пугалъ меня, вращая зрачками, и не гаеръ[1], потѣшавшій публику изъ-за подачекъ. Онъ распоряжался, какъ хозяинъ и глава семейства, вернувшійся съ работы и отдающій приказанія домочадцамъ.
Онъ казался сильно уставшимъ. Платье его было мокро отъ дождя, лицо тоже; волосы слиплись на лбу, во всей фигурѣ виднѣлось тяжелое утомленіе. Я въ первый разъ видѣлъ это выраженіе на лицѣ веселаго оратора городскихъ кабаковъ, и опятъ этотъ взглядъ за кулисы, на актера, изнеможенно отдыхавшаго послѣ тяжелой роли, которую онъ разыгрывалъ на житейской сценѣ, какъ будто влилъ что-то жуткое въ мое сердце. Это было еще одно изъ тѣхъ откровеній, какими такъ щедро надѣляла меня старая уніатская „каплица“.
Мы съ Валекомъ живо принялись за работу. Валекъ зажегъ лучину, и мы отправились съ нимъ въ темный коридоръ, примыкавшій къ подземелью. Тамъ, въ углу были свалены куски полуистлѣвшаго дерева, обломки крестовъ, старыя доски; изъ этого запаса мы взяли нѣсколько кусковъ и, поставивъ ихъ въ каминъ, развели огонекъ. Затѣмъ мнѣ пришлось отступиться, и Валекъ одинъ умѣлыми руками принялся за стряпню. Черезъ полчаса на каминѣ закипало уже въ горшкѣ какое-то-варево, а въ ожиданіи, пока оно поспѣетъ, Валекъ поставилъ на трехногій, сколоченный столикъ сковороду, на которой дымились куски жаренаго мяса.
Тыбурцій поднялся.
— Готово?—сказалъ онъ.—Ну, и отлично. Садись, малый, съ нами,—ты заработалъ свой обѣдъ… Domine preceptor![2]—крикнулъ онъ затѣмъ, обращаясь къ „профессору“:—брось иголку, садись къ столу.
— Сейчасъ,—сказалъ тихимъ голосомъ „профессоръ“, удививъ меня этимъ сознательнымъ отвѣтомъ.
Впрочемъ, искра сознанія, вызванная голосомъ Тыбурція, не проявлялась ничѣмъ больше. Старикъ воткнулъ иголку въ лохмотья и равнодушно, съ тусклымъ взглядомъ, усѣлся на одинъ изъ деревянныхъ обрубковъ, замѣнявшихъ въ подземелья стулья.
Марусю Тыбурцій держалъ на рукахъ. Она и Валекъ ѣли къ жадностью, которая ясно показывала, что мясное блюдо было для нихъ невиданною роскошью; Маруся облизывала даже свои засаленные пальцы. Тыбурцій ѣлъ съ разстановкой и, повинуясь, повидимому, неодолимой потребности говорить, то и дѣло обращался къ „профессору“ со своей бесѣдой. Бѣдный ученый проявлялъ при этомъ удивительное вниманіе
