Близилась осень. Въ полѣ шла жатва, листья на деревьяхъ желтѣли. Вмѣстѣ съ тѣмъ наша Маруся начала прихварывать.
Она ни на что не жаловалась, только все худѣла; лицо ея все блѣднѣло, глаза потемнѣли, стали больше, вѣки приподнимались съ трудомъ.
Теперь я могъ приходить на гору, не стѣсняясь тѣмъ, что члены „дурного общества“ бывали дома. Я совершенно свыкся съ ними и сталъ на горѣ своимъ человѣкомъ.
— Ты славный хлопецъ и когда-нибудь тоже будешь генераломъ,—говаривалъ Туркевичъ.
Темныя молодыя личности дѣлали мнѣ изъ вяза луки и самострѣлы; высокій штыкъ-юнкеръ съ краснымъ носомъ вертѣлъ меня на воздухѣ, какъ щепку, пріучая къ гимнастикѣ. Только „профессоръ“ по-всегдашнему былъ погруженъ въ какія-то глубокія соображенія, а Лавровскій въ трезвомъ состояніи вообще избѣгалъ людского общества и жался по угламъ.
Всѣ эти люди помѣщались отдѣльно отъ Тыбурція, который занималъ „съ семействомъ“ описанное выше подземелье. Остальные члены „дурного общества“ жили въ такомъ же подземелья, побольше, которое отдѣлялось отъ перваго двумя узкими коридорами. Свѣту здѣсь было меньше, больше сырости и мрака. Вдоль стѣнъ кое-гдѣ стояли деревянные лавки и обрубки, замѣнявшіе стулья. Скамейки были завалены какими-то лохмотьями, замѣнявшими постели. Въ серединѣ, въ освѣщенномъ мѣстѣ, стоялъ верстакъ, на которомъ по временамъ панъ Тыбурцій или кто-либо изъ темныхъ личностей работали столярныя подѣлки; былъ среди „дурного общества“ и сапожникъ, и корзинщикъ, но, кромѣ Тыбурція, всѣ остальные ремесленники были или дилетанты, или же какіе-нибудь заморыши, или люди, у которыхъ, какъ я замѣчалъ, слишкомъ сильно тряслись руки, чтобы работа могла идти успѣшно. Полъ этого подземелья былъ закиданъ стружками и всякими обрѣзками; всюду виднѣлись грязь и безпорядокъ, хотя по временамъ Тыбурцій за это сильно ругался и заставлялъ кого-нибудь изъ жильцовъ подмести и хотя сколько-нибудь убрать это мрачное жилье. Я не часто заходилъ сюда, такъ какъ не могъ привыкнуть къ затхлому воздуху, и, кромѣ того, въ трезвыя минуты здѣсь имѣлъ пребываніе мрачный Лавровскій. Онъ обыкновенно или сидѣлъ на лавочкѣ, спрятавъ лицо въ ладони и раскидавъ свои длинные волосы, или ходилъ изъ угла въ уголъ быстрыми шагами. Отъ этой фигуры вѣяло чѣмъ-то тяжелымъ и мрачнымъ, чего не выносили мои нервы. Но остальные сожители-бѣдняги давно уже свыклись съ его странностями. Генералъ Туркевичъ заставлялъ его иногда переписывать на-бѣло сочиняемыя самимъ Туркевичемъ прошенія и кляузы для обывателей или же шуточные пасквили, которые потомъ развѣшивалъ на фонарныхъ столбахъ. Лавровскій покорно садился за столикъ въ комнатѣ Тыбурція и по цѣлымъ часамъ выводилъ прекраснымъ почеркомъ ровныя строки. Раза два мнѣ довелось видѣть, какъ его, безчувственно пьянаго, тащили сверху въ подземелье. Голова несчастнаго, свѣсившись, болталась изъ стороны въ сторону, ноги безсильно тащились и стучали по каменнымъ ступенькамъ, на лицѣ виднѣлось выраженіе страданія, по щекамъ текли слезы. Мы съ Марусей, крѣпко прижавшись другъ къ другу, смотрѣли на эту сцену изъ дальнего угла; но Валекъ совершенно свободно шнырялъ между большими, поддерживая то руку, то ногу, то голову Лавровскаго.
Все, что на улицахъ меня забавляло и интересовало въ этихъ людяхъ, какъ балаганное представленіе,—здѣсь, за кулисами, являлось въ своемъ настоящемъ неприкрашенномъ видѣ и тяжело угнетало дѣтское сердце.
Тыбурцій пользовался здѣсь непререкаемымъ авторитетомъ. Онъ открылъ эти подземелья; онъ здѣсь распоряжался, и всѣ его приказанія исполнялись. Вѣроятно, поэтому именно я не припомню ни одного случая, когда бы кто-либо изъ этихъ людей, несомнѣнно потерявшихъ человѣческій обликъ, обратился ко мнѣ съ какимъ-нибудь дурнымъ предложеніемъ. Теперь, умудренный прозаическимъ опытомъ жизни, я знаю, конечно, что тамъ былъ мелкій развратъ, грошовые пороки и гниль. Но когда эти люди и эти картины встаютъ въ моей памяти, затянутые дымкой прошедшаго, я вижу только черты тяжелаго трагизма, глубокаго горя и нужды.
Дѣтство, юность—это великіе источники идеализма!
Осень все больше вступала въ свои права. Небо все чаще заволакивалось тучами, окрестности тонули въ туманномъ сумракѣ; потоки дождя шумно лились на землю, отдаваясь однообразнымъ и грустнымъ гуломъ въ подземельяхъ.
Мнѣ стоило много труда урываться изъ дому въ такую погоду; впрочемъ, я только старался уйти незамѣченнымъ; когда же возвращался домой весь вымокшій, то самъ развѣшивалъ платье противъ камина и смиренно ложился въ постель, философски отмалчиваясь подъ цѣлымъ градомъ упрековъ, которые лились изъ устъ нянекъ и служанокъ.
Каждый разъ, придя къ своимъ друзьямъ, я замѣчалъ, что Маруся все больше хирѣетъ. Теперь она совсѣмъ уже не выходила на воздухъ, и сѣрый камень—темное, молчаливое чудовище подземелья—продолжалъ безъ перерывовъ свою ужасную работу, высасывая жизнь изъ маленькаго тѣльца. Дѣвочка теперь бо̀льшую часть времени проводила въ постели, и мы съ Валекомъ истощали всѣ усилія, чтобы развлечь ее и позабавить, чтобы вызвать тихіе переливы ея слабаго смѣха.
Теперь, когда я окончательно сжился съ „дурнымъ обществомъ“, грустная улыбка Маруси стала мнѣ почти такъ-же дорога, какъ улыбка сестры; но тутъ никто не ставилъ мнѣ вѣчно на видъ мою испорченность, тутъ не было ворчливой няньки, тутъ я былъ нуженъ,—я чувствовалъ, что каждый разъ мое появленіе вызываетъ румянецъ оживленія на щекахъ дѣвочки. Валекъ обнималъ меня, какъ брата, и даже Тыбурцій по временамъ смотрѣлъ на насъ троихъ какими-то странными глазами, въ которыхъ что-то мерцало, точно слеза.
На время небо опять прояснилось; съ него сбѣжали послѣднія тучи, и надъ просыхающей землей, въ послѣдній разъ передъ наступленіемъ зимы, засіяли солнечные дни. Мы каждый день выносили Марусю наверхъ, и здѣсь она какъ будто оживала; дѣвочка смотрѣла вокругъ широко раскрытыми глазами, на щекахъ ея загорался румянецъ; казалось, что вѣтеръ, обдававшій ее своими свѣжими взмахами, возвращалъ ей частицы жизни, похищенный сѣрыми камнями подземелья. Но это продолжалось такъ не долго…
Между тѣмъ надъ моей головой тоже стали собираться тучи.
Однажды, когда я, по обыкновенію, утромъ проходилъ по аллеямъ сада, я увидѣлъ въ одной изъ нихъ отца, а рядомъ стараго Януша изъ за̀мка. Старикъ подобострастно кланялся и что-то говорилъ, а отецъ стоялъ съ угрюмымъ видомъ, и на лбу его рѣзко обозначалась складка нетерпѣливаго гнѣва. Наконецъ, онъ протянулъ руку, какъ бы отстраняя Януша съ своей дороги, и сказалъ:
— Уходите! Вы просто старый сплетникъ!
Старикъ какъ-то заморгалъ и, держа шапку въ рукахъ, опять забѣжалъ впередъ и загородилъ отцу дорогу. Глаза отца сверкнули гнѣвомъ. Янушъ говорилъ тихо, и словъ его мнѣ не было слышно, зато отрывочныя фразы отца доносились ясно, падая точно удары хлыста.
— Не вѣрю ни одному слову… Что вамъ надо отъ этихъ людей? Гдѣ доказательства?.. Словесныхъ доносовъ я не слушаю, а письменный вы обязаны доказать… Молчать! это ужъ мое дѣло… Не желаю и слушать.
Наконецъ, онъ такъ рѣшительно отстранилъ Януша, что тотъ не посмѣлъ болѣе надоѣдать ему; отецъ повернулъ въ боковую аллею, а я побѣжалъ къ калиткѣ.
Я сильно недолюбливалъ стараго филина изъ за̀мка, и теперь сердце мое дрогнуло предчувствіемъ. Я понялъ, что подслушанный мною разговоръ относился къ моимъ друзьямъ и, быть можетъ, также ко мнѣ.
Тыбурцій, которому я разсказалъ объ этомъ случаѣ, скорчилъ ужасную гримасу:
— У-уфъ, малый, какая это непріятная новость!.. О, проклятая старая гіэна.
— Отецъ его прогналъ,—замѣтилъ я, въ видѣ утѣшенія.
— Твой отецъ, малый, самый лучшій изъ всѣхъ судей, начиная отъ царя Соломона… Однако, знаешь ли ты, что такое curriculum vitae?[1] Не знаешь, конечно. Ну, а формулярный списокъ знаешь? Ну, вотъ видишь ли: curriculum vitae—это есть формулярный списокъ человѣка, не служившаго въ уѣздномъ судѣ… И если только старый сычъ кое-что пронюхалъ и сможетъ доставить твоему отцу мой списокъ, то… ахъ, клянусь Богородицей, не желалъ бы я попасть къ судьѣ въ лапы!..
— Развѣ онъ…злой?—спросилъ я, вспомнивъ отзывы Валека.
— Нѣтъ, нѣтъ, малый! Храни тебя Богъ подумать это объ отцѣ. У твоего отца есть сердце; онъ знаетъ много… Быть можетъ, онъ уже знаетъ все, что можетъ сказать ему Янушъ, но онъ молчитъ; онъ не считаетъ нужнымъ травить стараго беззубаго звѣря въ его послѣдней берлогѣ… Но, малый, какъ бы тебѣ объяснить это? Твой отецъ служитъ господину, котораго имя—законъ. У него есть глаза и сердце только до тѣхъ поръ, пока законъ спитъ себѣ на полкахъ; когда-же этотъ господинъ сойдетъ оттуда и скажетъ твоему отцу: „А ну-ка, судья, не взяться-ли намъ за Тыбурція Драба, или какъ тамъ его зовутъ?“—съ этого момента судья тотчасъ запираетъ свое сердце на ключъ, и тогда у судьи такія твердыя лапы, что скорѣе міръ повернется въ другую сторону, чѣмъ панъ Тыбурцій вывернется изъ его рукъ… Понимаешь ты, малый?.. И за это я и всѣ еще больше уважаемъ твоего отца, потому что онъ вѣрный слуга своего господина, а такіе люди рѣдки. Будь у закона всѣ такіе слуги, онъ могъ бы спать себѣ спокойно на своихъ полкахъ и никогда не просыпаться… Вся бѣда моя въ томъ, что у меня съ закономъ вышла когда-то, давно уже, нѣкоторая суспиція… то есть, понимаешь, неожиданная ссора… ахъ, малый, очень это была крупная ссора!
Съ этими словами Тыбурцій всталъ, взялъ на руки Марусю и, отойдя съ нею въ дальній уголъ, сталъ цѣловать ее, прижимаясь своею безобразной головой къ ея маленькой груди. А я остался на мѣстѣ и долго стоялъ въ одномъ положеніи, подъ впечатлѣніемъ странныхъ рѣчей страннаго человѣка. Несмотря на причудливые и непонятные обороты, я отлично схватилъ сущность того, что говорилъ объ отцѣ Тыбурцій, и фигура отца въ моемъ представленіи еще выросла, облеклась ореоломъ грозной, но симпатичной силы и даже какого-то величія. Но вмѣстѣ съ тѣмъ усиливалось и другое, горькое чувство…
„Вотъ онъ какой,—думалось мнѣ:—но все-же онъ меня не любитъ“.
Примечания
править- ↑ лат. curriculum vitae — Краткое жизнеописание. — Примѣчаніе редактора Викитеки.