и, наклонивъ голову, выслушивалъ все съ такимъ разумнымъ видомъ, какъ будто онъ понималъ каждое слово. Иногда даже онъ выражалъ свое согласіе кивками головы и тихимъ мычаніемъ.
— Вотъ, domine, какъ немного нужно человѣку,—говорилъ Тыбурцій.—Не правда-ли? Вотъ мы и сыты, и теперь намъ остается только поблагодарить Бога и клеванскаго капеллана…
— Ага, ага!—поддакивалъ „профессоръ“.
— Ты это, domine, поддакиваешь, а самъ не понимаешь, при чемъ тутъ клеванскій капелланъ,—я вѣдь тебя знаю… А между тѣмъ, не будь клеванскаго капеллана, у насъ не было бы жаркого и еще кое-чего…
— Это вамъ далъ клеванскій ксендзъ?—спросилъ я, вспомнивъ вдругъ круглое добродушное лицо клеванскаго „пробоща“, бывавшаго у отца.
— У этого малаго, domine, любознательный умъ,—продолжалъ Тыбурцій, попрежнему обращаясь къ „профессору“.—Дѣйствительно, его священство далъ намъ все это, хотя мы у него и не просили, и даже, быть можетъ, не только его лѣвая рука не знала, что даетъ правая, но и обѣ руки не имѣли объ этомъ ни малѣйшаго понятія… Кушай, domine, кушай!
Изъ этой странной и запутанной рѣчи я понялъ только, что способъ пріобрѣтенія былъ не совсѣмъ обыкновенный, и не удержался, чтобъ еще разъ не вставить вопроса:
— Вы это взяли… сами?
— Малый не лишенъ проницательности,—продолжалъ опять Тыбурцій по-прежнему:—жаль только, что онъ не видѣлъ капеллана: у капеллана брюхо, какъ настоящая сороковая бочка, и, стало быть, объяденіе ему очень вредно. Между тѣмъ, мы всѣ, здѣсь находящіеся, страдаемъ скорѣе излишнею худобой, а потому нѣкоторое количество провизіи не можемъ считать для себя лишнимъ… Такъ-ли я говорю, domine?
— Ага, ага!—задумчиво промычалъ опять „профессоръ“.
— Ну, вотъ! На этотъ разъ вы выразили свое мнѣніе очень удачно, а то я уже начиналъ думать, что у этого малаго умъ бойчѣе, чѣмъ у нѣкоторыхъ ученыхъ… Возвращаясь, однако, къ капеллану, я думаю, что добрый урокъ стоитъ платы, и въ такомъ случаѣ мы можемъ сказать, что купили у него провизію: если онъ послѣ этого сдѣлаетъ въ амбарѣ двери покрѣпче, то вотъ мы и квиты… Впрочемъ,—повернулся онъ вдругъ ко мнѣ,—ты все-таки еще глупъ и многаго не понимаешь. А вотъ она понимаетъ: скажи, моя Маруся, хорошо-ли я сдѣлалъ, что принесъ тебѣ жаркое?
