показывала, что мясное блюдо было для нихъ невиданною роскошью; Маруся облизывала даже свои засаленные пальцы. Тыбурцій ѣлъ съ разстановкой и, повинуясь, повидимому, неодолимой потребности говорить, то и дѣло обращался къ „профессору“ со своей бесѣдой. Бѣдный ученый проявлялъ при этомъ удивительное вниманіе и, наклонивъ голову, выслушивалъ все съ такимъ разумнымъ видомъ, какъ будто онъ понималъ каждое слово. Иногда даже онъ выражалъ свое согласіе кивками головы и тихимъ мычаніемъ.
— Вотъ, domine, какъ немного нужно человѣку,—говорилъ Тыбурцій.—Не правда-ли? Вотъ мы и сыты, и теперь намъ остается только поблагодарить Бога и клеванскаго капеллана…
— Ага, ага!—поддакивалъ „профессоръ“.
— Ты это, domine, поддакиваешь, а самъ не понимаешь, при чемъ тутъ клеванскій капелланъ,—я вѣдь тебя знаю… А между тѣмъ, не будь клеванскаго капеллана, у насъ не было бы жаркого и еще кое-чего…
— Это вамъ далъ клеванскій ксендзъ?—спросилъ я, вспомнивъ вдругъ круглое добродушное лицо клеванскаго „пробоща“, бывавшаго у отца.
— У этого малаго, domine, любознательный умъ,—продолжалъ Тыбурцій, попрежнему обращаясь къ „профессору“.—Дѣйствительно, его священство далъ намъ все это, хотя мы у него и не просили, и даже, быть можетъ, не только его лѣвая рука не знала, что даетъ правая, но и обѣ руки не имѣли объ этомъ ни малѣйшаго понятія… Кушай, domine, кушай!
Изъ этой странной и запутанной рѣчи я понялъ только, что способъ пріобрѣтенія былъ не совсѣмъ обыкновенный, и не удержался, чтобъ еще разъ не вставить вопроса:
— Вы это взяли… сами?
— Малый не лишенъ проницательности,—продолжалъ опять Тыбурцій по-прежнему:—жаль только, что онъ не видѣлъ капеллана: у капеллана брюхо, какъ настоящая сороковая бочка, и, стало быть, объяденіе ему очень вредно. Между тѣмъ, мы всѣ, здѣсь находящіеся, страдаемъ скорѣе излишнею худобой, а потому нѣкоторое количество провизіи не можемъ считать для себя лишнимъ… Такъ-ли я говорю, domine?
— Ага, ага!—задумчиво промычалъ опять „профессоръ“.
— Ну, вотъ! На этотъ разъ вы выразили свое мнѣніе очень удачно, а то я уже начиналъ думать, что у этого малаго умъ бойчѣе, чѣмъ у нѣкоторыхъ ученыхъ… Возвращаясь, однако, къ капеллану, я думаю, что добрый урокъ стоитъ платы, и въ такомъ случаѣ мы можемъ сказать, что купили у него провизію: если онъ послѣ этого сдѣлаетъ въ амбарѣ двери покрѣпче, то вотъ мы и квиты… Впрочемъ,—повернулся онъ вдругъ ко мнѣ,—ты все-таки еще глупъ и многаго не понимаешь. А вотъ она понимаетъ: скажи, моя Маруся, хорошо-ли я сдѣлалъ, что принесъ тебѣ жаркое?
— Хорошо!—отвѣтила дѣвочка, слегка сверкнувъ бирюзовыми глазами.—Маня была голодна.
Подъ вечеръ этого дня я съ отуманенною головой задумчиво возвращался къ себѣ. Странныя рѣчи Тыбурція ни на одну минуту не поколебали во мнѣ убѣжденія, что „воровать нехорошо“. Напротивъ, болѣзненное ощущеніе, которое я испытывалъ раньше, еще усилилось. Нищіе… воры… у нихъ нѣтъ дома!.. Отъ окружающихъ я давно уже зналъ, что со всѣмъ этимъ соединяется презрѣніе. Я даже чувствовалъ, какъ изъ глубины души во мнѣ подымается вся горечь презрѣнія, но я инстинктивно защищалъ мою привязанность отъ этой горькой примѣси, не давая имъ слиться. Въ результатѣ смутнаго душевнаго процесса—сожалѣніе къ Валеку и Марусѣ усилилось и обострилось, но привязанность не исчезла. Формула „нехорошо воровать“ осталась. Но, когда воображеніе рисовало мнѣ оживленное личико моей пріятельницы, облизывавшей свои засаленные пальцы, я радовался ея радостью и радостью Валека.
Въ темной аллейкѣ сада я нечаянно наткнулся на отца. Онъ, по обыкновенію, угрюмо ходилъ взадъ и впередъ съ обычнымъ страннымъ, какъ будто отуманеннымъ взглядомъ. Когда я очутился подлѣ него, онъ взялъ меня за плечо.
— Откуда это?
— Я… гулялъ…
Онъ внимательно посмотрѣлъ на меня, хотѣлъ что-то сказать, но потомъ взглядъ его опять затуманился, и, махнувъ рукой, онъ зашагалъ по аллеѣ. Мнѣ кажется, что я и тогда понималъ смыслъ этого жеста:
— А, все равно… Ея ужъ нѣтъ!..
Я солгалъ чуть-ли не первый разъ въ жизни.
Я всегда боялся отца, а теперь тѣмъ болѣе. Теперь я носилъ въ себѣ цѣлый міръ смутныхъ вопросовъ и ощущеній. Могъ-ли онъ понять меня? Могъ-ли я въ чемъ-либо признаться ему, не измѣняя своимъ друзьямъ? Я дрожалъ при мысли, что онъ узнаетъ когда-либо о моемъ знакомствѣ съ „дурнымъ обществомъ“, но измѣнить этому обществу, измѣнить Валеку и Марусѣ—я былъ не въ состояніи. Къ тому же здѣсь было тоже нѣчто вродѣ „принципа“: если бъ я измѣнилъ имъ, нарушивъ данное слово, то не могъ бы при встрѣчѣ поднять на нихъ глазъ отъ стыда.
Примечания править
- ↑ лат. Ego—Тыбурцій sum. — Я—Тыбурцій. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ лат. amice — Друг. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ лат. sub conditionem — С условием. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ Гаеръ — шут, паяц, фигляр. — Примѣчаніе редактора Викитеки.
- ↑ лат. Domine preceptor — Господин наставник. — Примѣчаніе редактора Викитеки.