1. Подъ природою разумѣемъ мы здѣсь не привитую къ намъ чрезъ грѣхопаденіе, испорченность (вслѣдствіе чего мы называемся, «по природѣ, дѣтьми гнѣва»), но первичное и основное состояніе, въ которое мы должны быть возвращены снова, какъ къ своему началу. Въ этомъ смыслѣ говоритъ Людвигъ Вивесъ[1] (Lib. I «De Concordia et Disc»): «Что такое Христіанинъ, какъ не человѣкъ, возвращенный своей природѣ, и какъ бы рожденіемъ возстановленный тамъ, откуда исторгнулъ его врагъ?» Въ томъ же смыслѣ можетъ быть понято и то, что пишетъ Сенека: «Это мудрость—обратиться къ природѣ, и возстановить себя тамъ, откуда всеобщее заблужденіе (то-есть, паденіе рода человѣческаго, въ лицѣ первыхъ людей) изгнало насъ». Также и это: «Человѣкъ не добръ, но онъ образуется въ добраго, чтобы, помня свое происхожденіе, старался уподобиться Богу. Никто не осмѣливается подняться порочнымъ на ту высоту, съ которой спустился (Epistol. 93).
2. Подъ голосомъ природы мы разумѣемо всеобщее Божіе провидѣніе, или непрерывное вліяніе (influxus) божественной благости, производящей все во всѣхъ,—именно, въ каждомъ созданіи то, къ чему оно назначено. Ибо божественной мудрости свойственно ничего не творить напрасно, т. е., безъ опредѣленнаго назначенія, или безъ средствъ, соотвѣтствующихъ предположенной цѣли. Слѣдовательно то, что есть, существуетъ для чего-нибудь; а чтобъ сущее могло достигнуть своей цѣли, оно снабжено извѣстными, необходимыми органами, вспомогательными средствами, и даже нѣкоторымъ стремленіемъ; дабы ничто насильственно и противъ воли не было направляемо къ своей цѣли; но стремилось къ ней скоро и съ удовольствіемъ, слѣдуя инстинкту самой природы, такъ что если задержать это стремленіе, то явится страданіе и даже смерть живаго существа. Итакъ, достовѣрно, что человѣкъ рожденъ и созданъ способнымъ для пониманія вещей, для нравственной гармоніи, ради всеобъемлющей любви Божіей (что онъ къ этому назначенъ, это мы уже видѣли), столь же несомнѣнно и то, что въ немъ лежатъ корни этихъ стремленій, подобно тому, какъ всякое дерево имѣетъ свои развѣтвленные корни.
3. Но для того, чтобы всѣмъ стало еще яснѣе значеніе словъ Премудраго: мудрость положила вѣчныя основы въ человѣкѣ,—мы разсмотримъ, какія основы мудрости, добродѣтели и религіи вложены въ насъ, дабы познать, какой удивительный органъ мудрости—человѣкъ.
4. (1) Что каждый человѣкъ родится способнымъ къ достиженію познанія вещей, это ясно, во-первыхъ изъ того, что онъ есть образъ Божій. Если изображеніе сдѣлано тщательно, то оно необходимо воспроизводитъ черты первообраза, или же оно вовсе не есть изображеніе. Такъ какъ изъ числа прочихъ свойствъ Божіихъ, особенно проявляется всевѣдѣніе, то необходимо должно нѣчто подобное проявляться и въ человѣкѣ. И почему же нѣтъ? Человѣкъ стоитъ посреди Божьихъ твореній, обладая свѣтлымъ духомъ, который можно сравнить съ висящимъ въ комнатѣ зеркальнымъ шаромъ, воспринимающимъ въ себѣ изображенія всѣхъ вещей,—всѣхъ, говорю я, кругомъ находящихся. Ибо нашъ духъ схватываетъ не только близлежащее, но приближаетъ къ себѣ и отдаленное (какъ въ пространствѣ, такъ и во времени); онъ поднимается на крутизны, отыскиваетъ сокровенное, разоблачаетъ скрытое и пытается изслѣдовать непостижимое,—въ своихъ стремленіяхъ онъ неограниченъ и безконеченъ. Если бы человѣку дано было жить тысячу лѣтъ, въ теченіи которыхъ онъ постоянно чему-нибудь научался, постигая одно изъ другого; всегда, однако, онъ сохранилъ бы силу, воспріемлющую познаваемые предметы. Духъ человѣка обладаетъ такою ненасытимою силою воспріимчивости, что въ стремленіи къ познанію онъ представляется какъ бы бездною. Наше тѣльце ограничено весьма тѣсными предѣлами: голосъ распространяется очень не далеко; зрѣніе ограничивается высотою небеснаго свода, духу же ни на небѣ, ни за предѣлами его не можетъ быть назначено границъ: онъ возвышается надъ небесами небесъ, устремляется въ глубину пропастей ада, и будь они въ тысячу разъ еще отдаленнѣе, онъ и тогда проникнулъ бы въ нихъ съ непостижимою быстротою. И мы станемъ отрицать, что ему все доступно? И мы отвергнемъ, что онъ достаточно воспріимчивъ, чтобы обнять все?
5. Философы назвали человѣка микрокосмомъ, малымъ міромъ (μικροκοσμος, Universi Epitome), ибо онъ въ сжатомъ видѣ объемлетъ все, что во вселенной (Macrocosmus) является раскинувшимся вдаль и вширь; что это такъ, будетъ показано въ другомъ мѣстѣ. Итакъ, духъ человѣка, вступающаго въ міръ, весьма удобно сравнивается съ сѣменемъ или зерномъ. Хотя въ послѣднемъ въ дѣйствительности еще не заключается наружной формы растенія или дерева, однако въ немъ на самомъ дѣлѣ заключено растеніе или дерево; убѣдиться въ этомъ легко,—стоитъ бросить сѣмя въ землю, и оно распуститъ подъ собою корешки, надъ собою дастъ побѣги, которые впослѣдствіи, по врожденной силѣ, обратятся въ сучья и вѣтви, покроются листьями и украсятся цвѣтами и плодами. Итакъ, ничто не можетъ быть внесено въ человѣка извнѣ; но то, что онъ заключаетъ въ себѣ въ зародышѣ, именно это должно развиваться, раскрываться и каждое опредѣляться тѣмъ, что оно есть. Посему то, какъ извѣстно, Пиѳагоръ обыкновенно говаривалъ, что человѣку такъ естественно все знать, что если бы семилѣтняго мальчика стали разумно спрашивать о вопросахъ даже всей философіи, то онъ могъ бы на все дать точный отвѣтъ; потому что одинъ свѣтъ разума есть уже достаточная форма и норма для всѣхъ вещей; только теперь, послѣ грѣхопаденія, разумъ самъ себя помрачая и затемняя, не вѣдаетъ самоиспытанія: тѣ же, кто долженъ бы помочь ему, еще болѣе его запутываютъ.
6. Кромѣ того, живущей въ насъ разумной душѣ даны органы, какъ бы лазутчики и наблюдатели, съ помощью которыхъ разумъ изслѣдуетъ все, что находится внѣ его,—это зрѣніе, слухъ, обоняніе, вкусъ, осязаніе, такъ что изъ всего созданнаго ничто неможетъ быть скрыто отъ разума. И такъ какъ въ видимомъ мірѣ ничего нѣтъ такого, что нельзя было бы видѣть, слышать, обонять, вкушать и осязать, различать по существу и по качеству (quid et quale sit); то слѣдовательно, ничего нѣтъ въ мірѣ и такого, что не могъ бы познать человѣкъ, одаренный чувствами и разумомъ.
7. Человѣку врождена также жажда познанія и способность не только выносить работу, но даже стремленіе къ ней. Это обнаруживается уже въ самомъ раннемъ возрастѣ, и сопровождаетъ насъ въ теченіе всей жизни. Ибо въ комъ нѣтъ сильнаго желанія постоянно видѣть, слышать, дѣлать что-нибудь новое? Кому не доставило бы удовольствія каждый день отправляться куда-нибудь, съ кѣмъ-нибудь бѣсѣдовать, разузнавать и самому что-нибудь разсказывать? Короче; глаза, уши, осязаніе, самый умъ, постоянно требуя пищи для себя, безпрерывно стремятся во внѣ, и для живой природы нѣтъ ничего болѣе невыносимаго, какъ праздность и бездѣятельность. Отъ чего далѣе и невѣжественные люди удивляются ученымъ мужамъ? Не служитъ ли это признакомъ того, что и они испытываютъ вліяніе нѣкотораго естественнаго стремленія, которое они охотно и сами бы раздѣлили, если бы могли надѣяться, быть соучастниками другихъ? Не имѣя же такой надежды, они вздыхаютъ и только удивляются тѣмъ, кого видятъ выше себя.
8. Примѣры автодидактовъ (самоучекъ) доказываютъ самымъ нагляднымъ образомъ, что человѣкъ, руководимый природою, можетъ во все проникнуть самъ собою. Ибо многіе изъ тѣхъ, которые были сами себѣ учителями, или которымъ (какъ говоритъ Бернгардъ) учителями были дубы и буки (то-есть прогулки и размышленія въ лѣсу), дальше ушли въ своихъ занятіяхъ, чѣмъ другіе при тягостномъ преподаваніи школьныхъ учителей. Не научаетъ ли насъ это, что человѣку дѣйствительно все присуще? То-есть, даны ему и фонарь, и свѣча, и масло, и огниво со всѣмъ приборомъ, равно извѣстно ему и самое добываніе огня: съумѣлъ бы только онъ высѣчь достаточно искръ, раздуть огонь и зажечь свѣтильникъ, и тогда разомъ увидѣлъ бы дивныя сокровища премудрости Божіей какъ въ себѣ самомъ, такъ и въ великомъ мірѣ (гдѣ все распредѣлено по числу, мѣрѣ и вѣсу) въ привлекательнѣйшей картинѣ. Теперь же, пока въ немъ не возжженъ внутренній свѣтъ, кругомъ человѣка носятся свѣтильники чужихъ мнѣній, что иначе и быть не можетъ, какъ оно есть; именно, это похоже на то, какъ если бы вокругъ кого-нибудь, заключеннаго въ мрачной темницѣ, носили факелы: лучи ихъ пробивались бы сквозь щели, но полный свѣтъ не проникалъ бы внутрь. Справедливо говоритъ Сенека: «Въ насъ посѣяны сѣмена всѣхъ наукъ, Богъ же и учитель изводитъ способности изъ тайника ихъ.»
9. Тому же научаютъ насъ и предметы, которымъ уподобляется духъ нашъ. Ибо земля (съ которою свящ. писаніе часто сравниваетъ наше сердце) не воспринимаетъ ли сѣмена всякаго рода? Развѣ она не украшаетъ одинъ и тотъ же садъ всякаго рода травами, цвѣтами и овощами? Безъ сомнѣнія, если только садовнику не будетъ недоставать искусства и трудолюбія. И чѣмъ больше разнообразія, тѣмъ пріятнѣе зрѣлище для глазъ, тѣмъ привлекательнѣе ароматъ для обонянія, тѣмъ сильнѣе услажденіе для сердца. Аристотель уподобляетъ духъ человѣка отполированной доскѣ (tabulae rasae), на которой ничто не написано, на которой однако все можно написать.[2] Итакъ, подобно тому, какъ на чистой доскѣ писецъ можетъ написать, а живописецъ нарисовать, что имъ угодно, если только они свѣдущи въ своемъ искусствѣ; одинаково легко возможно начертать все въ человѣческомъ духѣ тому, кто свѣдущъ въ искусствѣ обученія. И если это не бываетъ такъ, то навѣрное не доска въ томъ виновата (за исключеніемъ случая, если она неровна), но неумѣніе писца или рисовальщика. Разница здѣсь только та, что на доскѣ могутъ быть проводимы линіи, насколько позволятъ предѣлы доски; въ духѣ же сколь бы ни вписывать и впечатлѣвать, никогда нельзя найти предѣла, ибо человѣческій духъ (какъ раньше упомянуто) безконеченъ.
10. Мѣтко также сравненіе нашего мозга,—мастерской мысли,—съ воскомъ, въ который втискивается печать, или изъ котораго лѣпятъ фигуры. Ибо, какъ воскъ, принимающій всякую форму, допускаетъ во всякомъ родѣ формовку и передѣлку, такъ точно и мозгъ, отпечатлѣвая въ себѣ изображенія всѣхъ вещей, принимаетъ въ себя все, что находится въ цѣломъ мірѣ.[3] Этимъ самымъ въ то же время вполнѣ хорошо обозначается, что такое мысль и что такое наше знаніе. Все, что поражаетъ мое зрѣніе, слухъ, обоняніе, вкусъ, осязаніе,—все это дѣйствуетъ на меня какъ печать, посредствомъ которой изображеніе вещи отпечатлѣвается въ мозгѣ; притомъ въ такой степени, что если даже вещь удалится отъ глазъ, ушей, носа, руки, образъ ея остается во мнѣ; и не можетъ не оставаться, исключая развѣ случая, когда по недостатку вниманія вызвано слабое впечатлѣніе. Напримѣръ, если я видѣлъ какого-нибудь человѣка, или говорилъ съ нимъ; если въ путешествіи созерцалъ гору, рѣку, поле, лѣсъ, городъ и проч.; если я слышалъ громъ, музыку, какія-либо рѣчи; если я со вниманіемъ прочиталъ что-либо у извѣстнаго писателя и проч.; все это отпечатлѣвается въ мозгу такъ, что часто оживаетъ предо мною въ вспоминаніи, даже какъ будто стоитъ предъ моими глазами, звучитъ въ моихъ ушахъ, дѣйствуетъ на вкусъ и осязаніе; и хотя мозгъ одни впечатлѣнія отчетливѣе воспринимаетъ сравнительно съ другими, либо яснѣе представляетъ ихъ себѣ, или продолжительнѣе удерживаетъ, но такъ или иначе, однако онъ все воспринимаетъ, представляетъ и удерживаетъ.
11. Здѣсь мы имѣемъ поразительную картину премудрости Божіей, которая могла предусмотрѣть, что столь небольшая часть мозга будетъ достаточна для воспріятія тысячи тысячъ различныхъ образовъ, ибо все, что каждый изъ насъ (особенно изъ писателей) въ теченіе столькихъ лѣтъ видѣлъ, слышалъ, испытывалъ, читалъ, пріобрѣлъ опытомъ или умозрѣніемъ, и что каждый по требованію обстоятельствъ можетъ припомнить,—все это, очевидно, заключается въ мозгу. Подлинно, образы тѣхъ вещей, которыя мы хотя однажды видѣли, о которыхъ слышали или читали и проч.,—которыхъ существуетъ тысячи и тысячи тысячъ и число которыхъ все увеличивается, такъ какъ мы каждый день почерпаемъ новыя свѣдѣнія изъ того, что видимъ, слышимъ, читаемъ, испытываемъ и проч.;—всѣ эти образы однако же воспринимаются. Какъ неисповѣдима эта премудрость всемогущества Божія! Соломонъ восхищается рѣками, которыя всѣ текутъ въ море и все-таки не переполняютъ его (Экклез. I, 7); какъ же не удивляться безднѣ нашей памяти, которая все исчерпываетъ и все возвращаетъ, но никогда не наполняется и никогда не истощается? Итакъ, нашъ духъ по истинѣ больше міра, въ томъ смыслѣ, что заключающее по необходимости больше заключаемаго.
12. Наконецъ глазъ, какъ зеркало[4], весьма точно передаетъ впечатлѣнія нашему духу: если, къ нему поднесутъ вещь, какой бы формы или цвѣта ни было, тотчасъ въ немъ образуется вполнѣ сходное изображеніе,—исключая развѣ случая, когда предметъ представляется въ темнотѣ, или сзади, или въ несоразмѣрно большомъ разстояніи, или когда впечатлѣніе остановлено, или нарушено спокойствіе,—въ такомъ случаѣ надо сознаться, отраженіе не удается. Но я говорю о томъ впечатлѣніи, которое совершается при свѣтѣ и при обстановкѣ, соотвѣтствующей предмету въ его естественномъ состояніи. И какъ нѣтъ никакой необходимости принуждать глазъ, чтобъ онъ открывался и созерцалъ вещи,—ибо онъ и самъ по себѣ (какъ бы отъ природы страстно стремясь къ свѣту) испытываетъ потребность наслаждаться созерцаніемъ, стремится ко всему (только бы не обременили его одновременно излишествомъ предметовъ), и никогда не можетъ насытиться созерцаніемъ: такъ точно и духъ нашъ жаждетъ познанія вещей; постоянно стремится и исполненъ желанія изслѣдовать все окружающее его; все воспринимаетъ, даже съ жадностію, неутомимо и всюду, если только онъ не будетъ разомъ подавленъ множествомъ впечатлѣній, но будетъ воспринимать ихъ въ надлежащемъ порядкѣ одно за другимъ.
13. (II) Что гармонія нравовъ (Morum harmonia) естественно-присуща человѣку, это усматривали даже язычники, которые не вѣдали другаго, даннаго отъ Бога свѣта, ниспосланнаго свыше вѣрнаго путеводителя къ вѣчной жизни, и въ тщетныхъ попыткахъ принимали эти искорки[5] за свои свѣтильники. Такъ Цицеронъ говоритъ[6]: «Нашимъ способностямъ врождены сѣмена добродѣтели, и если бы они могли всѣ вырости, сама природа привела бы насъ къ счастливой жизни». (Это ужъ черезъчуръ!). «Но теперь вступая въ жизнь и увлекаемые ею, мы постоянно находимся посреди всякой испорченности, такъ что кажется, будто мы всасываемъ въ себя заблужденія съ молокомъ матери». Но что дѣйствительно справедливо то, что сѣмена добродѣтелей прирождены человѣку, это очевидно изъ слѣдующихъ двухъ доводовъ: во-первыхъ, каждый человѣкъ наслаждается гармоніей; во вторыхъ, и самъ онъ есть ни что иное какъ гармонія, въ себѣ и внѣ себя[7].
14. (a) Что во гармоніи человѣкъ находитъ наслажденіе и страстно стремится къ ней, это несомнѣнно. Ибо кто не испытывалъ пріятнаго ощущенія при видѣ хорошо сложеннаго человѣка, красивой лошади, прекрасной статуи, привлекательной картины? Но отъ чего это происходитъ, какъ не отъ того, что соразмѣрность цвѣтовъ и красокъ вызываетъ пріятное чувство? Это услажденіе глазъ вполнѣ естественно. Я спрашиваю далѣе: кого не увлекаетъ музыка? А это почему? Конечно, потому что гармонія тоновъ производитъ пріятное созвучіе. Отъ чего всѣмъ нравятся хорошо приготовленныя яства? Безъ сомнѣнія потому, что надлежащее смѣшеніе различныхъ питательныхъ матеріаловъ пріятно щекочетъ небо. Кто не чувствовалъ удовольствія отъ умѣренной теплоты, отъ умѣреннаго холода; отъ надлежащаго положенія и умѣреннаго движенія членовъ тѣла? Почему все это бываетъ, какъ не отъ того, что въ природѣ все, что соблюдаетъ надлежащую мѣру, пріятно и полезно, а все неумѣренное—враждебно и вредно? Отъ чего также самыя добродѣтели восхищаютъ насъ въ другихъ (ибо и неучастники добродѣтелей удивляются добродѣтельнымъ, хотя и не подражаютъ имъ, считая невозможнымъ побѣдить въ себѣ дурные навыки), а не въ насъ только самихъ?—Мы слѣпы, если не признаемъ, что всѣ мы носимъ въ себѣ корни гармоніи (harmoniae radices).
15. (b) Но и самъ человѣкъ есть не иное что, какъ гармонія, сколько въ отношеніи тѣла, столько и относительно души. Ибо какъ вся вселенная (major Mundus) представляетъ подобіе огромнѣйшаго часоваго механизма, столь искусно составленнаго изъ громаднаго числа колесъ и колоколовъ, что, для безпрерывности движенія и согласованія, всѣ они, отъ перваго до послѣдняго, захватываютъ одно другое: такъ и человѣкъ (малый міръ) есть гармонія. Ибо съ какимъ удивительнымъ искусствомъ все приспособлено въ немъ для тѣла: во-первыхъ, это вѣчно движущееся сердце, источникъ жизни и дѣйствій, отъ котораго получаютъ прочіе члены движеніе и мѣру движенія; гиря-же, производящая движеніе, это мозгъ, который посредствомъ нервовъ, подобно шнурамъ, притягиваетъ и отпускаетъ прочія колеса (члены). Разнообразіе внѣшнихъ и внутреннихъ отправленій человѣка—это самое симметрическое отношеніе движеній.
16. Въ душевныхъ же движеніяхъ главное колесо—воля; двигающія гири—желанія и чувства, которыя и даютъ волѣ направленіе въ ту или другую сторону. Регуляторъ, открывающій и прекращающій движеніе, это—разумъ, который соразмѣряетъ и устанавливаетъ, въ чемъ, гдѣ и на сколько слѣдуетъ замедлять или ускорять ходъ. Прочія движенія души подобны меньшимъ колесамъ, слѣдующимъ за главнымъ колесомъ. Если по этому желанія и чувствованія будутъ имѣть соразмѣрную тяжесть, и регуляторъ—разумъ будетъ правильно открывать и закрывать движеніе, то не можетъ быть, чтобы не явилась гармонія и согласіе добродѣтелей, то-есть, соразмѣрность активныхъ и пассивныхъ состояній.
17. Итакъ вотъ, въ самомъ дѣлѣ, человѣкъ есть ни что иное, какъ гармонія. И какъ о часовомъ механизмѣ, или о какомъ-либо музыкальномъ инструментѣ, сдѣланномъ рукою опытнаго мастера, въ случаѣ если они испортятся или разстроятся, мы не тотчасъ говоримъ, что они болѣе не годятся для употребленія (они вѣдь могутъ быть вновь поправлены и вывѣрены): такъ точно нельзя думать и о человѣкѣ, хотя и испорченномъ грѣхопаденіемъ, чтобъ онъ, по благости Божіей и съ помощью вѣрныхъ средствъ, не могъ быть возстановленъ.
18. (III.) Что корни религіи присущи человѣку отъ природы, это можно видѣть изъ того, что онъ есть образъ Божій. Ибо образъ имѣетъ въ себѣ сродство съ изображаемымъ; подобное же радуется подобному, (similis simili gaudet); а законъ всѣхъ вещей одинаково непреложенъ (Cup. 13, 18). И такъ какъ человѣкъ ничего не имѣетъ, что было бы подобно ему, кромѣ Того, по образу котораго человѣкъ сотворенъ, то и слѣдуетъ, что нѣтъ ничего, что наиболѣе увлекало бы его желанія, кромѣ того источника, изъ котораго онъ самъ произошелъ; только бы познаніе это было достаточно отчетливо.
19. Это видно также и изъ примѣра язычниковъ, которые, не бывъ научены словомъ Божіимъ, слѣдуя единственно скрытому инстинкту природы, познали божество, поклонялись ему и призывали его, хотя они и ошибались въ существѣ и смыслѣ поклоненія. «Всѣ люди имѣютъ понятіе о богахъ и всѣ предоставляютъ высшее мѣсто извѣстному божественному существу», говоритъ Аристотель[8]. А Сенека пишетъ: «Почитаніе боговъ заключается, во-первыхъ, въ вѣрѣ въ боговъ,—во-вторыхъ, въ усвоеніи имъ величія и милосердія, безъ котораго не мыслимо ни какое величіе,—наконецъ, въ признаніи, что они управляютъ міромъ, всѣмъ располагаютъ, какъ своею державою, и заботятся о сохраненіи человѣческаго рода»[9]. Какъ близко это къ тому, что говорилъ апостолъ (Евр. XI, 6): «Безъ вѣры невозможно угодить Богу, ибо надобно, чтобы приходящій къ Богу вѣровалъ, что Онъ есть и ищущимъ Его воздастъ».
20. Платонъ же говоритъ (въ Тимеѣ): «Богъ есть высшее благо, превыше всякаго существа и всякой природы, къ которому все стремится». Это—(что Богъ есть высшее благо, къ которому все стремится) до того несомнѣнно, что Цицеронъ могъ сказать: «Первая учительница благочестія есть природа»[10]. А Лактанцій пишетъ: «Такъ какъ мы сотворены съ назначеніемъ оказывать создавшему насъ Богу истинное и справедливое послушаніе, то намъ остается только искать Его, слѣдовать Ему.» Чрезъ эту связь благочестія мы соединены и связаны съ Богомъ, и даже сама религія имѣетъ отъ того названіе.
21. Хотя слѣдуетъ признать, что естественное стремленіе къ Богу, какъ къ высшему благу, до такой степени извратилось и сбилось на ложный путь, что никто не въ состояніи собственною силою попасть на него снова; однако это стремленіе въ людяхъ, которыхъ Богъ снова освѣщалъ Своимъ словомъ и духомъ, возбуждалось и столь продолжительно, что Давидъ могъ взывать къ Богу: «Кто кромѣ Тебя для меня на небѣ? Съ Тобою ничего не хочу на землѣ. Изнемогаетъ плоть моя и сердце мое: Богъ твердыня сердца моего и часть моя во вѣкъ. (Псал. LXXII , 25, 26).
22. Итакъ, когда мы обсуждаемъ средства противъ порчи, пусть никто не отчаявается;—ибо самъ Богъ содѣйствуетъ уничтоженію ея духомъ и силою установленныхъ для того средствъ. Подобно тому, какъ Навуходоносору, когда отъ него былъ отнятъ человѣческій разумъ и дано было ему сердце животнаго, все же оставлена была надежда, что къ нему возвратятся его человѣческій духъ, даже его царское достоинство, какъ скоро онъ призналъ бы власть Небесъ (Дан. 4, 23); точно также и намъ, изверженнымъ изъ рая деревьямъ, сохранены корни, которые, если на нихъ падетъ дождь и солнечное сіяніе Божьей милости, снова дадутъ свѣжіе отпрыски. Развѣ Богъ, тотчасъ послѣ грѣхопаденія и возвѣщеннаго изгнанія (наказаніе смерти), не насадилъ въ сердцахъ (обѣщаніемъ благословеннаго сѣмени) новыхъ отпрысковъ своего милосердія? Развѣ Онъ не послалъ своего Сына, черезъ котораго возрождается падшее?
23. Постыдно и оскорбительно, даже неблагодарно было бы съ нашей стороны, если бы мы постоянно толковали о порчѣ, а умалчивали о помилованіи! То, что древній Адамъ могъ внести въ насъ, неужели новый Адамъ—Христосъ не можетъ это уничтожить? Потому истинно говоритъ апостолъ отъ своего имени и отъ имени возрожденныхъ: «Я все могу въ укрѣпляющемъ меня Іисусѣ Христѣ (Филип. IV, 13)». Если возможно, чтобы черенокъ, привитый на иву, терновникъ или на какое-либо другое лѣсное деревцо, пускалъ листья и приносилъ плоды; то тѣмъ болѣе это возможно, когда прививка произведена на собственномъ корнѣ. Это видно изъ приведенныхъ доводовъ апостола (Римл. 24); кромѣ того: если Богъ изъ камней можетъ воздвигнуть дѣтей Аврааму (Матѳ. III, 9), то неужели не возможетъ Онъ пробудить ко всякому доброму дѣлу тѣхъ, которые съ первыхъ дней творенія были созданы Его дѣтьми, чрезъ Христа были вновь усыновлены и возродились чрезъ духъ благодати?
24. Ахъ, не будемъ недоступны для благодати, которую въ изобиліи готовъ излить на насъ Богъ! Ибо если мы, вѣрою насажденные во Христѣ, и одаренные благодатію усыновленія, мы—говорю, будемъ отрицать, что вмѣстѣ съ нашимъ сѣменемъ мы предназначены для царства Божія: то какъ могъ сказать Христосъ о дѣтяхъ, что ихъ царствіе небесное? Или, какъ Онъ могъ указать на нихъ, возвѣщая: «Истинно говорю вамъ, если не обратитесь и не будете какъ дѣти, не войдете въ царство небесное (Матѳ. XVIII, 3)? Какъ могъ апостолъ называть дѣтей-христіанъ (если даже только одинъ изъ родителей былъ вѣрующій) святыми, и отвергать даже, чтобъ они были нечисты (I Коринѳ. 7, 14)? Даже о тѣхъ, которые въ дѣйствительности были замѣшаны въ самыхъ тяжкихъ порокахъ, апостолъ дерзаетъ утверждать: «И такими были нѣкоторые изъ васъ; но вы омылись, освятились, оправдались именемъ Господа нашего Іисуса Христа и Духомъ Бога нашего (I Коринѳ. VI, 11) . Итакъ, если мы говоримъ, что христіанскія дѣти (не потомство древняго Адама, но возрожденіе новаго, дѣти Бога, братцы и сестрицы (fraterculos et sororculus) Христа, желающіе получить образованіе, будутъ способны воспринять сѣмя для вѣчности, кому покажется это невозможнымъ? Неужели намъ, не ищущимъ плода на дикой маслинѣ, но приходящимъ на помощь привитымъ къ древу жизни вѣтвямъ, дабы они дали свойственный имъ плодъ?
25. Итакъ, истинно, что для человѣка всего естественнѣе, а чрезъ благодать Духа Святаго и легче, быть мудрымъ, нравственнымъ и святымъ, чему не въ силахъ воспрепятствовать отвнѣ привитая развращенность. Ибо каждая вещь легко возвращается къ своей первичной природѣ. А это и есть то, о чемъ говоритъ священное писаніе: Мудрость, легко созерцается любящими ее, и обрѣтается ищущими ее; она даже упреждаетъ желающихъ познать ее. Съ ранняго утра ищущій ее не утомится; ибо найдетъ ее сидящею у дверей своихъ. (Премудр. VI, 12—14). Тоже высказывается и въ извѣстномъ изреченіи Венузійскаго поэта[11]:
Нѣтъ никого столь дикаго, кого нельзя было бы укротить,
Если только ухо его будетъ готово встрѣтить образованіе.
Примѣчанія
править- ↑ Людвигъ Вивесъ, родился въ 1492 г. въ Валенсіи (Испанія), преподавалъ humaniora, въ особенности въ Левенѣ, былъ вызванъ Генрихомъ VIII-мъ въ Англію, чтобы преподавать науки принцессѣ Маріи, потомъ поселился въ Брюгѣ, гдѣ и умеръ 6 Мая 1540 г. Вивесъ, Будей и Эразмъ считались въ свое время тріумвирами научнаго міра; про Вивеса же говорили, что онъ по силѣ размышленія стоялъ выше всѣхъ людей своего времени, хотя тоже многими говорилось про Эразма. Изъ числа многочисленныхъ сочиненій Вивеса слѣдующія касаются педагогики: «De ratione studiu pubrilis epistolae» II (можно найти въ Crenii consilus et methodis instituendorum,—«De tradendis disciplinis s. de institutione christiana»,—«Vatellitium animi s. symbola Principum institutione potissimum destinata».)
- ↑ Здѣсь, по видимому, есть противорѣчіе. Раньше Коменскій говоритъ, что намъ врождены сѣмена знаній, добра и редигіи, значитъ онѣ въ насъ существуютъ раньше всякаго воспитанія, составляя какъ бы примитивное содержаніе духа; а здѣсь К. согласенъ съ мнѣніемъ, что душа есть tabula rasa, чистый, неисписанный листъ бумаги, на которомъ еще ничего нѣтъ, но на которомъ все можно написать. Въ послѣднемъ взглядѣ человѣческая природа является безъ всякаго прирожденнаго матеріала для развитія. Но противорѣчіе это лишь кажущееся. Во первыхъ, по мысли Коменскаго, намъ прирождены не готовыя понятія, не опредѣленныя идеи и развившіяся склонности, а лишь сѣмена ихъ, слѣдовательно, врождены чистая возможность развитія—не болѣе, это и есть tabula rasa (см. далѣе глава VI); во вторыхъ, когда Коменскій говоритъ, что въ душѣ возможно все начертать, то здѣсь онъ, очевидно, предполагаетъ: все изъ того, сѣмена или возможность чего прирождены человѣку,—иначе: что свойственно природѣ человѣка, съ ея естественными основаніями и задатками. Здѣсь примѣнимъ его девизъ: Omnia sponte fluant, absit violentia rebus.
- ↑ Вульгарное сравненіе это въ сущности нельзя признать ни удачнымъ, ни вѣрнымъ; но то, что яснымъ кажется для нашего времени, при современномъ состояніи науки о душѣ, конечно, было лишь предметомъ гадательныхъ гипотезъ и сравненій 200 лѣтъ тому назадъ. По смыслу рѣчи видно, что приводимое сравненіе было ходячимъ и общеизвѣстнымъ во времена Коменскаго, вотъ по чему онъ и обращается къ нему въ своихъ разъясненіяхъ. Тѣмъ не менѣе сравненіе это даетъ Коменскому поводъ высказать столь глубокій и вѣрный взглядъ на психическій процессъ возникновенія умственныхъ образовъ въ нашей душѣ, на воспріятія впечатлѣній и значеніе ихъ въ нашемъ умственномъ развитіи, что тѣже взгляды, какъ открытія, излагались позднѣе представителями современной психологіи. Такъ слѣды (Spuren) впечатлѣній, на которыя опирается вся Бенекіанская теорія психическаго развитія человѣка, суть не что иное, какъ отпечатки (impressiones) Коменскаго, вслѣдствіе которыхъ и являются у насъ умственные образы предметовъ или представленія (imagines, imaguncule, Simulachra).
- ↑ Въ текстѣ—Oculus aut speculum Лейтбехеръ переводитъ: «глазъ или зеркало»; но Бэгеръ справедливо замѣчаетъ, что такой переводъ ошибоченъ, и что здѣсь, очевидно, по недосмотру стоитъ aut вмѣсто и ut.
- ↑ «Искорки»,—т .-е., врожденныя человѣку сѣмена, зародыши нравственнаго развитія.
- ↑ Cic. Tuscul. lib. III, cap. I, 3
- ↑ Употребляемое здѣсь Коменскимъ слово harmonia выражаетъ согласіе, единство, но не звуковое созвучіе; для обозначенія послѣдняго онъ употребляетъ (§ 14) слово consonantia. Гармонія въ психическомъ смыслѣ—это внутренняя соразмѣрность силъ и ихъ отправленій, дѣятельностей и стремленій, это равновѣсіе психическаго и физическаго элементовъ въ человѣкѣ, это единство и цѣлость природы и развитія.
- ↑ Aris. De cælo I, cap. 3
- ↑ Senec. Epist. 96
- ↑ Cicer. De natura Deourum. I.
- ↑ Горацій, какъ извѣстно, родился въ Венузіи, Самнитскомъ городѣ, въ Апуліи, почему и называется Венузійскимъ.
