Жил-был в местечке Браницах прославленный талмудист, равно знаменитый как своею великой ученостью, так и красотою его жены. Жена эта — Венера Браницкая — по праву заслужила свое прозвище, заслужила его тем более, что будучи действительно женщиной редчайшей красоты, она сверх того была именно женою мудреца, ученого талмудиста; — у таковых жены бывают по общепринятому правилу, либо очень некрасивы, либо и вовсе с какими нибудь физическими недостатками.
Талмуд объясняет это дело так: браки заключаются в небесах, и потому еще при рождении ребенка небесный глас изрекает имя его будущей дражайшей половины, или имя будущего супруга. А так как хороший купец только хороший товар отпускает на сторону, плохой же оставляет для домашнего обихода, то так точно и Бог Израиля своим любимцам, истым детям своим, талмудистам, вручает именно тех невест, которых никто не берет замуж, и которые поэтому остались в запасе для домашней надобности.
Но по отношении к нашему мудрецу, Иегова сделал исключение: ниспослал ему в супруги Венеру, сделав это очевидно потому, что именно исключения всего лучше подтверждают правила. В сущности жена Браницкого талмудиста была по красоте своей достойна того, чтоб быть супругой какого нибудь коронованного повелителя; она сделала бы честь любому пьедесталу любой художественной галереи. Высокая и стройная, щеголявшая удивительно нежными, мягкими форфами, на своих гордых плечах носила она голову редкой, волшебной красоты; черные косы обрамляли эту прелестную головку, под темными бровями, которой искрились нежащие, черные, глубокие глаза. Руки её были словно выточены из слоновой кости.
Эта женщина, рожденная казалось бы на то, чтоб царить над толпою покорных рабов, чтоб служить моделью художнику, вдохновением поэту, жила однако жизнью цветка, замкнутого по своей редкости в особое отделение оранжереи. Целые дни можно было видеть ее сидящею дома в своей меховой накидке, мечтательно созерцающую сквозь стекла оконной рамы улицу. Детей у неё не было — её муж, великий мудрец и ученый, штудировал Талмуд и молился, молился и штудировал Талмуд, с утра и до глубокой ночи. О доме заботиться ей не приходилось, так как она была достаточно богата для того, чтоб хозяйство всё шло само собой, как заведенная машина, как часы, которые однажды на всю неделю пущены в ход рукой хозяина; никто не приходил к ней, ни к кому и она не ходила. И так сидела она и мечтала, сидела и… зевала от скуки.
Однажды, когда над городком гремел гром и блистала молния, и когда поэтому все окна еврейских домов были открыты настежь, на случай если бы именно в эту минуту явился Мессия, сидела Браницкая Венера в своей меховой куцавейке, полы которой то и дело отдувал врывавшийся в комнаты ветер. Вдруг подняла она свои задумчивые глаза на мужа, погруженного по обыкновению в Талмуд и спросила:
— Скажи мне, когда придет Мессия, сын Давида?
— Он придет, — отвечал мудрец, — когда все евреи или сделаются поголовно добродетельными, или поголовно же сделаются порочными. Так учит нас Талмуд.
— А веришь ли ты в то, что когда нибудь все евреи сделаются поголовно добродетельными? — продолжала допрашивать красавица.
— Конечно, не верю! — получился ответ.
— Так значит Мессия придет, когда все евреи сделаются порочными?
Муж не отвечал и снова погрузился в чтение, а жена вновь принялась за обычное свое занятие: сидеть и мечтать, сидеть и… зевать от скуки. Она опять глядела в окно на улицу, и её точеные пальчики машинально наигрывали, что то на полах её куцавейки.
Мудреца талмудиста пригласили в соседний город: требовалось разъяснить какой то сложный, мудреный вопрос. Благодаря глубокой своей учености талмудист наш, рассчитовавший возвратиться лишь только утром на следующий день, оказался покончившим дело в тот же вечер, почему вечером же он неожиданно для себя возвратился в Браницы, вместе с своим ученым другом. Доехав до дома этого друга, талмудист отправился к себе домой пешком и, придя к своему порогу, крайне удивился, увидя, сидящего там у входной двери офицерского денщика, который равнодушно покуривал трубочку.
— Что ты тут делаешь? — спросил талмудист, по-видимому равнодушно, на самом же деле полный ревнивых соображений.
— Караулю, чтоб как нибудь не воротился ненароком муж красавицы жидовки! — откровенно отвечал денщик.
— Так? Карауль же братец хорошенько! — посоветовал мудрец, а сам, обойдя садом, проник через другой ход в комнаты.
Когда он вошел, первое, что бросилось ему в глаза, был стол, на котором накрыто было на два прибора. Его красавица жена сидела, как всегда облеченная в меховую куцавейку, у окна в своей спальне, но на сей раз щечки её были покрыты сверх обыкновенного румянцем, да и темные глазки её как то не просто ласкали и не жили, а выдавали собою какое то ощущение удовлетворения и легкой насмешки, адресованной по-видимому к её мудрому супругу. Вступив в комнату, талмудист наступил как раз на какой то твердый предмет; он поднял его, рассмотрел при свете, — предмет оказался офицерской шпорой.
— Кто у тебя был? — спросил мудрец у своей красавицы жены.
Та пожала только плечами.
— Так я сам должен тебе сказать? Изволь: у тебя был гусарский офицер!
— А почему бы ему у меня не быть? — неожиданно изрекла Браницкая Венера, натянув на себя поплотнее куцавейку.
— Жена! Или ты лишилась рассудка?
— Нет! Я в полном уме, — отвечала она и легкая улыбка заиграла на её очаровательных губках. — Но разве не обязана я, как честная еврейка, сделать всё от меня зависящее, чтоб Мессия пришел поскорее освободить бедный народ Израильский?…