Ясные дни миновали, и Марусѣ опять стало хуже. На всѣ наши ухищренія, съ цѣлью занять ее, она смотрѣла равнодушно своими большими, потемнѣвшими и неподвижными глазами, и мы давно уже не слышали ея смѣха. Я сталъ носить въ подземелье свои игрушки, но и онѣ развлекали дѣвочку только на короткое время. Тогда я рѣшился обратиться къ своей сестрѣ Сонѣ.
У Сони была большая кукла, съ ярко раскрашеннымъ лицомъ и роскошными льняными волосами, подарокъ покойной матери. На эту куклу я возлагалъ большія надежды и потому, отозвавъ сестру въ боковую аллейку сада, попросилъ дать мнѣ ее на время. Я такъ убѣдительно просилъ ее объ этомъ, такъ живо описалъ ей бѣдную больную дѣвочку, у которой никогда не было своихъ игрушекъ, что Соня, которая сначала только прижимала куклу къ себѣ, отдала мнѣ ее и обѣщала въ теченіе двухъ-трехъ дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о куклѣ.
Дѣйствіе этой нарядной фаянсовой барышни на нашу больную превзошло всѣ мои ожиданія. Маруся, которая увядала, какъ цвѣтокъ осенью, казалось, вдругъ опять ожила. Она, такъ крѣпко меня обнимала, такъ звонко смѣялась, разговаривая со своею новою знакомой… Маленькая кукла сдѣлала почти чудо: Маруся, давно уже не сходившая съ постели, стала ходить, водя за собой свою бѣлокурую дочку, и по временамъ даже бѣгала, по-прежнему шлепая по полу слабыми ногами.
Зато мнѣ эта кукла доставила очень много тревожныхъ минутъ. Прежде всего, когда я несъ ее за пазухой, направляясь съ нею на гору, въ дорогѣ мнѣ попался старый Янушъ, который долго провожалъ меня глазами и качалъ головой. Потомъ, дня черезъ два, старушка-няня замѣтила пропажу и стала соваться по угламъ, вездѣ разыскивая куклу. Соня старалась унять ее, но своими наивными увѣреніями, что ей кукла не нужна, что кукла ушла гулять и скоро вернется, только вызывала недоумѣніе служанокъ и возбуждала подозрѣніе, что тутъ не простая пропажа. Отецъ ничего еще не зналъ, но къ нему опять приходилъ Янушъ и былъ прогнанъ на этотъ разъ съ еще бо̀льшимъ гнѣвомъ; однако въ тотъ же день отецъ остановилъ меня на пути къ садовой калиткѣ и велѣлъ остаться дома. На слѣдующій день повторилось то-же, и только черезъ четыре дня я всталъ рано утромъ и махнулъ черезъ заборъ, пока отецъ еще спалъ.
На горѣ дѣла опять были плохи. Маруся опять слегла, и ей стало еще хуже; лицо ея горѣло страннымъ румянцемъ, бѣлокурые волосы раскидались по подушкѣ; она никого не узнавала. Рядомъ съ ней лежала злополучная кукла, съ розовыми щеками и глупыми блестящими глазами.
Я сообщилъ Валеку свои опасенія, и мы рѣшили, что куклу необходимо унести обратно, тѣмъ болѣе, что Маруся этого и не замѣтитъ. Но мы ошиблись! Какъ только я вынулъ куклу изъ рукъ лежащей въ забытьи дѣвочки, она открыла глаза, посмотрѣла передъ собой смутнымъ взглядомъ, какъ будто не видя меня, не сознавая, что съ ней происходитъ, и вдругъ заплакала тихо-тихо, но вмѣстѣ съ тѣмъ такъ жалобно, и въ исхудаломъ лицѣ, подъ покровомъ бреда, мелькнуло выраженіе такого глубокаго горя, что я тотчасъ же съ испугомъ положилъ куклу на прежнее мѣсто. Дѣвочка улыбнулась, прижала куклу къ себѣ и успокоилась. Я понялъ, что хотѣлъ лишить моего маленькаго друга первой и послѣдней радости ея недолгой жизни.
Валекъ робко посмотрѣлъ на меня.
— Какъ-же теперь будетъ?—спросилъ онъ грустно.
Тыбурцій, сидя на лавочкѣ съ печально понуренною головой, также смотрѣлъ на меня вопросительнымъ взглядомъ. Поэтому я постарался придать себѣ видъ по возможности безпечный и сказалъ:
— Ничего! Нянька, навѣрное, ужъ забыла.
Но старуха не забыла. Когда я на этотъ разъ возвратился домой, у калитки мнѣ опять попался Янушъ; Соню я засталъ съ заплаканными глазами, а нянька кинула на меня сердитый, подавляющій взглядъ и что-то ворчала беззубымъ, шамкающимъ ртомъ.
Отецъ спросилъ у меня, куда я ходилъ, и, выслушавъ внимательно обычный отвѣтъ, ограничился тѣмъ, что повторилъ мнѣ приказъ ни подъ какимъ видомъ не отлучаться изъ дому безъ его позволенія. Приказъ былъ категориченъ и очень рѣшителенъ; ослушаться его я не посмѣлъ, но не рѣшался также и обратиться къ отцу за позволеніемъ.
Прошло четыре томительныхъ дня. Я грустно ходилъ по саду и съ тоской смотрѣлъ по направленію къ горѣ, ожидая, кромѣ того, грозы, которая собиралась надъ моей головой. Что будетъ, я не зналъ, но на сердцѣ у меня было тяжело. Меня въ жизни никто еще не наказывалъ; отецъ не только не трогалъ меня пальцемъ, но я отъ него не слышалъ никогда ни одного рѣзкаго слова. Теперь меня томило тяжелое предчувствіе.
Наконецъ, меня позвали къ отцу, въ его кабинетъ. Я вошелъ и робко остановился у притолки. Въ окно заглядывало грустное осеннее солнце. Отецъ нѣкоторое время сидѣлъ въ своемъ креслѣ передъ портретомъ матери и не поворачивался ко мнѣ. Я слышалъ тревожный стукъ собственнаго сердца.
Наконецъ, онъ повернулся. Я поднялъ на него глаза и тотчасъ же ихъ опустилъ въ землю. Лицо отца показалось мнѣ страшнымъ. Прошло около полминуты, и въ теченіе этого времени я чувствовалъ на себѣ тяжелый, неподвижный, подавляющій взглядъ.
— Ты взялъ у сестры куклу?
Эти слова упали вдругъ на меня такъ отчетливо и рѣзко, что я вздрогнулъ.
— Да,—отвѣтилъ я тихо.
— А знаешь ты, что это подарокъ матери, которымъ ты долженъ бы дорожить, какъ святыней?.. Ты укралъ ее?
— Нѣтъ,—сказалъ я, подымая голову.
— Какъ нѣтъ?—вскрикнулъ вдругъ отецъ, отталкивая кресло.—Ты укралъ ее и снесъ!.. Кому ты снесъ ее?.. Говори!
Онъ быстро подошелъ ко мнѣ и положилъ мнѣ на плечо тяжелую руку. Я съ усиліемъ поднялъ голову и взглянулъ вверхъ. Лицо отца было блѣдно. Складка боли, которая со смерти матери залегла у него между бровями, не разгладилась и теперь, но глаза горѣли гнѣвомъ. Я весь съежился. Изъ этихъ глазъ, глазъ отца, глянуло на меня, какъ мнѣ показалось, безуміе или… ненависть.
— Ну, что-жъ ты?.. Говори!—и рука, державшая мое плечо, сжала его сильнѣе.
— Н-не скажу,—отвѣтилъ я тихо.
— Нѣтъ, скажешь!—отчеканилъ отецъ, и въ голосѣ его зазвучала угроза.
— Не скажу,—прошепталъ я еще тише.
— Скажешь, скажешь!..
Онъ повторилъ это слово сдавленнымъ голосомъ, точно оно вырвалось у него съ болью и усиліемъ. Я чувствовалъ, какъ дрожала его рука, и, казалось, слышалъ даже клокотавшее въ груди его бѣшенство. И я все ниже опускалъ голову, и слезы одна за другой капали изъ моихъ глазъ на полъ, но я все повторялъ едва слышно:
— Нѣтъ, не скажу… никогда, никогда не скажу вамъ… Ни за что!
Въ эту минуту во мнѣ сказался сынъ моего отца. Онъ не добился бы отъ меня иного отвѣта самыми страшными муками. Въ моей груди, навстрѣчу его угрозамъ, подымалось едва сознанное оскорбленное чувство покинутаго ребенка и какая-то жгучая любовь къ тѣмъ, кто меня пригрѣлъ тамъ, въ старой часовнѣ.
Отецъ тяжело перевелъ духъ. Я съежился еще болѣе, горькія слезы жгли мои щеки. Я ждалъ.
Изобразить чувство, которое я испытывалъ въ то время, очень трудно. Я зналъ, что онъ страшно вспыльчивъ, что въ эту минуту въ его груди кипитъ бѣшенство, что, можетъ быть, черезъ секунду мое тѣло забьется безпомощно въ его сильныхъ и изступленныхъ рукахъ. Что онъ со мной сдѣлаетъ?—швырнетъ… изломаетъ; но мнѣ теперь кажется, что я боялся не этого… Даже въ эту страшную минуту я любилъ этого человѣка, но вмѣстѣ съ тѣмъ инстинктивно чувствовалъ, что вотъ сейчасъ онъ бѣшенымъ насиліемъ разобьетъ мою любовь въ дребезги, что затѣмъ, пока я буду жить, въ его рукахъ и послѣ, навсегда, навсегда въ моемъ сердцѣ вспыхнетъ та-же пламенная ненависть, которая мелькнула для меня въ его мрачныхъ глазахъ.
Теперь я совсѣмъ пересталъ бояться; въ моей груди защекотало что-то въ родѣ задорнаго, дерзкаго вызова… Кажется, я ждалъ и желалъ, чтобы катастрофа, наконецъ, разразилась. Если такъ… пусть… тѣмъ лучше,—да, тѣмъ лучше… тѣмъ лучше…
Отецъ опять тяжело вздохнулъ. Я уже не смотрѣлъ на него, только слышалъ этотъ вздохъ,—тяжелый, прерывистый, долгій… Справился-ли онъ самъ съ овладѣвшимъ имъ изступленіемъ, или это чувство не получило исхода, благодаря послѣдующему неожиданному обстоятельству, я и до сихъ поръ не знаю. Знаю только, что въ эту критическую минуту раздался вдругъ за открытымъ окномъ рѣзкій голосъ Тыбурція:
— Эге-ге!.. мой бѣдный маленькій другъ…
„Тыбурцій пришелъ!“—промелькнуло у меня въ головѣ, но этотъ приходъ не произвелъ на меня никакого впечатлѣнія. Я весь превратился въ ожиданіе, и даже чувствуя, какъ дрогнула рука отца, лежавшая на моемъ плечѣ, я не представлялъ себѣ, чтобы появленіе Тыбурція или какое бы то ни было другое внѣшнее обстоятельство могло стать между мною и отцомъ, могло отклонить то, что я считалъ неизбѣжнымъ и чего ждалъ съ приливомъ задорнаго отвѣтнаго гнѣва.
Между тѣмъ, Тыбурцій быстро отперъ входную дверь и, остановившись на порогѣ, въ одну секунду оглядѣлъ насъ обоихъ своими острыми рысьими глазами. Я до сихъ поръ помню малѣйшую черту этой сцены. На мгновеніе въ зеленоватыхъ глазахъ, въ широкомъ некрасивомъ лицѣ уличнаго оратора мелькнула холодная и злорадная насмѣшка, но это было только на мгновеніе. Затѣмъ онъ покачалъ головой, и въ его голосѣ зазвучала скорѣе грусть, чѣмъ обычная иронія.
— Эге-ге!.. Я вижу моего молодого друга въ очень затруднительномъ положеніи…
Отецъ встрѣтилъ его мрачнымъ и удивленнымъ взглядомъ, но Тыбурцій выдержалъ этотъ взглядъ спокойно. Теперь онъ былъ серьезенъ, не кривлялся, и глаза его глядѣли какъ-то особенно грустно.
— Панъ судья!—заговорилъ онъ мягко:—вы человѣкъ справедливый… отпустите ребенка. Малый былъ въ „дурномъ обществѣ“, но, видитъ Богъ, онъ не сдѣлалъ дурного дѣла, и если его сердце лежитъ къ моимъ оборваннымъ бѣднягамъ, то, клянусь Богородицей, лучше велите меня повѣсить, но я не допущу, чтобы мальчикъ пострадалъ изъ-за этого. Вотъ твоя кукла, малый!..
Онъ развязалъ узелокъ и вынулъ оттуда куклу.
Рука отца, державшая мое плечо, разжалась. Въ лицѣ виднѣлось изумленіе.
— Что это значитъ?—спросилъ онъ, наконецъ.
— Отпустите мальчика,—повторилъ Тыбурцій, и его широкая ладонь любовно погладила мою опущенную голову.—Вы ничего не добьетесь отъ него угрозами, а между тѣмъ я охотно разскажу вамъ все, что вы желаете знать… Выйдемъ, панъ судья, въ другую комнату.
Отецъ, все время смотрѣвшій на Тыбурція удивленными глазами, повиновался. Оба они вышли, а я остался на мѣстѣ, подавленный ощущеніями, переполнившими мое сердце. Въ эту минуту я ни въ чемъ не отдавалъ себѣ отчета, и если теперь я помню всѣ детали этой сцены, если я помню даже, какъ за окномъ возились воробьи, а съ рѣчки доносился мѣрный плескъ веселъ,—то это просто механическое дѣйствіе памяти. Ничего этого тогда для меня не существовало; былъ только маленькій мальчикъ, въ сердцѣ котораго встряхнули два разнородныя чувства: гнѣвъ и любовь,—такъ сильно, что это сердце замутилось, какъ мутятся отъ толчка въ стаканѣ двѣ отстоявшіяся разнородныя жидкости. Былъ такой мальчикъ, и этотъ мальчикъ былъ я, и мнѣ самому себя было какъ будто жалко. Да еще были два голоса, смутнымъ, хотя и оживленнымъ говоромъ звучавшіе за дверью…
Я все еще стоялъ на томъ-же мѣстѣ, какъ дверь кабинета отворилась, и оба собесѣдника вошли. Я опять почувствовалъ на своей головѣ чью-то руку и вздрогнулъ. То была рука отца, нѣжно гладившая мои волосы.
Тыбурцій взялъ меня на руки и посадилъ, въ присутствіи отца, къ себѣ на колѣни.
— Приходи къ намъ,—сказалъ онъ,—отецъ тебя отпуститъ попрощаться съ моей дѣвочкой. Она… она умерла.
Голосъ Тыбурція дрогнулъ, онъ странно заморгалъ глазами, но тотчасъ-же всталъ, поставилъ меня на полъ, выпрямился и быстро ушелъ изъ комнаты.
Я вопросительно поднялъ глаза на отца. Теперь передо мной стоялъ другой человѣкъ, но въ этомъ именно человѣкѣ я нашелъ что-то родное, чего тщетно искалъ въ немъ прежде. Онъ смотрѣлъ на меня обычнымъ своимъ задумчивымъ взглядомъ, но теперь въ этомъ взглядѣ виднѣлся оттѣнокъ удивленія и какъ будто вопросъ. Казалось, буря, которая только что пронеслась надъ нами обоими, разсѣяла тяжелый туманъ, нависшій надъ душой отца, застилавшій его добрый и любящій взглядъ… И отецъ только теперь сталъ узнавать во мнѣ знакомыя черты своего родного сына.
Я довѣрчиво взялъ его руку и сказалъ:
— Я вѣдь не укралъ… Соня сама дала мнѣ на время…
— Д-да,—отвѣтилъ онъ задумчиво,—я знаю… Я виноватъ передъ тобою, мальчикъ, и ты постараешься когда-нибудь забыть это, не правда-ли?
Я съ живостью схватилъ его руку и сталъ ее цѣловать. Я зналъ, что теперь никогда уже онъ не будетъ смотрѣть на меня тѣми страшными глазами, какими смотрѣлъ за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, и долго сдерживаемая любовь хлынула цѣлымъ потокомъ въ мое сердце.
Теперь я его уже не боялся.
— Ты отпустишь меня теперь на гору?—спросилъ я, вспомнивъ вдругъ приглашеніе Тыбурція.
— Д-да… Ступай, ступай, мальчикъ, попрощайся…—ласково проговорилъ онъ все еще съ тѣмъ-же оттѣнкомъ недоумѣнія въ голосѣ.—Да, впрочемъ, постой… пожалуйста, мальчикъ, погоди немного.
Онъ ушелъ въ свою спальню и, черезъ минуту выйдя оттуда, сунулъ мнѣ въ руку нѣсколько бумажекъ.
— Передай это… Тыбурцію… Скажи, что я покорнѣйше прошу ѣго,—понимаешь?.. покорнѣйше прошу—взять эти деньги… отъ тебя… Ты понялъ?.. Да еще скажи,—добавилъ отецъ, какъ будто колеблясь,—скажи, что если онъ знаетъ одного тутъ… Ѳедоровича, то пусть скажетъ, что этому Ѳедоровичу лучше уйти изъ нашего города… Теперь ступай, мальчикъ, ступай скорѣе.
Я догналъ Тыбурція уже на горѣ и, запыхавшись, нескладно исполнилъ порученіе отца.
— Покорнѣйше проситъ… отецъ…—и я сталъ совать ему въ руку данныя отцомъ деньги.
Я не глядѣлъ ему въ лицо. Деньги онъ взялъ и мрачно выслушалъ дальнѣйшее порученіе относительно Ѳедоровича.
Въ подземельи, въ темномъ углу, на лавочкѣ лежала Маруся. Слово „смерть“ не имѣетъ еще полнаго значенія для дѣтскаго слуха, и горькія слезы только теперь, при видѣ этого безжизненнаго тѣла, сдавили мнѣ горло. Моя маленькая пріятельница лежала серьезная и грустная, съ печально вытянутымъ личикомъ. Закрытые глаза слегка ввалились и еще рѣзче оттѣнились синевой. Ротикъ немного раскрылся, съ выраженіемъ дѣтской печали. Маруся какъ будто отвѣчала этою гримаской на наши слезы.
„Профессоръ“ стоялъ у изголовья и безучастно качалъ головой. Штыкъ-юнкеръ стучалъ въ углу топоромъ, готовя, съ помощью нѣсколькихъ темныхъ личностей, гробикъ изъ старыхъ досокъ, сорванныхъ съ крыши часовни. Лавровскій, трезвый и съ выраженіемъ полнаго сознанія, убиралъ Марусю собранными имъ самимъ осенними цвѣтами. Валекъ спалъ въ углу, вздрагивая сквозь сонъ всѣмъ тѣломъ, и по временамъ нервно всхлипывалъ.